Читать книгу На чужом пиру - Серик Асылбекулы - Страница 12

Корганбек молча стоял у старой могилы в безлюдной степи. Взгляд его надолго задержался на портрете, установленном на красном граните памятнике, – казалось, покойный отец пристально и задумчиво смотрел на него. «Прости, отец. Разве я знаю, что ты с нетерпением дожидался меня, – прошептал он про себя. – Вот, выдалась возможность – приехал поклониться тебе…».

Просторная степь раскинулась необозримым кругом, безмолвно подставив себя ласковым лучам весеннего солнца. На краю горизонта темнеет обрывистый бугристый берег Акиина – одной из тысяч знаменитых излучин древней Сырдарьи. И река также нема, как безмолвная ширь вокруг нее.

Да, теперь это уже не прежняя великая река, воды которой в дни весенних паводков размывали русло. В ветреные дни ее обширное побережье, прежде укутанное зеленью трав и непроходимых тугаев, неистово гложут бродячие вихри, поднимая пыльные бури. Там, где Сырдарья впадает в море, появились округлые, мертвенно-белесые, мутноватые зеркала солончаков. Надо ли повторять известную всем горькую истину о том, что ослабла, захирела река, утратив былую свою мощь и величие? Может быть, пришла к реке, как ко всякому живому, старость? А может быть одна из двух артерий, питавших сердце древней земли Средней Азии и Сарыарки – Арал, испокон веку встречавшая и провожавшая караваны поколений, в эти дни подверглась какой-то опасной болезни? Словно человек, давно прикованный к постели, она невесела и измождена, молчаливо взывает к помощи…

– Пойдем, пройдемся по кладбищу, – тронул за рукав его Казантай.

Корганбек молча последовал за другом. Кладбище разрослось, словно город-новостройка. Если прежде могила его отца стояла с краю, то сейчас ее уже потеснили к середине. В детстве к вечеру они побаивались ходить здесь: видно, взрослые добились своего, когда, пугая детей, утверждали, что на кладбище обитают джины и пери, а шайтан разжигает огонь.

Казантаю были знакомы многие захоронения: «Здесь покоится этот, а здесь – тот», – перечислял он полузабытые для Корганбека имена покойных односельчан. Порой он говорил: «Хорошим человеком был покойный», – шептал что-то неслышно и по-мусульмански проводил ладонями по лицу.

– Это могила покойного Култая, – сказал Казантай, подходя к сложенному из кирпичей высокому четырех-главому мазару. Корганбек остановился и вздрогнул от неожиданности – как раз в этот миг в нескольких шагах от них закрутился и взвился вверх вихрь. Внезапно защемило в груди у гостя, до сих пор безучастно слушавшего своего друга.

– Покойный, пусть земля ему будет пухом, был добрым парнем, – с волнением в голосе сказал Казантай. —В жизни, конечно, немало добрых и честных людей, но Култай был особенным парнем. Как знать, за чьи прегрешения Бог наказал беднягу так рано.

Култай учился с ними до шестого класса, а потом оставил учебу насовсем и ушел помогать отцу-чабану. Потом в двадцать три года утонул.

Оба бросили по горсти песка на могилу Култая.

– Пусть земля будет тебе пухом, – прошептал Корганбек.

Могилы со стороны реки запущены и кое-где обвалились. Здесь преобладали старые захоронения. Прежде, когда Сырдарья была полноводнее и во время весенних паводков выходила из берегов, она доходила до прибрежной части кладбища и разрушала некоторые захоронения.

– Где-то здесь, неподалеку, могила знаменитого батыра Жанболая, – сказал Казантай, идя к машине, – похоже, среди тех старых могил. Ее давно уже сровняло с землей, но надгробный камень все еще стоит, как новый. Рассказывают, что когда-то давно люди, почитавшие память о батыре, специально заказали этот камень в Ташкенте за сотню овец и установили здесь.

– Я слышал, что он был святым, – припомнил Корганбек. – А как ты думаешь?

