Читать книгу Улица 17 - Сесиль Монблазе - Страница 11

Мать Анхелика была в приподнятом настроении. Сегодня с утра она решила пройти Lectio Divina, знаменитое духовное упражнение святого Игнатия Лойолы, основателя ордена иезуитов. Как ни странно, она в этот раз решила сделать его одна. Сначала она уселась в прямом положении, что было для нее несколько непривычно, поскольку она довольно часто горбилась и сутулилась из-за своего высокого роста и привычки проводить большую часть свободного времени за компьютером. Недавно она загрузила Genshin Impact, чтобы попытаться понять, что в этой странной игре так привлекает молодое поколение, с которым она общалась по интернету. Несмотря на два часа игры, ее не оставляло ощущение того, что где-то она это уже видела, хотя пейзажи ее и поразили в самое сердце своей красотой. Нет, мать Анхелика определенно не была геймером, поскольку любая игра привлекала ее из-за двух составляющих: красоты и персонажей. Впрочем, ее новые друзья заметили, что она типичная женщина в этом смысле.

Так что ей надо было отрешиться сейчас, представив себе, как ее тело отзывается на внутреннее ощупывание мыслью каждого сустава или органа, о чем она не могла подумать без внутреннего содрогания. Мать Анхелика всегда была слишком деятельна, и времена, когда она чувствовала недомогание, неприятно отзывались в ней даже не болью, а ощущением тела, что никогда ей не нравилось и послужило в итоге одним из побудительных мотивов принятия ею монашества. Она закрыла глаза и начала с макушки, постепенно продвигаясь вплоть до самых пяток. Ее отчасти возмущал тот факт, что тело отказывалось повиноваться ей в ощущениях, которые ускользали от нее: неожиданно сердце билось чаще или рука немела. Потом ей почему-то стала мешать резкая пульсирующая боль пальца на левой руке, которая тотчас исчезла.

Тогда она, стремясь поскорее покончить с упражнением, решила заняться чтением отрывка из Евангелия, причем стремилась выбрать его как можно более случайно, чтобы не останавливаться на своих излюбленных. Рядом находилась полка с книгами, которую теперь открыто, никого не стыдясь, украшало каноническое изображение святой Папан, известной как Папанцин или принцесса Папан, но чаще всего называемой Санта Муэрте. И зря тогда Мария Ньевес боялась скелета, возможно, ей было видение, подумала мать Анхелика и быстрым движением сняла большую толстую Библию в черном переплете с кожаными застежками. Она живо пролистнула страницы, наслаждаясь запахом старой печати, пока наконец не ткнула пальцем в какую-то строчку. «По долгом рассуждении Петр, встав, сказал им: мужи братия! вы знаете, что Бог от дней первых избрал из нас меня, чтоб из уст моих язычники услышали слово Евангелия и уверовали; И Сердцеведец Бог дал им свидетельство, даровав им Духа Святого, как и нам, И не положил никакого различия между нами и ими, верою очистив сердца их». И она дальше читала, вплоть до конца главы, потом еще и еще раз, как требовал обычай.

Потом ей необходимо было закрыть глаза и начать разговор с Богом, который ей все никак не удавался в течение длительного времени. Она постаралась спросить что-то у него, но как будто некий голос, дразня ее, говорил ей все время «Нет, не время, нет, не время». Мать Анхелика отчаялась в своем решении, как вдруг понимание пришло ей само собой. Там, в глубине души, она поняла, что отрывок этот говорил о папе, и что ей надо было думать прежде всего о нем.

– Как Петр Второй пережил нападение? – спросила она Бога.

В ответ наступило молчание. Тогда она попыталась сконцентрироваться мыслями на его одинокой и непонятой многими фигуре. Тонкое, как будто акварелью писанное лицо, большой лоб, острый нос, задумчивые глаза и сжатые губы. Как все красиво, аскетично и одновременно слишком похоже на гринго. Это ведь правда, что он из тех самых, бостонских браминов? Они еще не вымерли? Он так сильно похож на аристократа. Если бы она не чувствовала всю свою жизнь некоего подспудного интереса к женщинам, например, сейчас к Инес, которая была ей почти как дочь, она полюбила бы именно такого. Как он строен и изящен, каким точным и выверенным движением крестится.

