Читать книгу Волчий пастырь - Серёга Снов - Страница 3

– Дитя Перуна.

– А! Кто здесь? – я еле расслышал свой голос.

Темно и, на диво, тихо. Время словно застыло, но тишина была странная, осязаемая, казалось, что можно потрогать, пощупать. Она поначалу окутывала меня, затем затягивала, впитывала словно губка, будто бы требуя: «Ещё, ещё…».

– Тьфу ты, что за…– я потряс головой.

– Дитя Перуна.

Я посмотрел себе под ноги, тьма послушна расступилась. О как! Появился человек. «Опять ты?» Но в этот раз волхв лежал аккуратный, чистенький в светлой просторной одежде. Седовласый с окладистой бородой, на голове серебристый шлем с крылышками по бокам. Лицо тёмное, морщинистое, словно дубовое.

– Судьба под ногами, судья над нами, дар в рукаве, теперь сила в тебе,– торжественно заявил волхв.

– Чего? – спросил я, нахмурив брови.

– Мааакс.

Я поднял голову: дед исчез, из темноты возник женский силуэт.

– А, – выдохнул я.

– Мааакс.

– Что…

– Макс, ну вставай, соня.

Милая девушка. Длинные светлые локоны окаймляли её лицо. Она тянет меня за руку. Как хорошо! А то приснится чёрт знает что.

– Ну дай ещё полежать, – прошу я. – Немножечко.

– Макс, вставай, – настаивает она, – а то опоздаем.

– Блин! Мне такое приснилось! – сказал я, зевая.

– Вставай, вставай,– начала дёргать меня девушка.

– Да подожди…

– Вставай, Макс, – упёрлась блондинка, ещё крепче вцепившись мне в руку.

– Отпусти.

– Отпущу, когда встанешь, – дёргая все сильнее ответила она.

– Отпусти, больно!

– Жив… учий, падлюка! – Она одной ногой упёрлась мне в грудь, взявшись двумя руками за мою кисть, с силой потянула на себя.

– Ты чё, дура! Больно! – возмутился я.

– Закрой пасть, пагниль, – вместо прекрасной девушки нарисовался страшный мужик. Он ещё сильнее, наступая ногой мне на грудь, тянул мою руку, норовя её оторвать. Хрустнуло, пальцы резанула боль, отдалось по руке в плечо, подскочило к голове и взорвалось фугасом.

***

Очнулся стоя на коленях на дощатом полу в каком-то помещении, рядом кто-то ещё. Впереди стол, по бокам разномастные ноги сидящих. Перед глазами всё плыло, во рту пересохло, в правой руке дёрганая, пульсирующая боль. Тут я вспомнил про мужика и во мне тотчас все похолодело. Поднес руку к лицу: вся в красной паутине лопнувших сосудов, пальцы были на месте, но распухли и болели зверски. Указательный палец охватывала какая-то штука.

– Шестерёнка, – сказал я, удивленно глядя на свой палец.

Удар по затылку и пол больно врезался мне в лицо.

– Ай! Блин!

Больно-то как, но я тут же поднялся на четвереньки. Передо мной появились две ноги, которые схватили меня за волосы и потянули вверх. Удар по лицу – в голове и глазах все завертелось, заискрилось. Опомнился я, лёжа на боку. Мотнул головой, подвигал челюстью, вроде всё на месте, ничего не сломано.

– Баламут! Угомонись! Чего добре зашибёшь раньше времени, а нам ещё допрос учинить надобно.

Голос говорившего был тяжёлый, словно гири: каждое слово вдавливало в пол чуть ли не физически.

– Кто таков?

Услыхал я уже женский голос. Кряхтя, как старый дед, я сперва поднялся на четвереньки, подождал не станут ли меня ещё бить, а затем и на колени. Передо мной за столом восседала группа человек, а по середине сидела женщина. Единственная женщина в компании суровых мужиков выглядела странно. Чистое спокойное личико правильной овальной формы, губки бантиком, бровки домиком, как говориться. Голову покрывала тёмная шаль, которая полностью скрывала волосы, но лоб оставался открытым. Слева от нее сидел тот чернявый, который так лихо расправлялся с врагами – чёрные волосы, чёрная одежда, даже колечко на пальце и то было чёрным. Справа – детина-медведь: светлые длинные волосы, светлая же одежда, борода. На его месте свободно могли бы уместиться запросто двое.

