Читать книгу На чужом пиру - Серик Асылбекулы - Страница 8

Толеутай проснулся до рассвета от жажды. Пошевелил жестким языком. В голову будто свинца налили, тело горело. И в комнате странная духота, как при сильной утечке газа из конфорки – она совсем не подходит на застоялый воздух помещения, где ночует много людей.

«Где я?» – подумал Толеутай и в следущий миг понял: то, что он принял за газ, всего лишь сильный запах нафталина, которым аулчане пересыпают одеяла, кошмы, ковры и другие шерстяные вещи, чтобы не завелась моль. И сразу все стало на свои места: и дом, в котором он ночует, и боль в левом глазу, и вчерашний вечер.

– Проклятье! – пробормотал он. – Рвался а аул на встречу с друзьями и родственниками. И вот… Встретились.

В темноте сопели, храпели и скрежетали зубами. Сбросив одеяло, рядом посапывал сынишка, забормотала жена, и Толеутай резко поднял голову с подушки: показалось, она что-то сказала ему. Но нет. Свернулась калачиком и сердито выговаривает кого-то во сне.

«Небось меня ругаешь», – подумал Толеутай, мысленно оправдываясь перед обидчивой женой. Впрочем, и оправдываться нечем. Оттого ему стало еще муторней. Стоит завтра отьехать от аула и посыплются упреки.

Он потрогал лицо ладонью. Под глазом была опухоль. Чуть коснулся – заныла, будто солью посыпали. «Тяжелая рука у собаки! – в душе закипала злость против ударившего. – Вроде и задел-то со скользом. Ударил подло, без предупреждения… Гостя». У Толеутая при этих воспоминаниях от обиды слезы навернулись на глазах. «Встретились… Ну, да ничего, встретимся и еще», – со злостью подумал он и сжал зубы. Но как ни успокаивал себя надеждами на торжество попранной справедливости, не мог не понимать, что встреча эта произойдет не сегодня и не завтра, да и будет ли она вообще в этом меняющемся на глазах мире? А потому обида и злость не проходили.

Подташнивало. Горло совсем пересохло. Шершавые губы потрескались. Сейчас бы ковшик воды. Что может быть прекрасней студеной колодезной воды, которая ломит зубы, ознобом пробегает по всему телу? Но Толеутай помнил, что он лежит в самой дальней комнате в доме двоюродного брата Елемеса. И пока во тьме доберется до бочки с водой в сенях, разбудит многих гостей и домочадцев.

«Пороть меня некому», – вздохнул он. Ведь жена так не хотела ехать в аул. Умоляла: неужели два выходных дня нельзя по-человечески провести в городе? Так нет! Каждый месяц, нагрузившись как лошадь подарками, надо ехать на край света. И вот ведь, идиот, чуть не на коленях упросил ее съездит еще раз… Теперь все. Пропади он пропадом, если еще хоть шаг сделает в эту сторону. И почему умнеем мы так поздно?

Лежал Толеутай без сна, разглядывая темные стены комнаты. Ждал рассвета.

Даже Толеутай чувствовал себя вконец измотанным, когда по бесконечной ухабистой степной дороге автобус подходил к аулу Акиин. Подташнивало от тряски и выхлопного газа, где-то пробивавшегося в салон. Сагила, та и вовсе еле держалась на ногах. На каждом ухабе, на резком повороте она делала страдальческое лицо, закусывала губу, всем своим видом показывая, как страдает и как покорно переносит идиотские бредни мужа.

Только четырехлетнему сынишке все трудности были нипочем. Широко раскрыв глаза, Ерлан с восторгом озирался вокруг, то и дело тормоша удрученную Сагилу:

– Мама! Мама! Смотри!

Лицо матери озарялось: господи, как мало надо для счастье в этом возрасте. Как хорошо быть ребенком!

Когда автобус остановился на краю аула с несколькими десятками домов, рассыпанных на белом такыре, Ерлан первым ринулся к выходу. Как обычно, жители аула высыпали из домов, с радостной благодарностью встречая единственный транспорт, связывающий их со всем миром.

