Читать книгу Собрание сочинений. Том седьмой - Сергий Чернец - Страница 17

В изучении философии есть тройная выгода, как говорил один профессор.

Во-первых, – люди научаются «философствовать» – то есть мыслить. Это дается отнюдь не многим.

Во-вторых, – перед взором изучающего проходят картины мира, как понимало мир человечество на протяжении всей своей истории. А это доступно многим и не только из школьной программы.

В-третьих, – люди могут получить университетский диплом, учась на факультете философии. Это могут все.

Так профессор начинал свои лекции, он преподавал философию.

Профессор № «читал» курс лекций введения в философию и вёл семинар по Канту. Сам семинар был очень строгий и многих, наверное, отпугивал. Он был построен на разъяснениях понятий – это, как понимал тот или иной термин Эпикур и как тот же термин понимал Платон, и как Аристотель, и как термин этот предстаёт у Канта в его «Пролегоменах», в первом издании «Критики чистого разума», и во втором издании и так далее.

Мы изучали Канта, его «Пролегомены», но научались мы другому… учиться! Мы начинали понимать, что такое источник, что такое текст, что такое термин, что такое библиография, что такое формулировка (где была школа (?): почему в школе всему этому нас не научили?)…

В первые же недели выяснялось, насколько это плохо, если ты не знаешь ни слова греческого языка, и насколько ужасно, если ты полез в философию, не зная немецкого языка… Да, это было введение в высшее образование.

Помнятся мне эти кристаллы счастья – дважды по два часа в неделю обучения в ВУЗе, что выпадали мне в юности. Это были уроки чистого мышления. Без зубрёжки, без гнусного трепета и боязни, что тебя вдруг вызовут отвечать к доске, а ты ничего не знаешь… Только что оконченная средняя школа виделась отсюда, с высоты семинара и лекций, как давно прошедший детский садик… Там, в школе, мы были просто обезьяны, подражающие и повторяющие за учителем, а теперь мы «пыжились», чтобы из обезьяны превратиться в Человека.

Да, нам было трудно. Казалось, наши мозги трещали от развития мыслей, мыслям не хватало места под черепной крышкой, и я по вечерам поглядывал в зеркальце на свой лоб, как спортсмен поглядывает на свои бицепсы: выпучился ли, не сияет ли?

После всех других лекций в ВУЗе мы собирались на семинар в небольшой малой аудитории. И ведение-чтение профессора № повергало нас в смущение, настолько оно лишено было какой бы то ни было академичности. Наш профессор явно резвился. Он вёл себя с нами, как малыми ребятами, – забавлял нас, интриговал нас, говорил языком никак уже не научным. Он даже представлял что-то в лицах! И лишь иногда, как бы вторым планом, перед нами открывались такие глубины, в которые нам ещё предстояло погрузиться…

Сейчас, спустя десятки лет, нет возможности воспроизвести хоть одну странную лекцию, тем более что в ней никакой вульгарности не было. А так пересказать трудно – надо иметь слишком хорошие знания предмета и обладать тренированным научным мышлением. Я могу дать представление только о духе, о характере выступлений профессора№, рискуя навлечь на себя недовольство большинства преподавателей.

– — – — – — —

Второй день по брезенту палатки шелестел дождь. Он то переставал на час-полтора, то вновь начинал моросить, и эта морось перерастала в полноценный дождь также на час-полтора. По небу всё ползли и ползли серые дождевые тучи.

Вторые сутки я проклинал себя за то, что уговорил Завадского – соседа по квартире, профессора – поехать на рыбалку. Вслух этой темы я старался не касаться. Но убирая после обеда нехитрую газетную скатерть. Я вновь увидел прогноз погоды, обещавший затяжные дожди и терпение моё лопнуло.

– Вот, старый склеротик, – обругал я себя, показывая Завадскому газету. – Я же читал этот прогноз, в этой самой газете за день до выезда. Полное расстройство памяти… —

Завадский улыбнулся:

– Зачем же сразу страсти-мордасти? Ну, забыли и забыли, бывает. —

– Нет Петр Алексеевич, – упорствовал я, – это уже настоящее старческое – забываю текущие события, а прошлое помню.