– Кто его разберет. Может, и так. Но по мне, нет человека более святого, чем батыр, защищавщий родину, – сказал Казантай несколько высокопарно. – И на этом кладбище их захоронено немало – известных и неизвестных.

Корганбек, еще не полностью избавившийся от ощущений, испытанных на кладбище, промолчал, он был согласен со словми друга.

***

Голубые «Жигули» медленно движутся по заброшенной дороге. Некогда накатанная степная дорога с тех пор, как люди стали покадить эти места, была занесена песком и сейчас едва разлачима. Поскольку ездили по ней редко, середина ее густо поросла травой.

Начала моя – пора, когда степь красива и нарядна, как невеста. Корганбек был доволен, что на этот раз его отпуск выпал на май. Собираясь в путь, он предвкушал, как вдоволь наваляется в зелени весенних трав, надышится их ароматом. Но сейчас, глядя по сторонам из машины, никак не мог узреть знакомую с детства картину – степь, покрытую обильным зеленым ковром. То ли мало было нынче дождей, то ли худо в степи с тех пор, как обмелела река, словом выглядела она сиротливой и жалкой, как брошенное всеми дитя. Редкие кусты дузгена и баялыша до сих пор не распустили почек, куткашаш все еще не расцвела, и даже неприхотливая полынь не пошла толком в рост. Красные и желтые тюльпаны попадаются на глаза лишь изредка, словно стыдливые аульные девушки, не подходящие к дому при виде гостей. И лишь синее, как прежде, небо ласково глядит вниз, как бы оправдываясь: во всем этом моей вины нет. Я ровно отношусь ко всем. Я общее для всех вас. Я вечное…

Отъехав от кладбища километров шесть, машина стала взбираться на крутой склон.

– Э-э, милый, да ты что так помрачнел? – спросил сидевший за рулем Казантай, искоса взглянув на гостя.

Корганбек смутился.

– Ты уж прости, я, видимо, слишком задумался.

– Ладно уж. Мы-то с тобой не из тех, кто церемонится друг с другом. И все же сядь вот так, выпрямившись. В родные края заезжаешь раз в пять лет лет. Вот и надо как-то развеяться, а мы уж тебе поможем, можешь не сомневаться, – улыбнулся Казантай. – Когда у нас в последний раз был?

– Кажется, года четыре назад…

– Ну, молодец! И не стыдно! Алма-Ата – вот она, рядом. Я бы, самое меньшее, раз в год вырывался в родные края.

– На словах-то все легко, Казеке.

– И то можеть быть…

Машина поднялась на вершину высокого холма. Впереди открылась обширная равнина. С одного ее края, на расстоянии перегона овец, в дрожащем мареве показались крайние домики небольшого аула. У Корганбека екнуло сердце: это был его родной ул – Акиин.

– Ну как, заглянем в Акиин? – спросил Казантай, не отрывая глаз от дороги. – Там живет сейчас прежний егерь Ускенбай: проведаем его, выпьем. Не знаю, как ты, а мы ночью пропустили изрядно, во рту пересохло.

Корганбека потянуло в Акиин, а потому он с удовольствием принял это предложение друга.

– В Акиине сейчас никого не осталось, – продолжал Казантай. – Все, кроме Ускенбая, за последние два-три года уехали отсюда. Как обмелела Сырдарья, исчезли все прежние покосы, и теперь в Акиине осталась только кукурузоводческая бригада совхоза. Усеке охраняет посевы. Ну а рабочих сюда возят с центральной усадьбы. Слышал об этом, наверное?

– Слышал… – ответил Корганбек, ощущая нарастающую грусть.

Резвый «жигуленок» в мгновение ока домчал до аула. Около полусотни тесно прижавшихся друг к другу, осевших домиков, расположились вдоль коротких улочек. Между домами сиротливо стояли хлева с обвалившимися крышами и зияющими, словно старые ямы, створками дверей. Чуть поодаль, как бы для того, чтобы еще больше подчеркнуть разруху и запустение, в беспорядке разбросаны груды мусора и хлама. Господи! Неужто это и есть тот самый прежний Акиин? И хотя Корганбек знал, что здесь давно уже не осталось людей, некое затаенное чувство, греющее сердце, в этот миг ожило в нем, словно желая показать, что не способно смириться с такой несправедливостью.