– Кто таков, откуда? – спросила она, уставившись на меня не мигающим взглядом.

– Эээ… а…– я замялся, пощупал левый локоть. Властный голос совсем не вязался с её обликом, но, судя по всему, именно она здесь и была за главного.

Тут же прилетел подзатыльник, но я всё же удержался, чтобы не растянуться на полу, видимо подзатыльник был чисто для острастки.

– Да, что вы себе позволяете?! – возмутился я и повернулся к дядьке меня дубасившему. – Да, перестаньте уже! Мне же больно! Граждане-товарищи! – Повернулся я уже к сидящим за столом. – Да, что здесь происходит-то?! Что он меня всё время бьёт? – Вытянул я руку в сторону моего мучителя. – Прекратите немедленно.

Тот опять меня шлепнул по руке и по голове:

– Да я табе зараз всё по отрываю и кажут, шо так и было, курва языческая.

– Блин, что вы такое несёте? – присутствующие удивленно посмотрели на свои руки, переглянулись, пожали плечами. – Мне в больницу надо… я прошу вас… отпустите меня,– чуть ли не плача взмолился я.– Только очень прошу, пожалуйста, вызовите мне такси, а то я до…

Страшный удар сотряс стол: всё, что на нём было, подпрыгнуло, да и все, кто сидел за ним – то же. Что-то хрустнуло.

– Вот ты щас чё сказать?!– проревел белобрысый «медведь», который сидел по правую руку от главной.

Медленно поднимаясь из-за стола, он вытаращил на меня глазищи, ноздри раздулись, задышал, как бык перед разбегом, сейчас того и гляди копытом бить начнёт.

– Шатун! Сядь,– тихо сказал чернявый,– это тебя не касаемо.

Медведюга замер, поджав губы. «Мама дорогая, до чего же он здоровый!». Все оцепенели в испуге, боясь пошевелиться. Наступила звенящая тишина. Не страшен он был, по ходу, только двоим: главной барышне и чернявому. Гигант нахмурился, насупился и сел обратно: сидевшие на лавочке подпрыгнули, все разом выдохнули.

– Имя… как? – сглотнув, спросил дядька, сидевший вдоль стеночки ближе всех к столу. Если его слова были как гири, то глаза словно клещи – вцепились так, что отодрать только с мясом можно. Грузный, грозный – монолит дядька. Чуть сутулый с посохом лет шестидесяти, длинные седеющие волосы и такая же борода.

– М…Макс, – выпалил я и покосился влево на стоящего немного сзади мужика, раздающего мне подзатыльники. – Кажется.

– Кажись?! Что значить – кажись? – вопрошал грозный дядька, обведя взглядом присутствующих. – Да ты вообще откуда взялся, говоришь как-то странно? Вроде по-нашенски, – посмотрел на женщину, потом опять на меня, – да только и не понять тебя.

– Да лях это! Я их за версту чую, – сказал тот, кого называли Баламутом, продолжавший стоять у меня за спиной. Затем схватил меня за шею и вытащил нож,– ляху кровушку пустить, вобче, дело святое.

– Чурила! – обратилась женщина к дядьке-монолиту. – Утишь своего пса, разбрехался.

– Да, Матушка,– подобострастно закивал дядька с посохом.

– Сгинь,– цыкнул он на Баламута.

Тот пожал плечами, мол, мне то что, и вышел за дверь.

И только тут я заметил, что справа от меня, то же на коленях, стоит какой-то тщедушный старичок. Взъерошенный, всклокоченный, в рванине, искоса поглядывающий на меня.

– Я очень извиняюсь, – опять я обратился к женщине, как к самой старшей, – пожалуйста, верните мне мою одежду… и попить бы чего-нибудь… и есть очень хочется и в больничку мне надо – у меня ожог, наверное, третьей степе…

– Это твоё? – Проигнорировав мою просьбу спросила она, кивнув на стол.

Я вытянул шею и увидел круглый, блестящий медальон, похожий на тот, который хотел отдать мне тот странный дед в балахоне.

– Да, – закивал я головой. – Вообще-то – нет, – спохватившись ответил я. – Видите ли, вообще-то это не моё… мне это дал один дед… ну он… знаете, когда всё началось… тут, когда начали, прям, все… – затараторил я, попутно жестикулируя, – а я смотрю… этот дед мне его и суёт: «на» – говорит… что-то там ещё про руки, ноги, я уже и не по…

– Умолкни, – сказала женщина.