Автобус ждали все: взрослые поглядывали на него из окон и дверей домов, а ребятишки во всю прыть мчались к остановке, едва он показывался на горизонте. И теперь толпились возле распахнувшейся двери салона, нетерпеливо заглядывали в окна, словно не верили, что так мало людей прибыло в их аул. Пассажиры высаживались неторопливо, держались отчужденно и важно, будто прибыли из самой Москвы.

– Ерлан! – радостно закричала длинноногая семиклассница, дочь Елемеса. Волчком подскочила к мальчонке, прижала его к груди, счастливая, оглянулась на своих подруг: «видите, к нам гости приехала». Затем, увидев усталое и беспакойное лицо тети Сагил, сутулящегося от тяжести сумок дюдю Толеутая, покраснела:

– Здравствуйте…

– Ну, как, Жанылган?.. Все нормально? Все живы-здоровы? – спросил Толеутай, потому что нужно было что-то сказать племяннице. – Сваты приехали?

– Приехали…

– Когда?

– Вчера приехали, – ответила Жанылган, потупившись, ковыряя землю носками бабушкиных калош, в которых выскочила на улицу.

– Ну, вот, и мы тоже заявились, – сказал Толеутай, желая закончить разговор шуткой. – Ну-ка, бегите домой!

И без того смущенная вниманием уважаемых гостей из города, длинноногая смуглянка кинулась к дому, чуть ли не силком волоча за собой Ерлана. С полдороги закричала матери, ставившей перед домом самовар:

– Апа, дядюшка приехал!

– Что-что? – мать, не поняв торопливого оклика, приложила ладонь ко лбу, щурясь на неуклюже мчавшуюся дочь, на семенившего за ней мальчонку.

– Говорю же, дядюшка приехал, – снова закричала девочка, сердясь на спокойствие матери.

– Ойбай-ау, неужели деверь из города? Что же ты так сразу и не сказала? – женщина засуетилась. – Эй, дед, с тебя причитается за хорошую весть – твой младщий брат с невесткой из города приехали. – И, бросив щипцы для угля, эта нестарая еще, но дочерна загорелая женщина кинулась навстречу гостям, будто они могли пройти мимо ее дома.

Усталое лицо Толеутая озарила радостная улыбка. В суетливых движениях снохи, в некрасивом, посеченном ветрами и солнцем лице, в потрескавшихся губах и даже в трепыхании длинного подола было какое-то родное тепло, заставивщее защемить сердце: то самое тепло, которого так не хватало в городе. «Как не заскучать по всему этому? Оттого-то так тянет к себе аул».

– Ойбай-ау, Накажи меня Бог, не сразу узнала, – не зная как поздороваться, если деверь подошел первым, она растерянно взглянула на него и бросилась мимо, к чуть отставшей невестке, протянула руки, коснулась ее щеки сухими губами.

– Как вы там? Все ли живы-здоровы? Хорошо, что приехали, а то старик уже начал беспокоиться, ворчит: «что-то задерживаются…». Как здоровье родителей Сагилы? Все ли в ваших краях здоровы?

Хотя Толеутай не сразу понял, о ком спрашивают, все же ответил:

– Здоровы-здоровы… Привет вам всем передают.

– Спасибо! Лишь бы здоровы были…

Из дома вышел высокий, сухощавый смуглый мужчина с топорщившимися кошачьими усами, двоюродный брат Толеутая Елемес.

***

Свадьбу справили вчера, а сегодня Елемес устраивал той специально для родственников со строны невесты. Толеутай кое-кого знал из дальних своих родственников, а по важному виду незнакомых людей понял, что это и есть сваты. Он поздоровался, пожав каждому из гостей руку. Сваты, боясь уронить чувство собственного достоинства в чужом доме, держались надменно, как иноземные послы, на приветствия отвечали чуть заметным движением губ. Лишь солидный мужчина, пригладив длинные казачьи усы, соблюдая этикет, спросил:

– Хорошо ли добрались? Здоровы ли дети?