– Хорошо, что новый Петр похож на старого, – сказала она про себя и покачала головой: мысли о папе отдавали дьявольщиной.

– Нет же, – шепнуло что-то в глубине ее души.

– Это ты? – спросила она, но никто ей не ответил. Тогда она опять закрыла глаза и тут поняла, что изображение папы начало двигаться.

Неужели это оно, то, что она искала в этом мире? Не веря своим глазам, она почти перестала дышать. Папа сидел в кресле и глядел на распятие, старое, наивное, с грубо сделанным Христом, похожим, что было кощунством, на некую марионетку, но со сломанной левой рукой. Он вздохнул, поднялся и поправил вывихнутую пародийным Иисусом руку, потом отодвинул ящик стола и принялся что-то искать. Его руки, к сожалению, находили тонну ненужных вещей – ластики, какие-то флаеры, билеты на оперу, и тут – ого – он обнаружил клей. Папа закатал рукава облачения и начал приклеивать руку Христа, одну половину к другой, зажав сломанное место другой рукой. Как выяснилось, Петр Второй был левшой.

– Зачем ты даешь это увидеть мне, Господи? – напрасно вопрошала Анхелика и задумалась: а видела ли она когда-нибудь это распятие или знала о нем. Потом поняла, что нет, и вновь отдалась на волю видению.

Наконец, папа приладил сломанную часть и принялся, как и все смертные XXI века, изучать мобильный телефон. Казалось, мать Анхелика могла заглянуть в его переписку.

«Спасибо вам за все» – было написано по-французски. Она знала этот язык. Переведя глаза, ей удалось увидеть имя отправителя «Jeune Islamiste». Неужели? Она боялась дышать.

«И тебе тоже», – набирал папа текст левой рукой.

«Я надеюсь, что меня оправдают после ваших слов», – быстро появился ответ.

«Молись Аллаху, чтобы он поступил по воле своей», – так же споро написал папа, потом загадочно улыбнулся.

«А что, если я скоро уверую во Христа?» – появилось на экране телефона.

«Тогда я сам крещу тебя. Но ты твердо уверен в этом?»

«Никогда еще не был настолько сильно».

Папа поднялся, и его лицо неожиданно оказалось перед лицом Анхелики, как будто через наезд камеры. Его лоб был сморщен, глаза печальны и задумчивы. Была ли то остаточная реакция на покушение, озабоченность собственной судьбой или же нечто другое? Она не знала, но наблюдала за ним, затаив дыхание. Потом она увидела, как он упал, как подкошенный, перед распятием с вывихнутой рукой и отчаянно начал молиться, но тут видение погасло, и шепот нельзя было больше расслышать.

– Это все? – спросила она Бога и сразу же поняла, что нет. Большой скелет появился перед ее глазами на фоне города с выступающими пирамидами и какими-то конусообразными растениями. Вокруг было тихо, а скелет держался за дверь одной из пирамид и никак не мог выйти наружу, как будто его костлявое тело не слушалось его. Мертвец был закутан в какие-то белые одежды, напоминающие легкий саван, но не в черный балахон монахини. На месте глазниц все еще были большие, яркие черные глаза, напоминающие бобы. Казалось, каждое их движение заставляют сохранившиеся нервы скрипеть.

– Кто ты? – спросила ее мать Анхелика. – Папанцин?

– Я и сама не знаю, – прошелестел скелет не пойми чем, ибо языка у него не было.

– Зачем ты вышла из могилы?

– Чтобы сказать, как там ужасно для тех, кто не спасся. Там тяжело и мрачно, там терзают людей, и…

– Зачем там происходит такое с теми, кто просто не знал Христа?