– Аа… – запнулся я. – Что?

– Заткнись, вша! – рявкнул на меня дядька Чурила.

– Чурила! Узнаёшь? – спросила она, кивнув на медальон.

– Да, Матушка! Эта вещичка из сокровищницы Володимеровой, что сгинула при польском набеге.

– А нынче всплыло, – сказала она, глянув на меня. – И где, а главное – у кого?! Кто бы мог подумать, а?!

Женщина закрыла глаза, немного помолчала, снова посмотрела на меня с прищуром:

– И где же ты его взял?

«Блииин! Они что, издеваются?!» Я потрогал свой левый локоть.

– Сиречь на пальце кольцо, а ты ведать не ведаешь откуда оно у тебя?

Я глянул на свой палец, на Чурилу, затем на женщину:

– Да что вы, блин, несёте? – все опять посмотрели на свои руки. – Я же вам битый час толкую, что не помню… вообще ничегошеньки, – я стал себя бить ладонью по лбу, начиная стервенеть. – Пусто всё… может черепно-мозговая травма у меня, может амнезия…

– Вот ты щас чё сказать?! – опять взревел верзила, начиная багроветь, и медленно встал.

Все отпрянули в едином порыве, стараясь как можно дальше оказаться отсюда если не физически, то хотя бы мысленно. И опять только двое сидели как ни в чем не бывало: женщина и чернявый.

– Шатя! Сядь, – мягко произнесла она, слегка касаясь его руки. – Этот человечек и не думал тебя обидеть. Так ведь? – спросила она уже глядя на меня, нахмурив брови.

– Да, да, да… – затряс я головой. – В смысле – нет, нет, нет… замотав головой из стороны в сторону.

«Медведь» шумно выдохнул и плюхнулся на лавку, позвякивая, постукивая дружно подпрыгнули сидевшие за столом.

– Как вы могли такое подумать? – продолжил я, вытягивая руку в сторону Шатуна. – Уважаемый, что вы! Просто у меня стре…эээ… – замер я, чуть втянув голову в плечи. – Эта… страшно мне стало, да… меня хотели убить, а я кто и не помню. Ну кто я? – вопрошал я, тыкая пальцами себя в грудь.

– Хыть, я ведаю!

Кто-то пискнул справа от меня. Я повернул в недоумении голову и воззрился на дедка.

– Дозволь молвить, кормилица? – брякнулся тот оземь.

– Говори, – разрешила женщина.

Дед поднялся, выпрямился, грудь колесом. У присутствующих появились ухмылки – дед и впрямь был смешной.

– Ну и кто же он, – пробасил Чурила.

– Хыть, ясень пень! Это дитя Перуна, – ляпнул дед. – Сын евойный – Дажьбог.

Секундная тишина, затем хохот, резко стартовав, лавиной поскакал от гогочущих глоток до стен, потолка и пола, рикошетил, летел дальше, перемешиваясь со встречной волной, превращался в какофонию звуков. Смеялись, пожалуй, все, кроме женщины и нас с дедом. Кто-то хлопал себя по ногам, кто-то по столу, кто-то просто трясся от безудержного смеха, я же в недоумении уставился на деда – при других обстоятельствах я бы тоже посмеялся… наверное.

– Хватит ржать!!! – заорала женщина, стукнув ладонью по столу. Нахмурив брови и сжав губы обвела злым взглядом всю компанию. – Смешно вам?! Смешно?! Бунт языческий только-только угомонили, а жрать людишкам также неча. А когда чернь на вилы вас подымать станет, вы также ржать будите?! Половцы кругом шастают… вот ты, Чурила, какого лешего сюда припёрся? А!!! – грозно рыкнула она на дядьку. Под её взглядом вся его твёрдость стала осыпаться трухой. – Что тиун киевский… здесь забыл… в захудалом городишке? А!!! Что в Киеве всё хорошо и догляд твой уже не нужен? Ну, конечно, – округлив глаза и вертя выставленными ладонями вперёд, сказала она, – здесь, на Смоленщине, дела куда как поважнее будут…

– Так, Матушка… я ж язычников поганых словить хоте…

– Плевать!!! – продолжила она на той же высокой ноте, прихлопнув опять ладонью по столу, – плевать, что ты хотел! Мне порядок нужен! По-ря-док! – отчеканила она. – Ты хочешь, чтоб всё прахом пошло из-за твоего безумства? Только-только мир с Мстиславом сговорили, а у них тут хрен по грядке скачет. А если б мы не успели? А!!! – Чурила совсем понуро свесил голову. – Да вас тут бы… как котят раскатали и хрюкнуть бы не успели.