Скрипнув тормозами, машина остановилась у небольшого двухкомнатного домика Ускенбая. Сидевший на деревянном настиле в тени и мявший насвай худющий, зеленоглазый, с крохотным детским личиком старик – Ускенбай не заметил, как подъехали гости. И когда с шумом, громко хлопая дверцами машины, перед ним внезапно возникли два рослых парня, он вздрогнул.

– Ассалаумагалейкум… – произнес нараспев Казантай, протягивая обе руки рыжему старику. Не выпуская из рук тостагана с насваем, тот едва шевельнул тонкими, изъеденными насваем, синеватыми губами. Поздоровался со стариком и Корганбек. Затем оба разулись и присели на старой белой кошме, разостланной на настиле.

Ускенбай, прикрыв ладонью глаза от застывшего прямо над головой солнца, словно чабан, высматривающий в степи отару, сначала пристально вгляделся в лицо Казантая. Заметив, что старик их не признал, Казантай, ткнув кулаком в колено своего товарища, озорно заулыбался. Похоже, он молчал нарочно, чтобы посмотреть, как поведет себя дальше старик.

– Казантай, что ли?! – спустя некоторые время восклик старик визгливым голосом.

Казантай закивал, затрясся от смеха.

– Что, не узнали?

– Ах, окаянный!.. – Ускенбай, вздрыгнув коленками, глянул на Казантая, словно старый фазаий петух. – Что ж ты молчишь все это время или решил испытать меня, которому до могилы ближе, чем до постели? Ну, как живы-здоровы твои? Мать не хворает?

– Здоровы-здоровы… – ответил Казантай, смеясь. – Сами же говорили когда-то: пляменник – не родич, жилы – не пища. Вот и хотел, если не окажется вас в ауле, залезть в ваш сарай да стащить парочку тощих овечек, жаль, не вышло. А вы сидите, как летучая мышь, охраняя старые стены, да все поглядываете вокруг белесыми глазами.

– А куда мне прикажешь деваться, если не сидеть здесь. Все вы разбрелись кто куда. Акиину, наверное, тоже хотя бы один хозяин нужен. Вот и сидим, питаясь чем Бог наделит. Слава Богу, пока с голоду не помираем – в мире покой, у людей достаток.

– Вот уже верно сказано, дядюшка, —поддержал Казантай, похлопывая старика по спине. – Зачем вам на нас сердиться, сказали ведь, такие же как вы, мудрые старцы в давние времена: если время твое стало лисой, то стань гончей и настигни его. Но куда уж нам, нынешним, превзойти свое время, вот и суетимся ради детишек и домочадцев.

Старик фыркнул, словно норовистая лошадь, и едко рассмеялся.

– Вишь ты, как он, окаянный, заерзал, зная, что от меня так просто не отделаешься! Предки наши еще говаривали, что сын рождается либо на четверть хуже, либо на четверть лучше отца. Может быть, ты, самое большее, родился на четверть лучше Катепа, но все равно далеко от него не уйдешь. Лучше дело говори.

– Ой, да перестаньте вы, дядюшка, придираться, – стал отмахиваться Казантай, поняв, что в споре старика ему не одолеть. – Завернули по пути, решили проведать и на тебе, хоть беги!..

– Вот теперь ты дело говоришь. —Ускенбай пододвинул поближе тостаган и небольшой деревянной ступкой стал толочь зеленый горький насвай. – Ладно уж, выкладывай, что за поездка?

– Не узнаете этого джигита? – спросил Казантай, показывая рукой на сидевшего молча Корганбека.

– Вроде, припоминаю… – Ускенбай искоса оглядел Корганбека.