– Причиной забывчивости может быть и не склероз, – задумчиво сказал Завадский. – Человеческая память – это тонкий инструмент. Вот я помню довольно отчётливо одни события своей молодости, а другие напрочь забыл. —

– И у меня, вот, так. – начал я свой рассказ с этого. – Видел я памятник и вспомнились дни моего студенчества… —

Шелестел дождь. Пахло мокрой травой и прелью. Напротив входа в палатку чернели угли потухшего костра. Чуть дальше тихая речка бесшумно несла свои воды среди низких берегов. Над водой сиротливо торчали тонкие удилища на рогульках. Кончался второй день вынужденного безделья, вместо рыбалки. Самое время беседовать-рассказывать…

– — – — – —

Я помню то время, когда на очевидных, почти детских понятиях нас учил профессор № законам мироздания, законам «Фабрики человеческого познания». – Живописное и даже театрализованное вступление в свой семинар по книге Иммануила Канта «Пролегомены» наш добрый профессор завершал примерно так:

– Гиды туристических компаний приведут посетителей на самый верх «Фабрики человеческого познания», не потерявшей своей стройности, – к вершине пирамиды. А там в небольшой комнате расположатся три достопримечательности.

Первая – это написанные рукою Канта слова:

«Мне пришлось ограничить знание, чтобы освободить место Вере».

Вторая – круглое отверстие в потолке в неизвестность.

И третья – помело, на котором летают ведьмы человеческой фантазии – мечты. Это помело используется для полётов к богам, когда разуму приходится особенно трудно при разгадывании тайн природы.

– Ах, Иммануил, Иммануил, – чьё имя значит, в переводе, – «С нами Бог!» – восклицал профессор с финальным сокрушением и умолкал.

А мы, вчерашние школьники разражались аплодисментами, даже не подозревая, какого мозгового напряжения потребует от нас уже ближайшее занятие.

– Вот был преподаватель! – сообщал я памятную радость и продолжил рассказ-пояснение, своего рода – лекцию, благо время располагало.

– — – — – — – —

Как и многие другие философские системы, кантианство оказалось дефективной записью знаний человеческих. Обладая очень небольшим количеством сведений о природе, люди всегда нуждались в их объединении, в их обобщении; им хотелось обязательно составить общую картину мира и увидеть в ней не только мир, но и своё место в нём. Людям приходилось фантазировать, латая прорехи в точных знаниях и обращаясь к богам (Зевсам, Торам, Одинам) тогда, когда никакие фантазии уже не помогали свести концы с концами. Создателям всех философских систем казалось, что им удалось нарисовать истинный портрет мира. А последующие поколения, вооруженные большим опытом, разглядывали этот портрет и отмечали все наивности, все неточности и всю его неполноту.

По дефектам философских систем можно видеть дефекты точного знания, дефекты науки на протяжении истории человечества.

Кант тоже хотел окончательной истины, истины раз и навсегда.

Он считал, что совершил переворот в философии, подобный тому, какой совершил в астрономии Коперник.

Сравнение с Коперником можно развернуть и далее. Ведь у Коперника осталось от прошлого больше, чем об этом существует общее мнение. – Стремясь соблюсти круговую форму орбит и постоянную скорость движения по ним всех планет (ибо не могут же большие небесные тела то бежать вприпрыжку, то плестись вразвалочку или двигаться по неровным кривым?.. «Недостойно предполагать что-нибудь подобное о том, что устроено в наилучшем порядке», да и наблюдения тех времён не давали оснований для столь дерзостных заключений). Коперник вынужден был сохранить Птолемеевы эпициклы и экванты, общим числом тридцать четыре круга, «при помощи которых можно объяснить весь механизм мира и все хороводы планет».

Кант был в восторге от совершенства своей философской системы. Он видел в ней гибель всякого догматизма и единственный путь развития науки. Он не заметил, что уже эти утверждения и есть догматизм. Это тем более удивительно, что именно Иммануил Кант написал «Естественную теорию и историю неба» – первую космогоническую работу.

– — – — – — —

– Кстати, в ту пору я и нашел себе невесту и это как раз в связи с Кантом, – начал я своё повествование вновь, после небольшого перерыва, связанного с рыбалкой. Пока мы ходили за своими удочками, убирая их из воды в затишье от дождя, дождь совсем прекратился. И мы уже не стали рыбалку возобновлять, а развели костёр припрятанными в палатке сухими дровами. Костер мне и напомнил события давние…

«А дело было так…» – как говорится вначале загадочных историй.