Женщина замолчала, наступила гробовая тишина. Она шумно вздохнула, затем выдохнула, потёрла устало лицо, положив руки на стол обвела взглядом всех присутствующих. Чернявый ухмылялся, Шатун корчил рожу, словно пытался поймать бегающую в голове какую-то мысль. Остальные смотрели кто в пол, кто в стол, попутно теребя что-нибудь в руках. Тихо, слышно только потрескивание пламени свечей.

– Мог бы и Мороза послать, – продолжив, кивнула она на сидящего рядом с Чурилой статного воина с длинными волосами цвета соломы, который, по-моему, за всё время нашего здесь пребывания так ни разу и не пошевелился. – Да хоть бы и… вашего… этого… Болтуна…

– Баламута, – быстро поправил Чурила.

Она снова хлопнула ладонью по столу:

– Да хоть Балагура… – крикнула она.

Взяла со стола кружку, отхлебнула, поставила на стол. Сжала ладошки в кулаки, чуть наклонившись вперед:

– Нельзя нам ошибиться, други мои, – сказала она, почти успокоившись, – никто нам второго шанса не даст, съедят с потрохами и не подавятся. Слишком много ворогов у нас… слишком.

В комнате опять повисла тишина, каждый переваривал услышанное, даже и не думая что-то возразить. Чурила весь вспрел, ну ещё бы: в таком-то пальто с меховой подбивкой, в такой же шапке, но, правда, приятного шоколадного цвета с узорами. Жарко бедолаге, а вот мне бы его шубейка сейчас не помешала бы. Я потрогал свой левый локоть и засунул ладони подмышки. Колени от жестких досок болели нестерпимо.

– Я… это… искренне извиняюсь, – нарушил я молчание, – но нельзя ли уже закончить весь этот спектакль. Ну правда, ну мочи уже нету.

– Заткнись, или я Балабола назад позову.

– Баламута, – опять поправил Чурила.

– Так, теперь ты, – сказала женщина взглянув на дедка.

– Ась? – встрепенулся дед, выходя из задумчивого оцепенения.

– Хрясь, и без башки, сказывай, пока я тебе её не оторвала. Кто таков?

– А… так это ж… Лука я. Лука… Лука Дундарёнок,

– Откель ты? – пробасил Чурила, глянув на главную, получил разрешения продолжить грозно взглянул на Луку, – как к нам попал, сказывай всё.

– Я, стало быть, – продолжил Лука, – родом из Берестья, шо на Волынщине. Пришли как-то раз мужи крепкие и ай да нас всех гнать, а куды не сказывали. Долго ли, коротко, за горами, за долами углядели мы скудели, а туды пришедши там-то и сидели, и сидели, и сиде…

– Дед! – стукнул посохом Чурила, – ты тут свои побасенки баять кончай, давай по делу: куда явились, сколь долго сидели, сколько вас было?

– Пришли-то мы в город большой, поболе энтого-то… так эта…– встрепенулся дед, – мы ж в подполе сидели, а сколько дён не ведаю, а было нас много-много…

– Так, ладно, – перебила женщина. – Где ляха встретили? – кивок в мою сторону.

– Так эта… значить, тикали кады, лило ж всё время, волхв наш… ихний в смысле, говорит: «Шо времячко Перуново настало, значить, он нам подсобит», а тут молния, значить, лупит и лупит за лесочком-то, а мы в лес через лесок, да по травке прыг да скок, да до дуба лишь вершок, а под дубом вот он лежить, нагий весь. Волхв, значить, сказывает: «Перун, заступа наш, являет свою заботу, агнца жертвенного аж дал». Но волхв ентот, видимо, чой-то напутал, в знамениях чтец неважнецкий из него, видать, получился, и умертвив его явил нам нового кудесника, отметив его своим знаком, – старик поднял мою правую руку, где лопнувшие сосудики сплетались в замысловатый зловеще-красный узор. – А что бы мы не сумлевались из–за нашей дремучести, стало быть оставил свой знак – кольцо, говоря нам тем самым, что он непросто избран, а сын его единокровный – Тарх Перуныч по-вашему, Дажьбог – по-нашему… в смысле – по-ихнему, по-язычески, – закончил дед.