Скелет вздохнул и расправил как будто затекшие плечи, потом подошел к матери Анхелики близко, как только мог, и коснулся ее губ своей пустотой на месте когда-то живого и полнокровного коричневого рта былой принцессы. Или же не ее, а Пилар? И Анхелика открыла глаза, увидев по-прежнему свою келью, в которой ничего не изменилось, и свой компьютер, который показал ей, что пришло одно сообщение: «А ты правда монахиня». «Нет», – в отчаянии написала она и закрыла его. А потом постучала Инес и робко сказала, что пора выходить на мессу. Мать Анхелика поспешно поправила апостольник и, не сдержавшись, нанесла Chanel №5 на запястье, а потом, благоухая, как всегда величаво спустилась по лестнице.

– Дорогие, вот об этом я и хотела вам сказать, – произнесла она, посмотрев прямо в глаза Марии Ньевес. – Ты ведь наверняка не веришь из-за нее.

– Нет, из-за Рэя Курцвейла, – храбро произнесла девушка. – Да и кто сказал, что не верю?

– Курцвейл? Какое-то смутно знакомое имя, – начала мать Анхелика, но не смогла вспомнить.

В это время Мануэла постаралась сдержать зевок: ей всегда казалось странным, что люди говорят о таких вещах, когда самое главное -это музыка, смех и праздник, которые пребудут с нею во веки веков, сколько бы лет ей не было.

– Это тот человек, который говорит о том, что человечество скоро обретет бессмертие, – неуверенно сказала Мария Ньевес. – Мы недавно издавали его книгу.

– А еще раньше нормальное человеческое существо, из плоти и крови, может утратить свою ценность, не так ли? – со слегка презрительной усмешкой сказала мать Анхелика.

– Быть такого не может, – буркнула Мануэла. – Это тебе опять Хайме нарассказывал?

Мария Ньевес коротко хохотнула и призналась:

– Нет, мне кажется, он вообще не интересуется ничем живым. Его сейчас только проблемы автомобилей занимают. А где он, кстати?

Они обернулись и посмотрели на храм, из которого уже успели уйти люди. Как пусто и тревожно было в нем, несмотря на горящие свечи. Храм – типичное произведение барокко с позолотой по углам и массивными колоннами, в просвете которых виднеются росписи с изображениями святых и сцены из жизни Иисуса Христа. Мягкий полумрак обволакивал их, а угрюмого компьютерщика, которому все это должно было понравиться, не было ни за одной из колонн.

– Он ушел, – подвела итог поиску Мануэла, и тут все расхохотались. Сквозь одно из витражных окон, подобно призрачной живописи, виднелся холм, по которому они все пришли в храм.

– Вам понравилось? – произнесла мать Анхелика, глядя куда-то вдаль.

– Да, только…

– Инес, не правда ли? О, это очень милая девушка, – произнесла мать Анхелика и посмотрела куда-то на боковые помещения вблизи торжественно украшенного алтаря. – Я знаю, что ты там и нас слушаешь. Можешь выходить, хотя ты и слишком любопытна.

Рядом с правой дверью раздалось какое-то шебуршение, потом как будто что-то упало, и наконец дверь открылась, и из нее вышла Инес.

– Я надеюсь, что когда-нибудь ты станешь настоятельницей, но не сейчас. Пока узнавай и учись, – загадочно произнесла мать Анхелика.

– Мне бы только быть воспитательницей в приюте, – произнесла Инес и уставилась в пол, потом вновь, как будто перебарывая себя, вскинула голову. – Мне бы понравилось учить детей. Я бы им рассказывала всякие вещи…

– О себе? – произнесла задумчиво аббатиса.

– Да, пожалуй.

– Ты можешь начать делать это уже сейчас.

Инес поправила апостольник, который так и норовил съехать с ее головы, неуверенно посмотрела на Марию Ньевес, потом отвела от нее взгляд, осознав, что девушка так же неловка, как и она сама, и переведя его на Мануэлу, которая, казалось, наслаждается собственным телом.