Студентов посылали в колхоз на уборку картофеля, и нас послали работать на целый месяц. От нашего семинара было человек десять, другие, особенно девушки, были с других факультетов. И одна, – Марина, прислушалась к моим рассказам о Канте и его учении Кантианстве, которым я почти бредил… Уже тогда я понимал, что человек более учится сам, когда передает свои знания, приобретённые, другим, то есть делится – учится, уча другого. В этом случае происходит, что бывает нужно рассказывать то, что ты понимаешь в одних словах и выражениях – другими словами и выражениями, приходится термины понятные тебе объяснять другому человеку, у которого свои представления. Тем более женщине, девушке мне приходилось рассказывать всё упрощая и сводя рассказ о науке на язык просторечия на обывательском уровне. Девушкам нравится простота и практичность, поэтому рассказ я начал с портретного представления о философе Канте…

(Далее мне предстоит передать нашу беседу у костра, ставшую «старинным» воспоминанием. Я не беллетрист и не драматург, я не умею имитировать естественность. Впрочем, и Платон, и прочие диалогисты не заботились украшать свои произведения под документальные стенограммы болтовни. В диалогах я предпочитаю смысл, чем бездумную естественность. Вот, так, оправдав свои литературные промахи, продолжаю свой рассказ).

…Снимая Геркулесову руку со своего плеча, Марина говорит:

– Как мне не нравится Кант, как не нравится! —

Слушатели, а нас подслушивали ещё несколько человек от нашего семинара, вернее другая парочка и одиноко сидящие у костра даже рассмеялись на это громкое высказывание. Мой друг-студент даже вскинулся шуткой:

– Замуж за него ты бы не пошла? —

– Мне не нравится Кантова гордыня, его чистоплюйство, – всё в его теории разложено по полочкам… —

– Какая гордыня? Он был скромнейший человек. Гегель считал даже, что у Канта чрезмерное смирение проявляется, – сказал я в защиту своего любимца-философа.

И тут я стал набрасывать портрет самого Канта без дополнительной научной нагрузки:

Человек он был болезненной конституции – бледноват, невысокий, узкогрудый, сутулый. Иммануил Кант обладал редким умением рационально жить с самим собой. Ещё в ранней юности он определил в себе как главное – замечательный мозг! Это был безупречный «аппарат» для сложнейших логических построений, способный ставить перед собой самые разнообразные задачи. Для наилучшего использования этого «аппарата» была составлена программа (по-нынешнему сказать – «алгоритм») жизни: как жить и чем заниматься – на определённое время вперёд.

Оптимальный вариант (записанный в дневниках) включал в себя: 1 минимум физических напряжений и 2 минимум посторонних раздражений.

Поскольку физических сил мало, все они должны быть направлены только на поддержание мышления. Никаких путешествий, никаких событий, никаких волнений! Полная константность (постоянство) среды: да будет всегда один и тот же город, одна и та же улица, один и тот же рабочий кабинет, один и тот же вид из окна. Так что, когда по законам природы тополя в саду разрослись и стали закрывать башню, на которою философ привык смотреть в часы размышлений, – были приняты все меры к тому, чтобы спилить тополиные верхушки до привычного уровня.

Алгоритм предусматривал также отсутствие семьи, поскольку семья (с термином современности) – есть генератор всяческих помех при умственной деятельности. Алгоритм предполагал также очень строгий распорядок действий во времени. Секретарь Канта и автор «Писем к другу об Иммануиле Канте», которые он опубликовал после смерти своего шефа, сообщает о регулярности его жизни:

«Каждый день после обеда Кант приходил к Грину, находил его спящим в креслах, садился подле него, предавался своим мыслям и также засыпал. Затем обыкновенно приходил директор банка Руфман и делал то же самое, пока, наконец, в комнату не входил Мотерби и не пробуждал общество, которое после того до семи часов занималось интереснейшими разговорами. Это общество так пунктуально расходилось в семь часов, что я часто слышал, как обитатели улицы говорили: «Ещё нет семи часов, потому что ещё не проходил профессор Кант».

Говорят, чтобы не слишком засиживаться во время работы, Кант клал носовой платок на стул возле двери и тем побуждал себя время от времени совершать «моцион» (прогулочку по длинному кабинету).