– Если припоминаете, то подскажу – это старший сын Айдарбая Корганбек, который в Алма-Ате теперь живет. Вот, приехал погостить в родные края.

– Молодец, правильно сделал, – проговорил Ускенбай. – Как там у вас? Все живы-здоровы, светик мой?

– Здоровы, ага..

Нить разговора снова перешла к Казантаю.

– Из Конбейта едем. На могиле отца Корганбека были.

– Э, это святое дело – навестить могилу предков своих, – произнес Ускенбай, переходя теперь на присущий старикам неторопливый тон. – С отцом твоим – покойным Айдеке – мы с детства вместе росли, блаженство ему загробное. Хорошо, что поклонились ему, светик мой. Это – единственное, чего ждут мертвые от живых. Наверное, после твоего приезда дух Айдеке почувствовал удовлетворение. Как бы то ни было, хорошо, когда есть кому тебя помянуть. Моя старуха девятерых родила. Семеро из них – в земле. Две дочери остались. У обеих семьи. Старшая в области большой начальник – главный бухгалтер, и зять на хорошей работе. Нам-то от них проку мало, даже два-три слова жалеют нам написать. Заботится о нас младшая, что здесь, в центральной усадьбе. Чай, сахар хотя бы привозит. Зять на машине работает. Заезжает, когда по пути. И он, единственный сын у своих родителей, неплохой парень. «Отец, что же вам на старости лет оставаться в безлюдном ауле, переезжайте к нам», – зовет. Мы не отказываемся переехать, да куда деть скотину? Разве в центре найдешь для них сено и корм? К тому же у старухи до пенсии пары годочков не хватает, а здесь она сторожем числится. Поэтому, на старости лет одни охраняем отчий аул, сынок. Пока жив, пока при силе, хочу и ее – о старухе говорю – обеспечить от государства, надо, чтоб после смерти моей она на своих хлебах оказалась.

– Кстати, совсем забыл, а где же тетушка-то? – спросил Казантай, глядя на открытую дверь дома.

– Ее я вчера с трактористами, что здесь землю пашут, отправил в центр. – Усеке с присвистом прокашлялся и продолжил разговор. Корганбек заметил в его голосе и другую хворь, ту, что приходит со страстью, и с которой никакими снадобьями уже не сладить. – Завтра ведь девятое мая, праздник. Отправил, чтобы у дочери погостила, развеялась.

– И вправду, завтра же праздник, – произнес Казантай, удивившись тому, как он мог забыть, что завтра Девятое мая. – А прежде, вспоминается, дядюшка, здесь в Акиине, на каждый праздник устраивались скачки, состязания борцов, все наряжались, поднимались на холм, пели, радовались…

Ускенбай встрепенулся.