– Я была наркоманкой. А сейчас я монахиня. Это очень просто. Попробуйте и вы.

– Что? – Мануэла захлопала глазами, а мать Анхелика ахнула.

– Ну… это прекрасно. Ощущать, что ты кому-то нужна, а нужна я здесь всем. Мой отец недавно умер, он сильно пил. Он говорил, что я для него милая маленькая девочка, и я сама всегда себя такой считала. Я просто не могла не развлекаться. Это очень весело… ну, торчать. Вы же меня наверняка понимаете, – выпалила Инес прямо на Мануэлу. Потом замолчала и произнесла: – Ой.

Мария Ньевес еле сдерживалась, чтобы опять не захохотать.

– И тебе нормально здесь? Работой не нагружают?

– О, очень, но никакая работа не дается так, чтобы я уставала. И никто никогда меня не ругает. Даже тогда, когда суп убежал, а я ведь чуть не спалила всю кухню из-за гаспачо, – неуверенно произнесла Инес.

– И ты больше ни в чем не нуждаешься, Инес? – мягко произнесла мать Анхелика и посмотрела на юную монахиню, но без ожидаемого давления.

– Да, нуждаюсь, – произнесла Инес и поморщилась. – В любви. Иногда мне мало того, что достается мне от Бога, мне хочется чего-то иного. Я смотрю на те пары, которые иногда приходят на службу, или вот сериалы, я их очень люблю. А они все про любовь. Когда-то раньше, когда я еще была наркоманкой – ну, вы понимаете, – ради дозы я делала всякое, но любви там не было. Я просто хотела, чтобы не свербило внутри. Так вот просыпаешься, а в тебе как будто что-то поворачивается и ломит, и ты ищешь, как бы забыться, как бы найти нечто. Иногда ты просыпаешься не одна, а с другим человеком, мужчиной, он тоже что-то принял, но легкое, не такое, как у меня. Возможно, у него глюки, и тебе тоже хочется поймать это ощущение. Ты прижимаешься к нему и думаешь, что это любовь.

Она перевела дух от такого настойчивого и длинного монолога, потом посмотрела в посерьезневшее лицо Мануэлы и спросила ее:

– Ведь и ты тоже?

Мануэла пожала плечами и решила ответить, тщательно взвешивая слова:

– Нет, я не так. И никогда у меня такого не было, чтобы я хотела улететь мозгами. Я всегда трезвая, как стеклышко. Хотя алкоголь мне немного помогает, ну самую малость.

– Неужели ты не любишь, когда тебя любят?

Казалось, Инес буквально выкрикнула это в лицо Мануэле. Мать Анхелика поморщилась и отвернулась. Она слишком молода, подумала настоятельница, возможно, для нее жизнь в монастыре слишком сурова. Но ей не стоит так рьяно высказывать все, что она думает. Мы же только что спасли ее, а она хочет вернуться к старому.

Но тут Инес мотнула головой и наконец сказала:

– Все можно пережить. Я молюсь Богу, и Иисус как будто смотрит на меня с высоты, пока я сплю.

Мать Анхелика представила то время, когда она была такой же юной девушкой, как Инес, но не смогла. Ее тело было легким, свободным от влияния наркотиков, а перед сном она улыбалась и желала счастливой ночи Пилар про себя. Однозначно, ей не хотелось, чтобы кто-то обнимал ее по ночам, пусть даже ее подруга на цыпочках прокралась к ней и прилегла рядом. Когда она была с Пилар, ей всегда было немного неловко, поэтому она прогоняла любые мысли, которые могли у нее возникнуть рядом с этим источником соблазна. Самое главное – знать, что среди топота осторожной старой монахини, идущей по ночам по своим делам, скрипа дома и завывания ветра, пения птиц и первых признаков наступающей ночи с отдаленным шелестом машин, везущих подгулявших грешников, там, через множество разных одиноких спален со спящими, ворочающимися во сне, молящимися или даже – ах они, мерзкие – едящими осторожно монахинями, там где-то в конце коридора, есть Пилар. Пилар наверняка что-нибудь снится, и потом, очень скоро, завтра она встанет, расчешет свои роскошные волосы, оденет апостольник, хихикнет и пойдет на молитву. А потом она наверняка расскажет, что ей снилось. А теперь Анхелика попробует, пожалуй, угадать…

– Я понимаю, – неожиданно улыбнулась Мария Ньевес. – В сущности, здесь ведь не так одиноко, как в этом большом и страшном мире?