– Дед, кончай заливать, – я выдернул руку, недоуменно разглядывая его, пытаясь понять – он прикалывается или не в себе.

– Так, ладно, – сказала женщина, поглаживая стол, посмотрела на черноволосого. – Что с нападавшими?

– Полоцы, хорошо вооружены, ушли быстро, – вяло ответил тот.

– Этим-то чего здесь надобно? – пробасил Чурила.

– Значит, так! – сказала главная. – Времени у нас мало, а дела наши скорбные… хлеба у нас нет и купить не на что… если народ в ближайшее время не накормим, голодные бунты пойдут уже по всей земле. Ты, Чурила, коль уж ты здесь, – направила пальчик в сторону боярина, – собираешь поводья, сколько сможешь, и отсылаешь их в Смоленск – они пойдут за хлебом к булгарам…

– А кони ж, Матушка? – недоуменно уставился дядька, – где ж взять-то столько?

– Значит, впряж боевые…

– Да, помилуй, Матушка…

– И не помилую, – рявкнула она, – нету ладей… пора горячая, сам же знаешь, торговля в самом разгаре, купцы кто где, а ловить их некогда… да войско в Чернигове ещё застряло… я быстрей ушла, чтоб весть о перемирии до Ярослава донесть. Ливни токмо нас остановили… да припасов набраться. Выстоять нам надобно сейчас… нельзя дрогнуть… надо продержаться… надо. Ворон! – обратилась она к чернявому. – Возьмёшь людей сколько надо, две ладьи, этих… – кивнула на меня с дедом, – Перуничей, да ищите золото Владимирово. Срок вам месяц. Шатуна возьми…

Тот на радостях энергично закивал головой.

– Княгиня! Совсем беззащитна останешься! – возразил Ворон.

– Ничего, тут уже близко, может Великого князя еще в Суздале застану.

– Княгиня! Дозволь сына с тобой отправить? – спросил Чурила. – Мороз лучший на Киеве, – Шатун хмыкнул, он бы поспорил, а воин, сидящий рядом с Чурилой, даже, не шелохнулся, – и вои его справные.

– Лучший, говоришь? – спросила княгиня, – Значит на поиск золота пойдёт. На сегодня – это наиглавнейшая задача: нету золота – нету хлеба, нету хлеба – нам хана. Все ясно? Ворон старший, только на тебя вся надежа.

– Не волнуйся, Матушка, сыщем, – ответил Ворон.

– Ах, да! Вы… двое, – она обратилась к нам, – если вы, Перуновы засранцы, мне золото не найдёте… отдам вас Шатуну, а то давно жалуется, что упражняться ему не с кем – мрут быстро. А если не подведёте, то награжу безмерно. Вам понятно?

Мы с дедком дружно сглотнули, закивали головами.

– Хыть, ясень пень, – ответил Лука.

– Так, Чурила, – сказала княгиня, – этих, – теперь пальчиком в нашу сторону, – помыть, одеть, накормить, напоить, чтоб завтра были как огурчики малосольные.

– Как это! – удивился боярин.

– Чтоб хрустели и были упругие! – ответила она, чуть повысив голос.

Все слегка оживились, зашушукались, ликом прояснились. Одно дело, когда ничего не ясно, и всё хмурым кажется, иное когда команды розданы, задачи поставлены, сроки обозначены. Совсем другой коленкор.

– Так, всё, – скомандовала княгиня, – всем отдыхать. Ворон! Выходите по утру.

Чернявый согласно кивнул, народ зашумел, что-то обсуждая. Чурила кому-то махнул, нас с дедком тут же подхватили под руки и куда-то понесли. Колени, оторвавшись от жестких досок пола, ощутили такое блаженство, что даже постукивание о пороги и ступеньки, волочащихся затекших ступней, уже не смогло расстроить меня. Протащив по улице, где уже было темно и не было дождя, провожатые затащили нас в другое помещение, усадили на лавку и ушли.

Странный, но такой знакомый запах – сухость вперемешку с сыростью, нет – с жарким влажным дыханием, откуда-то сбоку: всё это окутывало чем-то знакомым, привычным. Но главное – здесь было тепло. Я открыл глаза: маленькая комнатушка, слабо освещённая горящей палочкой у противоположной стены на столике, без окон, лавочки вдоль стен и две двери. А на полу увидел то, из-за чего я впервые за всё это время улыбнулся – кадушка с пучками веточек с листочками. Это была баня. Я повернул голову вправо. Дедок сидел, застыв с улыбкой блаженного, чуть запрокинув голову, принюхиваясь к этому дивному лесному запаху, исходящему от банных веников.