Множество правил входило в алгоритм поведения Канта. Все они были рассчитаны на сохранение спокойствия, на запрещение всяких помех, всяких отвлекающих раздражителей. Так, например, однажды неприятности были ему доставлены во время затянувшейся прогулки в экипаже некоего графа №. С этого случая никакие силы не могли уже заставить Канта сесть в экипаж, который не был бы в полном его распоряжении! (Свидетельство истории)

Вот, так было положено ещё одно запрещение – «ферботен» на немецком! Система запретов. Восстановление границ. Диктатура пределов. Таков был стиль жизни Канта, и его философии естественно.

Есть мир – и есть нечто вне мира, – но туда нельзя – ферботен. Запрещено. Там (вне мира) происходит таинственный, абсолютно непостижимый процесс. Там перерабатывается первичное сырьё. Оно называется греческим словом «ноумен», а еще «эфир». Это единственное, что мы знаем о нём, и то лишь потому, что сами придумали для него такое название.

Что оно такое? Неизвестно. Никогда не было известно и никогда не будет известно. Кант ставил ограничение для познания – разум, считал он в познании имеет свои пределы.

– — – — – — – — —

Но всё-таки?

Есть мир – реальный мир. Да. Мир, который совершенно не зависит от нашего сознания. Существует сам по себе, даже если бы всех нас убили.

А мир, который мы видим, слышим и изучаем? Что он такое? – Он сфабрикован нами самими. Он – творение нашего мозга.

Точнее сказать – вы слышали, что наше обычное отношение к миру – это есть «наивный реализм» и присущ неучам. Подлинный аристократизм души получается только после особенной операции. Которую надо произвести над этим неотёсанным примитивным мозгом. Мысль должна научиться рассматривать видимый мир как порождение человеческого сознания.

На нашем семинаре никто из нас не хотел быть «примитивным», никто не соглашался на чин «наивного реалиста». Это просто неинтеллигентно. Интеллигентность же начиналась от Канта. Его философия, как ветви дерева, прорасталась сквозь весь девятнадцатый век, пронизывая интеллигенцию всех стран, порождая всё новые толкования и варианты… Она принимала сложнейшие формы, испещрённые формулами высшей математики. К ней примыкали профессора точных наук, такие, как Гельмгольц; её критикуя, из неё исходили физики, как Мах… Даже целые группы марксистов вводили критицизм в свой арсенал.

– Вот именно, у Канта смирение перед запретами, – сказала Марина, которая слышала о Канте и раньше, не от меня «семинариста». – Если всю эту инженерию силлогизмов, всю его шахматную согласованность, всю витиеватость доказательств пройти насквозь и добраться до его души, то там есть что-то неприятное.

– Ещё одно – дамское! – опровержение кантианства. – обрадовался мой друг с семинара.

– Если ты открыл, что мозг человеческий не может познать истину, далее ему запрещено – ферботен (по-немецки), – (можешь теперь) грусти. (Пауза) Рыдай. Сетуй. – ответил я на такую «дамскую критику». – А если же ты хочешь расчистить путь для настоящей науки, осуди философскую спекуляцию и скажи, что человек может познать истину. Но ведь он не рыдает! Он очень доволен, что именно он, Кант, оповестил человечество о том, что истина – «ферботен».

– Он был доволен своими открытиями, что открыл «запрет? – переспросила Марина.

– Он доволен тем, что эти открытия одновременно и закрытия. Он гордился, что поставил заграждения, что он запер двери, что он окоротил прыть. И мне не нравится эта ученая скромность. «Мы можем только описывать», «мы можем только уславливаться о предметах опыта», «мы не знаем ничего, кроме комплексов ощущений», «нам даны только наша воля и наши представления» … Пойми, это всё – не только философия, это ещё и определённый тип человека, некий характер, – словом, это образ души. И для меня он противен. Прежде всего, я не верю, чтобы, например, Мах, который был физиком, искренне верил, будто всё, что он изучает, в действительности не существует или что истинность законов физики определяется экономностью объяснения. —

– То есть, выражаясь дамскими терминами, всё это не более чем кокетство? – спросил мой друг «семинарист».