Толеутай не знал, как ответить солидному гостю, смутился, и, делая паузу после каждого слова, ответил:

– Слава Богу… Сами тоже, надеюсь, в полном здравии… Дети, скотина… Даст Бог, все в сохранности?!

Гости, удовлетворенные ответом джигита, повернули головы к хозяину, сидевшему на корточках возле двери с таким видом, будто собирался куда-то уйти, как бы спрашивая: «из какого рода-племени, из какого аула этот парень?».

– Мой дваюродный брат по отцу, – сказал Елемес, неторопливо выговаривая слова. – Как говорили встарь: было нас от одного отца пятеро, многие поумирали – шестеро осталось. Вот и он – единственный отпрыск нашего дяди Телемиса, погибшего на войне.

Гости удовлетворенно закивали, подобрев лицами, то ли довольные подробным ответом хозяина, то ли смягченные вестью, что Толеутай остался один от отца.

– Хорошо. Настоящим мужчиной стал.

– Говорят, одинокого Бог хранит.

– Лишь бы продолжение осталось.

Толеутай, тронутый вниманием и описанием родословной, вскоре оправился от смущения, стал беседовать с гостями и расположился за столом. Мигом появился кипящий самовар. Поскольку аулчан угощали вчера, сегодня из земляков присутсвовали только самые уважаемые люди аула. И все равно всем не удалось разместиться в одном доме, у соседа Бухарбая тоже были накрыты столы для гостей.

Около семи часов по одному, по двое-трое, стали приходить приглашенные аулчане. По договоренности, заведущий фермой Шардарбек, вечно хмурый веттехник с выбритым до блеска черепом, молодой улыбчивый продавец Аутай, недавно закончивший институт, молодой стемнительный зоотехник и единственный в ауле учитель – седой старик Кукнай – были усажены за один стол со сватами.

Вначале аулчане и сваты отчужденно, в полном молчании обмениваясь испытывающими взглядами, лишь изредка перебрасывались короткими, ничего не значащими фразами, и всем своим видом подчеркивали значимость собственных персон. Непринужденно разлегшийся на самом почетном месте «Тарас Бульба» с пышными усами даже не кивнул при входе почтенных людей аула, не выказывая им никакого уважения. Заметив это, заартачился и Шардарбек. По его мнению, этого усатого он на своей ферме не удостоил бы заведовать складом с ветошью. Бросив вызывающий взгляд на свата, он развалился напротив него, всем своим видом показывая «как ты, так и мы».

Такое начало не могло ни повлиять на все застолье. Уже и остальные молчали, поглядывая друг на друга. Толеутай попал в глупейшее положение: по праву родства с хозяином дома он оказался тамадой дастархана, за которым назревала распря. Делать нечего, он как мог старался смягчить, неприязнь сторон, уговаривал:

– Баке, Шаке! Что ж вы не пьете чай. Давайте-ка нальем по соточке… Вот жаркое, попробуйте, пожалуйста.

Однако все его старанния, все уловки были напрасны: гости вели себя так, будто сели за стол сытыми – ковырнут то в одном, то в другом блюде и снова высокомерно поглядывают друг на друга.

«Чтоб вы полопались от своей гордыни! Нашли место задирать носы! Черт с вами, свалим всю еду в кучу и отдадим скотине – сожрет!» – стал он выходить из себя и тоже замолчал. А гости, почувствовав его настроение, поняли, что больше их уговаривать не будут, оживились и пришли к молчаливому согласию. Но Толеутай остыл не сразу. «Это что, свадьба или встреча врагов? Когда только аулчане избавятся от этих глупых манер? – бушевал он про себя. – Угораздило же соглаиться сесть за один стол с этими индюками. Сейчас сидел бы у Бухарбая с друзьями, с теми, кто попроще, поближе, веселился бы…».