Дверь, та, что справа, внезапно распахнулась и в комнатку протиснулся какой-то амбал, а за ним девица с плетеной корзиной в руках, набитой доверху каким-то тряпьём. Дивчина поставила её на пол, украдкой глянув на меня, хихикнула, и пулей вылетела из комнатушки.

– Я не уразумил! – уставился на нас бугай. – Чего сидим, а ну ка, наскоро мыться.

Повернувшись, он рукой указал на корзину:

– Тут, эта…одёжка. Кады закончите – подберёте себе…да про запас возьмёте, да на холодную погоду. Таак, значица… щас снедь принесут… поснедаете. Заночуваете здесь. По утру за вами придут. Эх… дивья у нас княгиня… кажите ей добро, а то б вас… – что б нас мы так и не узнали, но его огромный кулачища перед нашими лицами ничего хорошего, явно, не сулил. Смерив нас недобрым взглядом, хлопец развернулся и ушёл, чем-то с наружи подперев дверь. Это, значит, чтоб не сбежали. Кино, по ходу, продолжается. Посмотрев на дверь слева мы с Лукой, как по команде поднялись и кряхтя, переваливаясь с боку на бок, словно два селезня, пошли в парилку.

Уже после, когда хорошенько попарившись, мы с Лукой принялись за еду, я вспомнил о правой руке и о круглой штуке на указательном пальце, так сильно похожим на то, что я назвал странным словом «шестерёнка». Из-за чего палец опух больше, чем остальные и не гнулся вообще.

– Хыть, не страшись, отец тебя исцелить.

– Чего? – я сосредоточено смотрел на руку.

– Перун, говорю…

– Блин! Ну, дед! Чего ты сейчас несёшь?

– Никак не можно, зараз я с тобой сижу… а блинов и вовсе давно не едал.

– Да ну тебя, дед. Ты чего, по-русски сказать не можешь?

– Не, из ятвягов я, а вот твоя речь – польска.

– Сам ты – польска, – возмутился я, – русский я.

– Хыть, да откудо знашь-то? Сам молвишь, шо запамятовал. И кликать тя как ляха – Макс. Значить ты кто? Ясень пень – лях.

– Да может и не Макс.

– Это як же? – уставился на меня дед.

– Як, як? А вот так. Привиделось мне… когда в отключке был, меня так звал кто-то, и это было как-то… нормально что ли, – мне взгрустнулось. Может и впрямь поляк я, а так не хотелось бы. Вздохнув я принялся за еду, дед и так уже уплетал за обе щеки.

– Ты дед, лучше скажи какой год сейчас на дворе?

– Хыть, ясень пень – шесть тысяч пятьсот тридцать вторая година, – чавкая ответил Лука, – серпень… десятого дьня… шестица… кажись.

– Ну, блин, дед! Ну, ты прям Цицерон! – воскликнул я, тряся ладонью. – Так всё чётко объяснил, всё прям встало на свои места…

– Правда? – Лука посмотрел на меня удивлённо, аж жевать перестал.

– Дааа… – я резко провёл рукой поперёк себя, – пазлы все сложились, дед!

– Паз… зухи… и? – не веря смотрел Лука.

– Картина ясная, – я схватил его ладони и стал трясти. – Спасибо тебе, дед, а то б так и помер в полном неведении.

– Хыть, то пустое, – смутился он.

– Да нет, Лука! Ты не принижай свои таланты: информативно, структурированно, контекстно, донёс прям в мозг, – сказал я, тыкнув пальцем в лоб.

– Хыть, шо… правда?! – удивлённо воззрился на меня дед.

– Ага, а главное – всё ж понятно. Так ведь?

– Ну… – согласно кивнул дед, – хотя, не очень.

– Что, не понял ничего? – спросил я.

– Не а… – нехотя признался Лука.

– Вот и я, дед, вообще ничего не понял из того, что ты мне тут наговорил.

– Не ярись, ты пытати – я отвечати.

– Да, что пытати-то! – вспылил я. – Когда этот цирк закончится?!