– Охо, почему бы и не устраивать скачки и состязания борцов? Тогда же народу было сколько, с одной стороны – Тартубек, с той – Жуантобе, все собирались здесь, в Акиине. Как сейчас помню послевоенное время. В ту пору мужчины были особой чести. Сары Кулмамбетияр-улы, тот вообще взбесился, словно кобель – при живой жене, еще одну молодую взял. Перед одним из праздников собралось нас немало возле магазина. Сейчас уж не упомню, кто-то в ауле сына женил и мы шли со свадьбы. Тот самый Сары, навеселе, стал задираться к покойному Тинали. А были они, как мы с тобой, племянник да дядюшка. Пристает Сары к Тинали: «Давай бороться, да давай бороться». Покойный Тинали, хоть и крупным и подтянутым был мужчиной, но от природы смирным. Стал он уклоняться, да отходить от задиры. Ну а мы, Айдеке, твой отец, ныне покойный Катеп, сейчас здравствующий, всю жизнь проработавший бригадиром Тлепбай, которого все молодые женщины прозвали «деверь-бригадир», Елемес с кошачьими усами – все мы окружили Тинали, разве в стороне останемся, все поджучиваем да подбадриваем: «Давайте-ка, поборитесь!». Пришлось Тинали поневоле выйти в круг. Поначалу он, робея, все уклонялся от задиры. «Экий рохля!..» – злились мы, – да и что с нас возьмешь – молодые в ту пору были… Ну, так вот, схватились они. Руки у Тинали были сильными – все же известный на всю округу умелец. Не солгу, пожалуй, если скажу, что стены домов нашего аула возведены им. К тому же и парнем он был крупным и ловким необычайно. Не прошло и мгновенья, как швырнул он Сары на голый такыр перед магазином. Ударившись о такыр головой, сын Кулмамбетияра полчаса пролежал без сознания. Из носа потекла кровь. Младшая жена, прижав голову бедняги к груди, вопила в голос. Тут же мы все растерялись. У Тинали душа совсем в пятки ушла – и без того робок, а тут и вовсе глаза из орбит полезли. Но, слава Богу, все обошлось хорошо – спустя полчаса пришедший в себя Сары, резко отбросив от себя рыдавшую жену, вскочил на ноги и ухватил Тинали за ворот. «Никогда тебе не поумнеть, не стать человеком… Да и на свете-то ты еще существуешь, благодаря милости и стараниям моей сестры. А ну-ка, падай немедленно мне в ноги, иначе не только мои, но и руки всех моих потомков от обеих жен будут за твою проделку со мной хватать тебя за ворот. Хотя я и младше тебя по возрасту, зато старше по родству, мог бы сам свалиться, коль мы схватились, дубина ты стоеросовая!» – набросился на покойного Тинали этот негодник. Только что сникшая от испуга толпа теперь загалдела, одобряя Сары. Тинали, бедняжка, совсем рассудок потерял. Стоял, изумленный, то бледнея, то краснея. Одним словом, что вам долго головы морочить, Тинали в это день зарезал овцу, подарил Сары чапан и, получив благословение аксакалов и карасакалов, едва отделался от всего этого. Да, подумать только, тоже ведь времена были славные.

Окончив рассказ, старик вытянул шею и еще раз прокашлялся. Увлеченные рассказом джигиты глядели на него выжидающе, надеясь услышать еще одну историю.

– Кстати, дядюшка, завтра же праздник. У нас в машине поллитровка есть, что если мы ее здесь и распробуем? – предложил Казантай, лукаво подмигнув Корганбеку.

– Ну что же, пробуйте, если есть охота, – ответил старик, поднимаясь и отряхивая полы чекменя. Старик вынес из дома кастрюлю с айраном, хлеб и расстелил дастархан. Казантай принес из машины поллитровку.

– Ох, ох, ох! До чего же хорош айран у нашей тетушки! – с восхищением произнес Казантай, разом опорожнив целую пиалу и сладко причмокивая, словно отродясь не пил айрана. – Ну, прямо, чистый мед, чистый мед!..

Выпил пиалу айрана и Корганбек. И в самом деле айран был необыкновенно вкусен. Гостю показалось, что от айрана пахнет свежим степным ветром и цветущей полынью.

Казантай начал разливать в маленькие чайные пиалы водку. Когда тонкое горлышко прошло над двумя пиалами и двинулось к третьей, старик удержал руку Казантая.

– Мне не наливай!..

– Да вы что, дядюшка! Сколько помню, вы ведь хотя бы на один заряд всегда готовы бывали, – сказал Казантай, недоуменно поглядывая на старика. – Или, кстати сказать…

– Ну чего ты заладил: кстати, кстати!.. – Ускенбай, нарочно прикинувшись рассерженным, грозно взглянул на племянника. – Бросил я пить. Вы уж как-нибудь без меня угощайтесь.

Казантай все же не придал значения словам старика.

– Да ведь когда-то… —начал было ворошить он свою память, выискивая что-то.

Ускенбай оборвал его на полуслове.