В перерыв между мясом и чаем он выскользнул из дома. Над аулом висел густой туман. Мутно светил костер посреди двора. Молодые женщины чистили потроха забитых овец, смолили бараньи ножки и головы, весело переговаривались, сновали по двору. Много людей было и в соседнем дворе Бухарбая. И там пылал огонь. Сильно пахло горелой шерстью. Эта исконная для степняка картина шевельнула что-то глубинное в душе Толеутая. Как во сне, он вышел из тумана к костру, к женщине, подрасывавшей в огонь кизяк. Это была Катша – жена Елемеса.

– А где ага? – спросил он ее.

Жена брата поправила задравшийся подол платья, засуетилась, вытирая руки.

– Только что был здесь… Наверно, в сарай пошел… Эй, Жанылган, позови отца. Пусть идет побыстрей, скажи, ага зовет.

– Ладно, не нужно, – остановил он на полпути побежавшую было длинноногую племянницу. – Если будет меня искать, скажите, пошел к Бухарбаю. Надо навестить его мать.

– Сходи, конечно. Я сама ему все передам. Теперь он быстро освободится и сам побудет с гостями, – сказала Катша.

Толеутай обрадовался, что так легко освободился от стола почетных гостей.

– Я не долго. Посижу и вернусь.

Не задерживаясь больше, он шагнул в соседний двор, со скрипом открыл ветхую дверь дома, в темени сеней споткнулся о груду разбросанной обуви. Из комнаты слышался гул. Толеутай понял, что друзья уже вовсю веселятся, и, улыбнувшись, торопливо сбросил ботинки.

– Добрый вечер!

Молоденькая жена хозяина, сидевшая у самовара, подскочила как на пружинах, постелила на торь сложенное вдвое одеяло.

– Здравствуйте, проходите!

Раскрасневшаяся у печки светлоликая старушка подумала, что зашел один из подвыпивших друзей Бухарбая, взглянула исподлобья на засуетившуюся неветску и кивнула в сторону комнаты.

– Здравствуй, мой свет. Бухарбай и гости в большой комнате…

Севшая на место невестка лукаво улыбнулась и фыркнула.

– Матушка, это же Толеутай!

– Неужели? Ойбай-ау, тот самый, наш Толеутай? Ну, вот… Всегда я так! Здравствуй, мой светик, единственный верблюжонок Камилы, – старушка опустила поднесенную к губам пиалу, притянула к себе голову присевшего Толеутая и расцеловала его в щеки.

– Родной ты мой… Когда же приехал? Семью, дети, все ли живы-здоровы?

– Здоровы, здоровы, – счастливо улыбнулся Толеутай.

– И невестка приехала?.. О, времена… Такое счастье, а Камила, бедняжка, давно в земле. Рано она нас оставила, – старушка зажмурилась, смахнула костлявыми пальцами слезинки с глаз. К горлу Толеутая подступил комок…

– Выпей с нами чайку?!

Но он понял, что усидеть здесь уже не сможет. Чтобы не принести несчастья дому, отказываясь от угощения, отщипнул кусочек хлеба, сказал с дорожью в голосе:

– Спасибо, аже! Я зашел только на минуту, поздороваться.

– Ах, жеребеночек мой! Будь здоров. Нам уже немного осталось скрипеть на этом свете. Но пока жива твоя бабулька, она с тобой… Ладно, иди к молодежи.

Первым заметил вошедшего Бухарбай:

– Вот так раз… Джигиты, смотрите кто пришел… Толеш! – он вскочил с места и первым потянулся навстречу другу: – Ну, давай, проходи. Давно не виделись.

Вольно рассевшиеся гости зашумели. На дастархане разбросаны карты. Толеутай, высвободившись из объятий Бухарбая, поздоровался, пожимая всем руки. Казалось, все соскучились по уехавшему в город земляку. Те, что постарше, тяготея к ритуалу, радостно расспрашивали:

– Здоров ли ты, Толеш? Дома все в порядке, все здоровы?