Инес недоуменно захлопала глазами, подумав, очевидно, что над ней издеваются, и вспыхнула.

– Вы неправильно меня поняли, я… – начала было она, но осеклась, когда мать Анхелика положила руку ей на плечо.

– Инес, смирение, – напомнила ей она.

– Ладно, – проговорила та, поднялась и задумала уже было уйти обратно, но тут Мануэла позвала ее.

– Я хотела бы стать твоей подругой, – просто проговорила она. – Можно?

Инес кротко кивнула головой и неожиданно зарделась, как будто она всегда была юной и невинной, никогда не отдававшейся мужчинам за дозу девушкой. Мария Ньевес пожала плечами и задумалась. Неужели церковь реально настолько преображает людей? Что-то нашептывало ей, что отныне она больше не будет одинокой, если тоже предложит свое внимание и поддержку бывшей наркоманке. Потом она вспомнила о матери и ее новом муже – они звали ее на лето пожить с ними в своем коттедже, значительное время практически не вспоминая о ней и лишь изредка звоня. А еще – я же не ответила Хайме на его предложение и до сих пор ношу его кольцо, вспомнилось ей. И да, действительно, я дочка наркобарона, у которого наверняка есть родственники – а нужны ли они мне? Сколько всего привязывало ее к миру, эту маленькую Ману, которая давным-давно выросла, но еще не забыла годы, проведенные в монастыре.

– Так вы говорите, что Папанцин дарует видения? – проговорила Мария Ньевес, уставясь прямо в лицо матери Анхелике. Анхелика, казалось, вообще не изменилась с того времени, что учила ее. Интересно, есть ли сейчас при монастыре приют?

– Нет, в этом все и дело, – сказала настоятельница и пожала плечами. – Ты ведь подумала о своем детстве, не правда ли?

– Скорее о младенчестве, – пожала плечами Ману. – Нуну?

– Мне было здесь хорошо, – просто сказала мулатка и посмотрела вглубь, на фигуру святого Мартина, стоявшего по левую руку от алтаря, который кормил наивно вырезанных из дерева животных. – Я бы не прочь здесь и остаться. Только надо… стать монахиней?

Она вскинула голову и выжидательно посмотрела прямо в глаза матери Анхелике. Та нисколько не испугалась двух пытливых пар глаз, лишь слегка отошла к алтарю и расхохоталась весело и несолидно.

– Да, – наконец заявила она. – Именно за этим я вас и пригласила. Тебя, Мария Ньевес Сантос Оахака, и тебя, Мануэла Карденас Оливейро. Вы просто идеально смотритесь вместе.

Ману и Нуну переглянулись и тоже засмеялись. От стен старой церкви их смех отозвался тысячей повторений, немного жутко звучащих в ночной тишине.

– Это… что? Такое ощущение, что вы зовете нас предаться греху, мать Анхелика? – подмигнула ей Мануэла и развеселилась окончательно.

– Нет, но вы видели знаменитую картину Эль Греко, посвященную апостолам Петру и Павлу? Строгий, тонкий Петр с клиновидной бородой, злобно тыкающий пальцем в книгу и принуждающий вас читать. И мягкий, круглый Павел с кротким лицом и обрамляющей подбородок негустой бородкой. Он стоит и укоризненно смотрит на Петра, как будто останавливая его. Так же и вы – пламенная Мануэла, яркая, бурная, даже буйная Нуну, самим своим именем выражающая упрямство и неповиновение. И мирная, задумчивая Ману, как бы поменявшаяся именем со своей подругой, которая может подойти и взять ее за плечо, прошептав: «Не делай». Вы два апостола, мои дорогие.