– Ты попал в точку. Только у юных дам – кокетство – это милое свойство, а у взрослых и умных мужчин – оно мерзость. Кокетство или снобизм – всё равно. С высоты своей мудрости мужчины-философы считают, что в конце концов нет ничего поистине серьезного, что в действительности познать ничего нельзя и остается только задирать нос и гордиться тем, что они точно рассчитали, как и почему они ничего не знают и не будут знать. —

Тогда, у костра все притихли было, никто не нашёлся, чтобы задать ещё вопрос или прояснить, потребовать продолжения. Более чем где-нибудь слова Марины, тогда, мне показались убедительными. Я не оговорился: именно – «чем где-нибудь»! Слишком бесхитростная была обстановка вокруг. Всё было слишком подлинно, полностью правдиво.

– Ты знаешь, почему тут так хорошо? – говорила она.

– Потому что тебе осточертел город, – вскинулся было опять мой друг-семинарист, который в противоположность всем нам почему-то не любил, когда Марина или любая другая девушка начинала «умствовать», как он выражался.

– Тут нам хорошо потому, что мы не чужие этому Храмику. И сто лет назад сюда приходили крестьяне, и Храмик успокаивал их, это намоленные места. Также цвела и шуршала полевая трава, и звёздочка загоралась вверху, как первый огонёк в далёком селении… Мы свои люди в природе. Мы устроены также, как и природа, мы – члены её семьи, мы как деревья, летучие мыши, как вот эти жуки, ползущие в траве… Разве можно не верить Природе? —

И Марина посадила на свою детскую ладошку жука, который плюхнулся только что в золу рядом с пламенем костра, очевидно прилетев на его свет. Жук стоял на ладошке неподвижно, и, вероятно, ориентировался в обстановке.

– Вот, я же знаю, что зола ему неприятна!.. Давай-ка я почищу тебя, дорогой! —

Она провела пальцем по жучиной спинке, жук поставил свои верхние крылья торчком, выпростал из-под них другие, полупрозрачные, и, загудев, медленно поднялся, повиснув вертикально. Потом шарахнулся вбок и уплыл по воздуху за кулисы ночи.

– Я бы тоже поступила именно так на его месте! – сказала Марина. – Я бы покинула опасное общество. А ведь он даже не млекопитающее и даже не теплокровное. Но мы с ним понимаем друг друга – мы оба творение природы… Как я его люблю, как я всё это люблю, всю природу! – вздохнула Марина. – Мне иногда кажется, что я сама – жук или ягода ежевика, кажется, что все они живут в моём теле, и что я живу в них. —

Она взмахнула руками, как будто в сердцах и прижала их к груди.

– А тут приходит такой – Кант, и говорит, что я – особое существо, что я, якобы, единственная такая сильноразвитая, и во мне, якобы, в разуме, порождается всё окружающее. Но почему же во мне порождается, а не в этом вот жуке? Что это я, человек, за аристократ такой? Не хочу я быть чужой на этой планете! —

Она даже рассмеялась собственному пафосу. Сложила руки на коленях, положила подбородок на руки, сидя на низком обрезке бревна, и стала смотреть в огонь.

– Но если наш бедный разум слаб в восприятии – то конечно! – подначил опять мой друг «умствования» девушки.

– Не подначивай – сказал я другу. – Сам знаешь, что разум не слаб. Я только хочу передать вам не логику каких-то рассуждений, а ощущение различных подходов к восприятию мира. – продолжил я свои объяснения.

– Вот смотрите: допустим, скала. Нет возможности влезть. Отвесно, опасно, внизу пропасть, например. Слабый телом человек не решится лезть на скалу и восполнит свою слабость пространственным доказательством – почему он не может и почему никто не сможет. И действительно: видишь, что там навис козырёк, карниз… Как забраться? Но есть люди, альпинисты, сильные, и они, люди, ставят ногу на край скалы и начинают подъём… Вы понимаете? Человек взбирается на высокие горы! Альпинисты применяют верёвки, делают кошки, крючья, потом их потомки изобретают другие инструменты – альпинистский молоток… И сильный человек лезет вверх, вместо того чтобы умствовать, что это невозможно и почему и как именно это невозможно… —

– Не вынимай нам мозги! – взорвался вдруг мой друг. – Ты просто хочешь сказать, что не любишь тщедушных, слабее тебя, людей вроде Канта. Или вроде меня. Что тебе нравятся титаны, гориллы… Ну и люби их! – и он покинул нас отойдя к палаткам.