Были здесь и сверстники, позволявшие себе острить в его адрес, не успев толком поздороваться, шутя, поддавали тумаки, толкали.

– Наконец-то заявился… Где пропадал до сих пор?

– Ишь, как он своих сватов любит! Неужели с ними веселей, чем с нами?

Толеутай тоже не отставал.

– Крикуны вы безмозглые! – смеялся. – Когда только поумнеете. В старину шестидесятилетний старик первым шел поприветствовать шестилетного малыша, если тот приезжал издалека. У вас же никакой сообразительности… Хорошо, что я такой легкомысленный, вот и пришел к вам первым… Не так ли, Абеке? – глянул он на старшего в компании сидевших, тракториста Абильду. И тот, вместе с большинством гостей поддержал его:

– Верно говорит…

– Прав Толеутай…

– Ну вот и договорились об этом! – он присел к одному из острословов.

– Чего это ты ко мне жмешься? Наверно, жена к себе не пускает, – захохотал тот, делая вид, что старается отодвинуться.

В двери появился Бухарбай с бутылкой:

– Ну-ка, джигиты, оставим карты, надо выпить за приезд Толеша. Дело важное, не заставляйте напоминать, что надо пить до дна.

Уговаривать гостей не пришлось, они без церемоний выпили налитое, и вскоре снова разгорелась игра в карты. Толеутай тоже сел в круг.

– Давненько не играл! – посмеивался он. Денег в карманах было достаточно для в такой компании. И сразу пошла карта. Не прошло и пятнадцати минут, перед ним выросла горка мятых рублей и трешек. Это неожиданно привалившее «богатство» не только не обрадовало, но и вызвало чувство неловкости перед старыми друзьями, и Толеш, стараясь избавиться от этих денег, бездумно бросал их на кон, поднимая ставки, не задумываясь, открывал карты и снова выигрывал… Ну, что за чертовщина?! – сердился он про себя.

Один раз все кроме Бухарбая сбросили карты, Толеутаю же со своими вообще играть не стоило. Но он поднял ставки до сотни, на этот раз рассчитывая наверняка проиграть. Бухарбай же расценил ситуацию по-своему и, подумав, бросил карты. Толеутай зевнул, сгреб больше двухсот рублей и раскрыл свои – все разной масти. Вокруг дастархана загудели:

– Отчаянно режется Толеш!

– У нас бы на такое никто не решился!

От обиды лицо Бухарбая покрылось красными пятнами. Толеутай же, подбадриваемый земляками, после этого и вовсе стал играть напропалую, веря, что он, действительно, отчаянный парень, повторяя:

– Да, такой, фарт бывает не часто… Надо ловить момент…

Всем, кто льстил и восхищался им, он, не считая, ожалживал выигранные деньги и вскоре стал кумиром и баловнем собравшихся: стоило обронить замечание, как его подхватывали, повторяли с восторгом и восхищением; стоило пошутить, и все «друзья» покатывались со смеху. Что ни взятка, твердят: отчаянный парень наш Токе, – кажется, счастливы уже тем, что это он, их земляк, такой смелый и удачливый, а не кто-нибудь другой.

Это стало раздражать подвыпившего Бухарбая. И вскоре он, улучив момент, сказал как бы в шутку:

– И чего вы перед ним лебезите?! Никогда не видели городских пройдох?

Но Толеутай внимания не обратил на его подколки, добродушный от природы, а от привалившего везения еще и великодушный, он даже рассмеялся:

– Подожди, городской пройдоха еще покажет себя!

Действительно, был в игре целый ряд удивительных совпадений: везло не только Толеутаю, но и хозяину дома Бухарбаю. То и дело они начинали торговаться из-за ставок. Карта шла и тому и другому, но если Бухарбай рассчитывал на свою сильную карту, она вдруг приходилась в масть Толеутаю. Если первому и второму шла карта не в масть, то у Толеутая оказывался хотя бы туз. И так всю игру одному везло больше, чем второму.