Дальше я замолчал, не зная, что ещё сказать. Вроде как хочется, а что – не знаю.

– Я, блин, уже домой хочу. Слушай, дед! А шесть тысяч там…

– Пятьсот тридцать второй, – подсказал Лука.

– Ага, а это до апокалипсиса или после? – решил я зайти с другой стороны.

– Хыть, так… эта… опосля, – немного подумав ответил дед, даже жевать перестал.

– После? Это что же такое произошло-то, а дед? Потоп там… или ещё что? – растеряно спросил я. – То-то я смотрю всё как-то… не современно.

Мне стало как-то уж совсем горько, на кино это походило всё меньше и меньше, а ясности не прибавлялось. А может это чей-то розыгрыш? Я пощупал левый локоть.

– О! Медок! – обрадовался Лука. – А с медком буде всё ладком. Не грусти, Отец, чай, не просто так тебя сберёг. Значица виды на тебя имеються.

– Какой ещё отец, дед? – Не понял я, откусывая от чего-то, похожего на мясо.

– Хыть, ясень пень – Перун, знамо.

– Блин, дед! Ну чё ты несёшь?! – укоризненно посмотрел я на Луку, даже жевать перестал.

– Никак не можно, я тута, с тобой сижу, – ответствовал Лука, не переставая при этом налегать на пищу.

– Как в сказке какой-то, – с сомнением сказал я.

– Тако сам помысли: молнии в тебя били? Били, а табе бы хоть хворь какая. Подьмога… дико сказать… – дед вытянул вверх руку с куском мяса и стал ей трясти, – сама Ирина примчалась. Опять же, вовремя? Вовремя.

– Да было бы с кем биться, дед? Блин, жалкая кучка каких-то доходяг. Ну! Тоже мне, обсерил Тузик грелку, – усмехнулся я, мотнув головой.

– Хыть, да чо ты разумишь-то, воть несуразная?! – начал распаляться дед. – Да дай полоцам, токмо, стрельцов своих расставить, то утыкали бы всех стрелами как дика аброзина.

– Кого, кого? – нахмурился я, силясь понять деда.

– Дика аброзина, ну… животина такая… с длинными иглами.

– Дикобраз, что ли? Вот, ты дед, нерусский, – засмеялся я.

Лука только отмахнулся, давая понять, что правописание названия животных его мало интересует.

С закусью мы уже, практически, закончили. Осталось, только, выпить то, что Лука назвал медком, и можно было бы приступать к подбору одежды. Но спешить не хотелось, поэтому я спросил:

– И почему же они нас не утыкали?

– Хыть, ясень пень! Мало защитников было, – сказал дед, отхлебывая медовухи. – Наверно думали так возьмуть, вот и кинулись в рукопашь, а стрелец в близкой сшибке, ужо кто? – Лука поднял вверх указательный палец. – Правильно – ратник, а ратник из стрельца, я табе скажу, гундявый. И даже при этом они, всё одно, бы нас побили. И кабы не Ирина… и кажи теперь, шо то не Перун Громовержец её прислал, а?! Не разумник ты ешо, – сказал Лука, и уставился в пол.

Я подумал о женщине, которая так ловко мужиками командовала, в общем-то, довольно молодая ещё, и как она, этого дядьку-гранита, Чурила кажется, уделала:

– Слушай, дед! А кто она такая?

– Хыть, як кто? – посмотрел на меня Лука, как на психа. – То ж княгиня наша… в смысле, Велика, жена Ярослава, князя Киевского.

Я посмотрел в потолок. «Ярослав, Ярослав… какой Ярослав… Мудрый что ли?».

– Это Ярослав Мудрый что ли?

– Тююю! Думный? Кто, хромец наш? – усмехнулся дед. – Хитрющий – то да, а шо б – думный, так и не сказать.

– Слушай, дед! – придвинулся я к Луке, прищюрясь. – А апокалипсис-то страшный был?

– Ой, ужасть, прям, – скорбно ответил дед.

– И гром, и молнии, и мор какой-нибудь? А, дед?

– Ага, скорбь великая стояла, – продолжал сокрушаться Лука. – За поруганье отмщенье нам.

– Дед!

– А!

– Вот, чего ты опять несёшь-то, а?! – чуть не заорал я, – вот сказочник-то!

– А шо?! – вскинулся Лука. – Поруганье отцовой веры табе безлепица?! Всех богов свойных, родненьких посбивали… каких пожгли, каких утопили, – замолк дедок, задумался.