– Когда-то, когда-то!.. Чего только не бывало когда-то. Скрывать не буду, в прежние времена крепко дружил с этой гадостью. Не раз, бывало, в любви ей объяснялся. Не валялся, правда, подобно свиньям, на улице, как некоторые нынешние. А потом сообразил, что в этой штуке таится шайтан. Уж не осудите, что перескакиваю с одного на другое, только вот, к слову, вспомнилось. Когда был помоложе – гонял в Каракалпакию лошадей на продажу. По пути аулов не счесть. Так вот, по пути домой, добрался я на утро третьего дня до аула Рыжего Садыка по прозвищу Желтый самовар, который пас скот на противоположном отсюда берегу реки, на Кок-шокалаке. Захожу в дом, а там полным-полно гостей: чабаны – соседи Садыка, братья Ескали и Доскали, Красноглазый Окас, наш заведующий фермой Шардарбек, остальных не упомню, слишком уж много было народу. Овца зарезана, разговоры горячие, водка, карты. «Надо же, как славно, на ловца и зверь бежит», —подумал я и присоединился к ним. В кармане – деньги за проданных коней, оттого, видать, и уверенность в себе необычайная, когда сели играть в карты. И не спрашивай, как удача пришла ко мне. Тут уж я ее – родимую, из рук не выпускал. Так, играя и выигрывая, к обеду я и набил деньгами полную пазуху. Поели, водкой запивая нежное мясо мархи. Короче, чтоб не морочить вам головы, после обеда вскочил я на своего Каракаску и отправился домой. Солнце уже к закату катилось, но сумерки еще не сгустились. Подъехал я к переправе, а паромщика нет – паром стоит на другом берегу реки. Кричал я, кричал, никто не отзывается. Было это в конце апреля. Сырдарья разлилась, что твое море – краев не видать. Бес меня попутал, то ли водкой возбужденный, то ли полными карманами денег, принял я безрассудное решение. Полоснул коня пару раз камчой и направил его в воду. Поначалу бедная моя коняга фыркала, боясь вступить в бурлящую реку, но, видимо, камча вынудила, вошла все-таки в воду. Как вспомню тот свой поступок, так до сих пор волосы на макушке дыбом встают.

Каракаска, пофыркивая, плывет вперед. Однако другой берег все никак не приближается. Миновав половину реки, конь стал уставать. Хмель мой, конечно, выветрился тут же, губами только кое-как шевелю, взывая к всевышнему о чуде… Ох, никогда прежде такого страха не испытывал – решил, вот она, смерт за мной пришла. Но Каракаска был конь сильный и отчаянный – вывез все же он меня на другой берег. Течение, что ни говори, сильное. Для тебя ложь, для меня правда сущая, отнесло нас от переправы аж до самого Тассаута. Посчитай сам, по меньшей мере версты три-четыре будет. Мокрый до ниточки, добрался к полуночи до дома.

Увлеченный рассказом так, что и еда забылась, Казантай спохватился и одним махом опрокинул пиалу водки, прихлебнул айрана и снова обратился к старику.

– Оу, Усеке! А мы-то и не знали, какой вы у нас отчаянный храбрец. Только самый бесстрашный из бестрашных способен на подобные подвиги. Надо думать, что вы пожертвовали на святые места хоть что-нибудь из тех денег, что оттопыривали ваши карманы.

Рыжий старик тонко рассмеялся.

– У, окаянный! И что тебе за дело до святых мест?

– Особых дел нет, конечно, но все-таки…

– А вот этого я нынче уже и не припомню.

Казантай, изобразив крайне удрученный вид, покачал головой.

– Эх, дяюшка, сдается мне, что вы-таки ничего не пожертвовали.

И старик, и Корганбек невольно рассмеялись.

– Э, да у тебя, гляжу, негодника язык-то с подвохом, – отметил Ускенбай, явно не скрывая, что доволен племянником.

– Эх, голубчики вы мои, разное пришлось пережить, да всего уж не упомнишь…

– Дядюшка, а что значит прозвище Желтый самовар – Рыжий Садык, – спросил Казантай, вновь разливая водку в две пиалы.