Бухарбай заводился. Толеутай несколько раз пытался подыграть ему, но это только обозлило друга.

– Я тебе не партнер, – заявил он.

В конце концов, как и стоило ожидать, они повздорили.

– Ты подтасовываешь! – бросил Бухарбай карты на стол, едва взглянув на них.

Кровь бросилась в лицо Толеутая.

– Чего угодно ждал от тебя, собака, только не клеветы, – ответил он дрожащим от обиды голосом.

– Кто собака? – тяжелый как гиря кулак Бухарбая звезданул так, что искры замельтешили перед глазами. Несколько секунд Толеутай не мог прийти в себя, тупо мотая головой. Сердце заклокотало, вырываясь из груди, он бросился было на обидчика, но минуту назад преданные друзья, ловившие каждое его слово, скрутили за спиной руки.

***

Толеутай сбросил с себя широченное одеяло, под которым можно укрыться троим, перевернулся на бок. Закружилась голова, тошнота подползла к горлу. Эх, никогда еще не чувствовал он такой обиды: если бы кто другой оскорбил, а не Бухарбай, было бы легче… Но простить ближашему другу и соседу?! Или хотя бы забыть, не думать о случившемся… Нет, он не был способен на это.

В комнате стали проступать очертания вещей и предметов. За узенькими оконцами Елемесова дома рассветало. Толеутай облизнул пересохшие губы, тихо оделся и, стараясь никого не разбудить, вышел из дома.

Утрення свежесть и прохлада приятно ударили в лицо. Ежась в одном пиджачке, Толеутай направился к бархану, подступившему вплотную к аулу, забрался на вершину и долго стоял, вглядываясь в даль, еще не очистившуюся от сырого тумана. Там темнела обрывистая дуга берега Сырдарьи. Отсюда и название аула Акиин – Белая Излучина.

Вдруг оттуда, издалека, донесся грохот. Толеутай пристальней вгляделся в подернутое туманом русло и различил высокий ледяной затор в самом узком месте реки. Грохот шел оттуда. Льдины, задирая к небу свои бока, влезали друг на друга, образуя ледяные горы.

По телу горожанина прошла легкая дрожь. Он застыл, не отрывая глаз от далекого русла, тихо пробормотал:

– Вот так раз! Давненько не было такого ледохода на Сырдарье.

В последние годы он не раз слышал от стариков: «Уходит благодать от Акиина. Даже река перестала выходить из берегов».

Толеутай усмехнулся, вспомнив обычай стариков во всякой мелочи видеть признаки конца света. «Не забыла святая река своих традиций. О, Господи! Вот так затор – целые ледяные горы?!» – радовался он.

Перед его глазами появились картины далекого детства: белые юрты на зеленом густотравье, дым кизяка из очагов, детишки, бегающие по мягкому песку побережья. А вон там стояла четырехстворчатая юрта черной старушки, которой попугивали Толеутая в детстве. Земля ей пухом… Как бежит время, как это время вырастило и изменило его. В детстве нет забот. Много позже он понял, каких трудов стоило матери-вдове поднять сына на ноги.

На глаза Толеутая навернулись слезы и встала перед ним прожитая жизнь, такая долгая, потому что прошлое можно вспоминать все оставшиеся годы, и короткая, потому что записать автобиографию можно было на листке ученической тетради.

В Акиине ему завязали пуповину, и здесь он безвыездно прожил, пока не ушел в армию. Его мать осталась вдовой в двадцать лет и всю оставшуюся жизнь прождала мужа, ушедшего на войну. Она претерпела тысячи мук, ожидая, когда вырастет и выбьется в люди единственный сын.