– Кто? – тихонько спросил я.

– Хыть, знамо кто – Володимер Великий, князь Киевский…

– Так, так, так… а Ярослав тогда кто?

– Великий князь… Киевский, – грустно ответил Лука, вздохнув.

– Так, дед, ты меня совсем запутал.

– Ааа… – встрепенулся Лука, – так эта… почил уже.

– Помер что ли?

– Ага, издох, издох, – согласился дедок.

– Так, а царь сейчас кто?

– Шо за царь? – хмуро посмотрел на меня дед. – Царей у нас отродясь не бывало.

– Так, а правит-то кто?

– Князь великий… – пригорюнил Лука, подперев голову рукой, – Киевский.

– А зовут его… – допытывал я деда.

– Хыть, ясень пень – Ярослав.

– Второй, что ли? – нахмурив брови я отклонился слегка назад.

–Эээ, Перуныч, – затянул дед, – ты видать вне сабе ешо, то-то табе всё блины мерещатся… откуда их двоя возьмуться… один он у нас Ярослав… Володимерович.

– Подожди, а помер тогда кто?

– Як кто – Володимер… Сеславич.

– Так, Владимир… Владимир… Красно Солнышко что ли? – хмурясь спросил я.

– Шо Солнце – неведомо, а от – Красный, Багряный – сё истина, а кое-где – Кровавим кличуть, – сказал дед, перейдя на шёпот.

«Так, Владимир Святой получается, а теперь Ярослав Мудрый… так, а это когда было-то…девятьсот какой-то… или восемьсот? Блин, не помню, с историей у меня совсем плохо. Так! А я когда родился? Тысяча девятьсот… тысяча девятьсот восемьдесят… блин, не помню». Я потрогал левый локоть.

– Так, дед, а апокалипсис?

– Шо апокалипсис? – дедок уже начал клевать носом.

– Ну, кроме крещения, вроде, ничего и не было.

– Хыть, окромя крещеня?! – горящим взором уставился на меня дед, дрёма слетела, как листок на ветру. – А отцову веру попрали, а сколько душ загубили?! Не желающих чуждую веру приять резали прямо в Днепре… и стар… и мал… – Лука аж трясся. – Река красна стала от кровушки… и так всюду, куды он ходил с мечом и огнем своим.

Лука умолк, потупив взор. Я посмотрел на него. Странный он какой-то, на шее, на толстой кожаной плетёной верёвочке висел медальон, серебренный, на мизинце правой руки широкое колечко, тоже серебренное. Лука вздохнул:

– Лады, шо уж… шо было, то было, давай-ка вещички разбирать, а то почивать надобно.

– Давай, – согласился я.

И мы принялись копошиться в корзине. Одежду, верно, опытный глаз подбирал: почти всё, так или иначе, было в пору – где-то покороче, где-то подлиннее, главное, что одёжка была справная, чистая и, вполне себе, удобная, но мне чего-то не хватало, а чего никак не мог понять. Я чувствовал, что что-то должно быть ещё, но уловить мысль никак не получалось. Небольшая деталь, но такая важная. Дед передавал мне вещи, которые на его взгляд были получше и попутно называя их: штаны, подштанники, рубахи, верхние рубахи (из более плотного материала), безрукавки, свита (так дед обзывал кафтаны).

– Чего-то, как-то не привычно, дед, – сказал я, копаясь с завязками на штанах. – А резинка где? – посмотрел на деда. – Резинки-то где?

– Шо? – Лука посмотрел на меня, хлопая глазами.

– Трусы! – вспомнил я. – Трусы-то где, почему без трусов?

– Ну… – дед пожал плечами.

– Ну, такие… штаны, только короткие, – провёл я ладонью по бедрам.

–Хыть, а на кой такие? – уставился на меня Лука.

– Ну, блин… – а и правда, зачем? – Теплее будет.

– Та! Не страшись, не замерзнут твои срамоты, – хихикнул дедок.

– Да я и не боюсь, – почесал я лоб, зевнул. – Ладно, без трусов так без трусов. Давай дед спать, а то рот уже не закрывается.

И мы, прямо на полу, подложив под голову одёжку, завалились спать. Я надеялся, что по утру всё прояснится, этот кошмар закончится и отправлюсь, наконец-то, домой. Хотя где этот дом ещё предстояло вспомнить. С этими мыслями я и уснул.