– А то, что народ наш горазд на всяки прозвища. Покойный Садык был отчаянным чаелюбом. В доме его стоял специально купленный на базаре в акмечети большущий самовар. Я такого самоварища больше нигде не видывал. Отсюда и прозвище – Желтый самовар. Да и сам Садык по тем временам был рыжим, что спелая тыква. Нам он приходился жезде. Человеком он слыл радушным, широкой души. Пошучивали мы порой над ним. Спрошу, бывало: «Ау, жезде! Этот желтый самовар у вас постоянно кипит. Прямо жаль беднягу». А он мне: «Эй, недотепа! В словах твоих нет ни капли разума, иначе не стал бы ты мучиться из-за кипящей божьей воды, как не мучился, отдавая мне в жены свою сестру!». А сам хохочет. В шутках он никому спуску не давал. И вообще, скажу я тебе, народная молва – сокровищница слова. И Сары Кулмамбетияра позже прозвали Еркесары – Рыжий баловень. Когда угостились мы тем барашком, что бедняга Тинали зарезал в знак прощения своего, и стояли во дворе, кто покуривал, кто поплевыл да поковыривал в зубах, аксакал Молыбай вдруг усмехнулся про себя. «Чему вы смеетесь, Молдеке?» – спросили мы.

«Смеюсь я поступку этого негодника Сары, – отвечает. – В прежние времена народ оказывал почести и дарил чапан победителю, а у него все наоборот вышло. А потому, скажу я вам, не прост наш Сары. Не зря ведь его дальний предок Жанболай – батыр. Сердце у него храброе – как бы то ни было, хоть и слукавил, но победу-то он празднует, а не Тинали. Раньше я звал его про себя Жамансары, теперь же беру это прозвище обратно. А вы отныне зовите его Еркесары!..».

С той поры народ стал звать сына Кулмамбетияра Еркесары.

– Да, многого мы порой не замечаем вокруг… – покачал головой Казантай. – Признаться, я о старушке впервые слышу.

– Потому и говорят в народе: «Дольше проживешь, больше узнаешь», – ответил старик.

– Усеке. Еще кое-что о Еркесары хочу вас спросить. В нашем ауле много рыжих. В чем тут, по-вашему, причина, – спросил Казантай в надежде на новый рассказ.

Старик неторопливо потянулся к туго набитой табакерке, подхватил щепотку буро-зеленого насвая, заложил за губу и на минуту задумался.

– Тоже найдешь о чем спросить, – ответил он, подетски невинно улыбаясь морщинистым лицом. – Дальние предки наши Есмамбет и Жанболат, говорят, оба были рыжими. Мы же от них свой род ведем, потому, верно, и рыжие.

– И в самом деле. Вот тебе и разгадка, – удивившись своей недогадливости, произнес Казантай. – А ты, Корганбек, как думаешь?

Корганбек лишь улыбнулся на это, не ответив. Старик перевел испытывающий взгляд белесых глаз на гостя.

– Свет мой, ученье ли в городе тебя утомило? Лицо у тебя усталое, молчишь все. Слышал от аулчан наших, что в газеты ты пишешь. Рассказал бы чего.

– Да они, дядюшка, в отличие от нас, много не говорят. Все больше других слушают, а потом быстренько печатают услышанное от своего имени в газетах, – подковырнул Казантай.

Корганбек смущенно заерзал. Но что толкового может он им рассказать – повидавшему многое и умудренному рыжему старику и своему бывшему однокласснику, который, хотя и не пишет в газеты, но живя среди народа, поднаторел и в разговорах, и в рассказах. Да и доверится ему на слово в чем-либо Казантай, поверит ли Усеке?

– Уважаемый, а каковы нынче всходы? – спросил Корганбек, которому молчать дольше было уже неловко.