А он, закончив семилетку, так и не решился оставить ее одну. Без образования, без профессии выполнял на ферме черную работу: был конюхом и помощником чабана. Именно перед тем как уйти в армию, мать, ради которой он оставался в ауле, умерла, проболев два-три дня. Такой поворот судьбы Толеутаю не мог и присниться. Никогда прежде не приходило почему-то в голову, что мать может умереть. Тем более, что эта крохотная, рано постаревшая женщина, с безысходной печалью в глазах, никогда не прикрикнула, строгого слова не сказала не только взрослому, но и пятилетнему малышу. К тому же, она никогда не болела.

Смерть матери оставила глубокую рану на сердце. Раз за разом подкатывала тоска, напоминая, что он остался один. Впервые появилась в душе обида на несправедливость жизни. Хотелось уйти куда глаза глядят. Но осенью призвали в армию. Как ни медленно затягиваются душевные раны, но со временем вылечиваются и они. В конце концов Толеутай перестал чувствовать боль при каждом воспоминании детства.

Он вернулся на родину через три года. Грех жаловаться, аулчане приняли его радушно: тридцать домов – тридцать приглашений. Так и гостевал он целый месяц, переходя из дома в дом. При виде стройного подтянутого солдата многие женщины, знавшие его мать, не могли сдержать слез, напоминая о прошлом.

Вскоре родственники и земляки стали воспринимать присутсвие Толеутая в ауле как должное. Его же родные места стали тяготить, было тесно здесь после увиденных просторов. Кончилось это тем, что он уехал в город. Месяца три проработал на стройке, потом поступил на курсы железнодорожных машинистов. Три года отработал помощником, потом и сам стал машинистом. Жил в общежитии с такими же парнями, съехавшимися со всех концов страны. Там и встретил Сагилу. Женился. Пару лет мотались по квартирам с ребенком. Но и это прошло, как дурной сон. Пришел и на их улицу праздник – получили двухкомнатную квартиру в микрорайоне.

Рай, да и только. Особенно если вспомнить низкие и тесные домишки аула с их вечной сыростью и копотью. Чаще стали навещать близкие родственники, дальние – лучше помнили родство. Своя квартира давала Телеутаю вес и уважение в их глазах. Как не радоваться, когда, оказавшись по делам в городе, они бродили по всему микрорайону с клочком бумаги, спрашивая, где дом и квартира Толеутая. Для него это был большой почет. И поначалу он так гордился вниманием родни, что тратил, бывало, и половину зарплаты, поприличней встречая гостей. Те тоже не оставались в долгу: поживут два-три дня, уладят дела и давай уговаривать навестить их в ответ, будто и приехали только для того, чтобы пригласить в гости. Повод же для приглашения в аул всегда найдется: один выдает замуж любимую дочь, выращенную на самых изысканных яствах, другой готовится к обрезанию сына, – попробуй откажись… Сразу обиды: «мы что, хуже тех, кого ты удостоил приездом?.. Чем мы провинились… И подарков никаких не надо. Приезжайте всей семьей, для нас это будет лучший подарок. Заодно и на могиле матери побываешь… Одна причина – повод, две причины – обязанность…».

После всех этих просьб и уговоров, после оказанного уважения Толеутай так и открылялся. Улучив момент, когда у Сагилы хорошее настроение, начинал как бы размышлять вслух: «Эх, покупаться бы в Белой Излучине, поваляться на песочке, сразу бы вся городская зараза отстала: инфекция-минфекция – там один только воздух лучше всякого лекарства, а какой радушный народ аулчане?!».

Так, намекая, умоляя, упрашивал он в конце концов жену потратить тридцать-сорок рублей сверх семейного бюджета и на пару свободных дней выезжал в родные места. Аргументы для поездки обычны: не обидеть бы родственников, – но в действительности «обиды», «свадьбы», «поминки» – только внешняя причина, в внутренняя, порой бессознательная, всегда одна – тоска по родным местам.

Мало ли аулчан перебирается в город и пускает в нем прочные корни, отрываясь от прежних мест?! В глубине души Толеутай понимал: все могло быть иначе: проще и легче, – будь жива мать, живи она в его благоустроенной квартире в покое и достатке.