Я положил на плечи Марины спавшую на землю её бедную старенькую кофточку – вечер отдавал прохладой, и приобнял её.

– Вы когда-нибудь делали это? Если да, то должны знать, какое это счастье в восемнадцать лет: сидеть у костра обнимая девушку —

Всё хорошо. Потом мы с Мариной поженились.

– — – — – — – — —

Между тем у нас закипел чайник, готово было нехитрое угощение и вечер у костра обещал быть длинным. Я потом продолжил свой рассказ о Канте и философии. Немного в другом ракурсе в выдумке и фантазии, как я объяснял девушке сложные истины философии, через понятные и простые сравнения:

«Итак, – есть Нечто, которое есть реальный мир, и сущность его нам неизвестна до конца и никогда не будет известна, поступает в подвальные нижние этажи нашей «Фабрики познания». Вход туда запрещен (по Канту). Это граница: «Её же не прейдеши».

В этих подвалах «фабрики познания» (внутри мозга) – тот непостижимый объективный мир, то есть сумбур и хаос, вся чертовщина и муть, приводится в вид, годный к употреблению для человеков.

Там, в обстановке секретности, заготовительные машины 1) «пространство» и 2) «время», как тянульный агрегат – производят над сырьем (над объективным миром) первые операции. Они располагают сумбур и хаос в вышину, в длину и в ширину, они накалывают его (сырьё) на сетку минут, часов, веков и столетий… И становится видно, – что тут больше, что меньше, что раньше, что позже…

Так наше сознание превращает непостижимый хаос в постигаемую Природу.

И она начинает играть красками, звучать, двигаться… Это и будет наш мир, в котором мы живём и который мы изучаем.

Значит, – в реальном мире нету ничего, нет ни пространства, ни времени? Да, значит! Ибо пространство и время суть формы нашей, человеческой чувственности, не более.

На следующем этаже, поднимаясь из подвала заготовительных цехов, появятся готовые предметы, отдельные детали нашего мира.

Например, появляется камень. Обыкновенный, серый, обкатанный булыжник, даже с зеленым лишайником на боку. Самое замечательное состоит в том, что не только глаз видит камень таким, но и рука подтверждает, что он совершенно такой, каким его показывает нам зрение.

Одновременно с камнем из подвалов нашей «фабрики познания» выезжает, например, солнце. Оно горячее, оно ослепительное, оно круглое… Все эти детали нашего мира, как детали на конвейере автозавода (внутри нашего мозга), не должны пребывать в состоянии отдельности. Они сразу поступают в сборку.

Сборочный цех Фабрики познания называется – «коридор категорий»! (это серое вещество коры и извилин мозга) это конвейер сборки предметов, сработанных нашими чувствами.

Вот на конвейере и появляются булыжник и солнце.

Прозрачные агрегаты чистых рассудочных понятий оценивают и то, и другое с точки зрения количества, качества и других «категорий рассудка».

«Дело чувств – созерцать, рассудка – мыслить. Мыслить же – значит соединять представления в сознании. Соединение представлений в сознании (это и) есть суждение», – писал Кант.

Пройдя все агрегаты категорий, наш булыжник и упомянутое солнце поступают в окончательный и главнейший сварочный стан: в категорию причинности. И оттуда выходят уже в виде готовой продукции, в виде суждения: «Солнце есть причина нагретости камня».

Так производство завершается. Какая-то частичка «природы» нами познана. Разные, непохожие явления связаны друг с другом.

Ну а в реальном мире, независимом от нашего сознания? Как там? Нагревает ли солнце камень?

Ха-ха-ха! Там (по Канту) нет ни камня, ни солнца, ни причинности! Во всяком случае, мы ничего об этом не знаем и не должны даже пытаться узнать что-нибудь. Ферботен. Запрещено.

Здесь же, в мире (созданном нашим сознанием) явлений, мы можем продолжать исследование солнца и камня с любой степенью точности, и это будет научно правильно и полезно для общества.

Кант не признавал никаких чудес. И тут ему на помощь приходила его теория «априорного знания».

Это примерно обстоит таким образом:

Покинув зал «Коридора категорий», мы входим в величественный «Зал априорного знания».

Кант считал, что когда мы складываем два числа, например 5+7, то сумма, в данном случае 12, появляется как абсолютно непререкаемый результат и не требует никакой опытной проверки. Она бесспорна.