– О всходах и не спрашивай… – Усеке с досадой сплюнул насвай, сполоснул рот из стоящего рядом тонкошеего кумгана. – С тех пор, как стала мелеть река, ушла отсюда и благодать. Рис стал бедой нашей, выпивая воду, которой и без того мало. Летом вода реки, для вас ложь, для меня – сущая правда, загнивает. Ибо нет течения. Немного ниже, в селения, появилась эпидемия желтухи. Умирают некоторые. И все это из-за гнилой воды – доктора так говорят. С тех пор, как стал мелеть Арал, здесь перестали собираться тучи. Еще май не завершился, а трава на холмах и на побережье уже пожелтела, высохла. Влаги нет. В июне, как ветер поднимается, вся степь покрывается пылью. У этого народа есть дети на руководящих постах. Но, то ли сказать толково не могут – вот загадка. И рис – один из источников благ наших, кто ж этого не знает, перестал быть для нас благом, обернувшись бедой для земли нашей, сынок.

Старик закончил, и все трое погрузились в молчание. Ленивое весеннее солнце склонилось с зенита к западу. Время за польден.

– Ну, теперь, если разрешите, дядюшка, мы тронемся, – произнес Казантай с легким вздохом. – На вечер пригласил к себе друзей и сослуживцев, чтоб они с Корганбеком встретились. Времени уже немало.

Ускенбай, сложив раскрытые ладони, благословил их.

– Разрешение – от Аллаха, дорогие мои. От меня лишь доброе напутствие, – произнес он. – Повидав вас, и я изрядно воспрял духом. Сын Катепа, ты сказал не давно: «Племянник – не родня, жилы – не еда». А я тебе скажу: «Почему бы племяннику не быть родней, если он стоящий человек, почему бы жилам не быть едой, если на них есть мясо». Вон пасутся около трех десятков овец и коз. Это и есть моя скотина. Возьми любую из них, положи к себе в машину. Дома угостишь мать свежим бульоном. И сын Айдеке, гость твоего дома, пусть отведает. Видишь сам, дома старухи нет, иначе попотчевали бы вас, как положено. А вы не забывайте, вспоминайте порой, что живет здесь старичок такой вредный, если удастся, то и заглядывайте.

Казантай покраснел от смущения.

– Ойбай! Не нужно овцы, дядюшка, – сказал он суетясь. – Это нам следует привозить вам, а брать у вас стыдно. Спасибо за радушие! Если придется в следующий раз проезжать мимо, то непременно загляну к вам. А этот ваш зять далековато все-таки живет.

– Ну, будьте здоровы в любых краях. – Старик поднялся с места, отряхивая полы чекменя. – Предложил взять овцу, не взяли, тогда уж довольствуйтесь тем, что было. А мои помыслы чисты, и к пустословию я не привык.

Распрощавшись, джигиты сели в машину. В это время снова раздался голос старика.

– Эй, Казантай, если твои мышеловы поедут в нашу сторону, передай и для нас отравы. Говорят, если кулан свалится в колодец, то лягушка прыгает по его ушам. Так и здесь, в ауле, стало полно мышей, житья от них нет. Не забудь моей просьбы.

– Хорошо, дядюшка, не забуду, – ответил Казантай, высунув голову в дверное оконце. – Ну, будьте здоровы…

Машина легко сорвалась с места. Старик постоял еще, провожая их взглядом и повернулся к дому.

– Молодец, старик! —покачал головой Казантай, отъехав от аула. – Рассказывает – заслушаешься. Да и крепок все еще. Эх, дома два мешка картошки лежат, надо было перед поездкой положить один в машину. Для них картошка – редкая пища.

Корганбек задумался. «Кто знает, может быть, для существования и нужен мешок картошки. Но этого старика одним лишь добром не удовлетворишь. Широкодушен старик и помыслы его, и надежды широки». И тоска по отчей земле и нежелание расставаться с ней, распирают Корганбека как Сырдарью в пору ледохода, и оттого побаливает сердце.

Вокруг царит покой и тишина. Лишь в открытые створки окна машины врывается неугомонный ветер. Бескрайняя степь, прижавшая к своей груди кудрявые барханы и обширные ложбины, лежит с опущенной головой, словно ребенок, обидевшийся на родителей.