Толеутай долго стоял на вершине бархана, мысленно возвращаясь то к вчерашнему вечеру, то к событиям давно минувших дней. Несколько раз чуть было не шагнул в сторону кладбища, но в последний миг так и не решился отправиться туда в столь неподходящее время, да еще таком виде. И когда понял, что сегодня уже не побывает там, вздохнул: «В следующий раз обязательно приду на кладбище, зарежу барашка и пруглашу кого-нибудь из стариков почитать молитву над могилой. Не успел при жизни, хоть для души что-то сделаю…».

Туман, затягивавший горизонт, рассеялся. Грудь наполнил свежий весенний ветер с запахом дождя. Поник почерневший от сырости кустарник. Но вот вдали показался краешек солнца, и аул стал просыпаться, неторопливо и томно, как старый сытый кот на печи: где-то замычала корова, залаяла собака, загремело упавшее ведро. Толеутай услышал за спиной раскатистый кашель заядлого курильщика, обернулся. Мимо ворот Елемеса проходил Бухарбай. Его кряжистая фигура напоминала издали старый окаменевший пень. Топая кирзовыми сапогами на босу ногу, он гиал корову на выпас.

Толеутай обернулся, кровь бросилась в лицо, даже уши вспыхнули словно его застали на месте преступления. Затаив дыхание, на что-то еще надеясь, он потоптался на бархане со смущенным видом. Бухарбай же, попыхивая папироской, настырно делал вид, что не замечает его. «Вот собака!». Корова попыталась было свернуть к колодцу, он с маху вытянул ее хворостиной вдоль хребта.

– Куда, язва! Пошла!

Толеутай вздрогнул, будто удар этот предназначался ему. Чуть было не крикнул:

«Эй, пес!». Но прикусил язык, потому что именно в этот миг из дома вышла мать Бухарбая. С кумганом для омовения, старушка семенила за кошару.

***

После обеда Толеутай с женой и сыном отправились к магазину на остановку автобуса. К этому времени Елемес проводил сватов и устало радовался, что все обошлось без ссор и обид. Толеутая с семьей задерживать не стал, хотя до прихода автобуса было еще много времени, сказал на прощание:

– Ну, дорогие, спасибо, что уважили. Приезжайте почаще. Все, что имеет ваш старший брат, вы видели. Дарю Ерлану жеребенка от гнедой кобылы. А вы не забывайте родню. Как выдастся свободное время – милости просим!

Суетилась Катша, его жена, то что-то засовывая в сумки гостей, то прижимая к груди четырехлетнего Ерлана. Нет-нет, да и взглянет тайком на лицо Толеутая с расплывшимся под глазом синяком.

– Спасибо, ага! Конечно, приедем, – говорил он в ответ, пытаясь скрыть то, что творилось в душе. В глазах будто написано: «Вряд ли это будет возможно в ближайшее время, да и вообще…».

Вышли они слишком рано и пришлось долго простоять на пронизывающем ветру. Сагила с сыном забралась в будку сторожа магазина, и поскольку не звала мужа, злорадствуя и хмурясь, то Толеутай, по-прежнему надутый и обиженный, так и остался на ветру с развевающимися полами плаща.

Пасмурное небо, казалось, чуть поднялось над степью. Низко над землей летели рваные клочья белых облаков. На улице не видно ни одного праздно шатающегося, лишь грачи суетились на крышах, черные, как смоль, и трясли хвостами.

Взгляд Толеутая упал на приземистый заброшенный домик в конце аула…

Толеутай легонько вздохнул. Странная, спокойная печаль наполняла его, она не была похожа на прежнюю, ноющую старой раной тоску, ни на сожаленье о несбывшемся. Все прошло, все изменилось… И аул, и этот старый дом – все это мало походило на картины, живущие в душе. Лишь только вдали, там, где серпиком народившегося месяца изгибается обрывистый берег Акиина, – Белой Излучины, лишь там вечность, над которой на властны ни время, ни люди.