Следовательно, думал Кант, арифметика заложена в наше сознание вне опыта, она есть познание «априори».

А как дело обстоит с геометрией? Нужны ли нам какие-нибудь линейки, приборы, вроде циркулей и угломеров, чтобы знать, что прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками?

Кант полагал, что нет (не нужны), что опыт здесь не причём. Достаточно представить себе две точки, чтобы с полной уверенностью утвердить, что только прямая есть кратчайшая линия между ними. Аксиома эта имеет характер строгой всеобщности.

Но откуда такое чудо, что мы знаем о чём-то, не соприкасаясь с этим чем-то, независимо от наблюдения этого факта природы? Как это возможно?

Чудес не бывает (для Канта). Мы знаем из нашего сознания основные положения счисления, геометрии и физики, то есть основные истины о природе, потому что наше сознание и есть тот строитель, который эту природу создаёт. Эти истины не восприняты нами, а, наоборот, природа строится именно по этим, лежащим уже в нашем сознании истинам.

«Априорное знание» – это поистине святая святых кантианства, его сердцевина, его алтарь… и его гроб, саркофаг!

– — – — – — – —

Создавая свою философию, Кант с гневом и презрением выступал против представлений, которые апеллируют к так называемому здравому смыслу:

«Если рассмотреть хорошенько, эта апелляция к здравому смыслу не что иное, как ссылка на суждение толпы, от одобрения которой философ краснеет, а популярный болтун торжествует и делается дерзким».

И вот, прошёл век с небольшим, и все «априорные очевидности» Канта полетели кувырком. Его геометрия, его основные положения физики оказались в числе «суждений толпы» и не более чем достоянием (презренного Кантом) «здравого смысла».

– — – — – — – —

Моя Марина была антропологом, училась на геологическом… И мы посетили музей-лабораторию мозга Института антропологии.

На основе этого посещения (я записал даже) составлено было объяснение «фабрики познания» человека.

Мы видели там гипсовые слепки мозга в порядке хронологии развития человека.

Ничего необычного не было в этом музее антропологии. Всё имело рабочий вид. Только серые слепки эти (мозгов) – и тут холодок проходит по спине и сердце чуть замирает, когда вдумываешься в то, что лежит на полках за стеклом, слепки это и есть Фабрика познания человечества с древнейших времён, с до предысторических времён.

Берется череп и заливается внутри гипсом. Отливка получается чуть больше подлинного мозга, потому что мозг не прилегает вплотную к поверхности черепа. Это можно учесть, на это можно сделать поправку.

Тут можно было снять фильм, как развивался мозг. Наш фильм начинался бы с кадров современных человекообразных обезьян и эндокринного (внутреннего) отлива австралопитека, древнейшего из всех «предлюдей».

Это, во-первых, нечто маленькое и, во-вторых, равномерно округлое, действительно отличающееся от мозга современного человека, как отличается бутон розы от распустившегося цветка.

Потом мы увидим на экране, в нашем фильме, что отдельные области мозга приходят в движение. Некоторые из них выпучиваются, другие перемещаются, как бы давая им дорогу. Черепная коробка тоже претерпевает изменения. Её крышка отступает перед растущим мозгом.

Вот, растут нижняя и височно-теменно-затылочная подобласти. Они приподнимают лежащие над ними части, череп становится выше. Вот, начинается рост лобной доли мозга. Весь район лба существенно меняется.

В середине древнекаменного периода предок человека получает человеческий лоб, хотя ещё очень покатый, но уже не похожий на обезьяний. В нашем воображаемом фильме гипсовый муляж мозга древнекаменного человека переходит в живой мозг современного человека. Толстые, разветвлённые кровеносные сосуды, следы которых на древних муляжах едва намечались, окрашиваются в красный цвет. Мы увидим, как пульсируют эти мощные артерии, питая могучий и таинственный аппарат познания. На экране (в нашем фильме) двойной экспозицией намечается черепная коробка, укрывающая мозг, вот намечается на ней мускулатура, и наконец становится плотным и непрозрачным очерк лица нашего современника. Человек открывает глаза, как бы просыпаясь от сна, в котором привиделась ему история развития мозга.

Закончилась ли биологическая эволюция мозга в конце каменного века? Учёные полагают, что да.

А история фабрики познания? Она ведь в то далёкое время только начиналась?

– — – — – —

Почему перестал эволюционировать мозг, когда начался прогресс познания? Как объяснить такое противоречие?

Некоторые полагают, что эволюция вида Гомо сапиенс закончилась, как эволюция биологическая, тогда, когда естественный отбор перестал играть главную роль в сохранении жизни вида.

Новый, гораздо более быстрый фактор вступил в действие.

Если естественному отбору нужны были десятки тысяч лет, чтобы надёжно укрыть животное от холода, вырастить ему тёплую шерсть, то теперь достаточно нескольких дней для охоты и выделки шкур, и человек защищён от мороза. Вместо того, чтобы тысячелетия удлинять и оттачивать когти или выращивать крылья. Теперь человек в несколько дней мог изготовить острый и прочный кремниевый нож или заставить стрелу лететь за добычей, как птица.

Один остроумный мой друг, совсем не антрополог, сказал как-то, что начало прогресса пошло от слабосильных: «они не могли охотиться без изобретений. Я думаю, что не только собственный его дефект зрения натолкнул его на эту идею. (Друг носил очки с большими толстыми линзами). В конце концов, человек как вид очень близорук в сравнении с орлом, например, малоподвижен в сравнении с гепардом, слабый в сравнении со слоном, – а он их всех переплюнул и стал их хозяином уже давно!».

Кант работал, когда наука ещё была плохо оборудована. Поистине в своей «Критике чистого разума» он исследовал чистый разум, то есть разум, лишённый тех сложнейших познавательных приставок, которые ныне увеличили его мощь неизмеримо.

Он вглядывался в него и не находил в нём ничего такого, что отличало бы его от разума времён Аристотеля. Идея «Истории разума» не возникала в нём. Развитие человеческого сознания, вооруженного системой приставок, усилителей, ускорителей, вычислителей, вправленного в разветвленную сеть общественной организации познания, могло показаться в те времена, чем-то несущественным. Ведь даже не подозревалось, что изобретение вилки для еды может изменить закон пищеварения.

Кант вглядывался в разум, наблюдал его деятельность с его тщательностью и – как ему казалось – объективностью. Современная наука тоже интересуется этими же вопросами. Но какая тут огромная разница! Нынче исследователи мышления работают обставленные сложными и тонкими аппаратами, задача которых моделировать мыслительные процессы, то есть производить эксперименты, свободные от субъективности. Механизм работы «Фабрики познания» ещё очень таинственный, гипотезы сменяют одна другую. До разгадки процессов познания ещё далеко. Может быть, это самая закрытая от нас тайна природы.

______________________________

– «Самое непостижимое в мире, – вдруг высказался мой друг у костра, – так говорил Эйнштейн, – это то, что мир постижим». —

Наш вечер закончился тогда созерцаниями красот природы, но я не сразу уснул, всё никак не завершался рассказ мой о Канте, и воспоминания нашей встречи с Мариной тоже не давали уснуть. Не спал и друг мой. Мы, не сговариваясь, встали вместе и вылезли из палатки. Вновь затеплили костерок.

– Кант был нужен своему времени, наверное, – сказал друг, опережая мои мысли.

– Да. – продолжил я свои размышления, чтобы уже как-то завершить рассказ о философии:

«Философия Канта соответствовала предстоявшему прогрессу капитализма.

Кант был близок к естествознанию. Оно был страстью его молодости. Написал он, в своё время «Естественную теорию и историю неба» даже. Он создал теорию приливов, он написал о природе землетрясений, о ветрах и ураганах, о таинственных явлениях человеческой психики. И ещё он знал толк в точных науках, в вычислении, производил эксперименты, строил логические рассуждения на основе данных наблюдения и опытов.

Философия Канта приготовила идейную почву для его будущей жизни. Всё разложила по полкам, всему назначила место. Она предупреждала против заоблачных фантазий – они не к лицу деловым людям. Она не советовала тратить мысли и время на философию божественного и предлагала просто верить в Бога и не смешивать веру с математикой. Она устанавливала непререкаемую прочность морали (так надо, так и должно быть – априори), без которой капитализм не мог бы утвердить необходимый для него порядок вещей. И вместе с тем она была, эта философия, аккуратной, осмотрительной, осторожной, умеренной и свидетельствовала о точности своего творца – как главная бухгалтерская книга солидной фирмы».

Конец.