Мария Ньевес отошла и вскинула голову, смотря на дальние холмы, тонувшие в вечернем свете, рядом с которыми горели тонкие огни большого города.

– Мне бы так хотелось, чтобы здесь был приют, – сказала она задумчиво. – Тогда бы я осталась.

Она произнесла это, как будто раздумывая. Но потом поняла мгновенно, что уже своими словами согласилась с тем, что могла бы предложить ей мать Анхелика.

– Ты что, Ману? Ты же не веришь? – ахнула от удивления Мануэла.

– А у тебя есть предложение получше, Нуну? – горько усмехнулась Мария Ньевес. – Я бы согласилась, но… Сначала позвольте мне побыть послушницей. Как это принято, верно ведь? И еще: вы назвали мое настоящее имя, хотя оно очень смешное, особенно то, что мою мать звали «Оахака» – в честь штата. Означает ли это, что мой дед тоже был подкидышем? Мы какое-то несчастливое племя, вечно крутимся, что-то делаем, никак не можем сладить сами с собой.

– А как же Хайме? – спросила ее мать Анхелика.

– Я хотела сказать ему, что люблю другого, но он же не поймет, кого именно. Мы слишком часто видимся друг с другом, и ему будет некомфортно узнать, что я ему отказала только из-за того, что он мне не нравится, а сама живу одна. Так что пожалуйста – я готова стать послушницей. А потом и монахиней, если что. Я же всегда смогу уйти, не правда ли?

Мать Анхелика пожала плечами и призналась:

– Да, только обратно тебя вряд ли примут. Но попытаться стоит? А ты, Мануэла, что скажешь? Ты сказала, что тебе нравится приют.

Мануэла вскинула голову и некоторое время размышляла, потом наконец произнесла.

– Очень нравится. А недавно я поняла, что известной певицей мне не стать никогда. Но что тогда я буду делать до старости? Выступать в незначительных заведениях? Влюблять в себя мужчин, использовать их, а дальше сваливать? И вечное одиночество? Так?

Ее голос зазвенел. Казалось, она вопрошает святого Мартина, мирно несущего на плечах козлика.

– Но если бы здесь был приют, я бы могла учить детей музыке и не думать о завтрашнем дне. Я бы…

– Ты готова отказаться от мужского внимания? – прямо спросила ее аббатиса.

– Да, конечно. Как и вы от своей выдающейся карьеры, – с вызовом произнесла Мануэла. – Знаете, я давно никого не люблю. Я озлоблена и лишена опоры. Не скрою от вас, что я реально хочу то место, где бы я могла с кем-нибудь жить и заниматься чем-то полезным. Завести детей, быть может. Но со всеми своими любовниками мне этого не удавалось сделать. Так может, я в чем-то провинилась? Ну я и решила попробовать стать послушницей.

Мать Анхелика круто повернулась и посмотрела на Инес, которая все это время молчала и с удивлением глазела на двух девушек, вознамерившихся попробовать монашество.

– Вы говорите о церкви, как о дозе, – наконец привычным циничным голосом произнесла Инес. – Я в деле.

Она протянула к ним свою истыканную шприцами руку, и они, не сговариваясь, положили на нее свои – большую и юркую с длинными пальцами первая протянула Мануэла, маленькую и ленивую, с пальцами потолще – Мария Ньевес.

– Ну вот и славно, – сказала мать Анхелика и, театрально выждав, произнесла. – Вы ведь думаете, что будете монахинями Девы Марии Гваделупской, не так ли?

– Да, конечно, – ответили девушки почти синхронно и в недоумении переглянулись.

– Вы станете первыми послушницами нового ордена.

Настоятельница своей величественной походкой прошла и встала рядом с большим золотисто-черным скелетом и посмотрела на нее умиленно.

– Ордена Святой Папан, Санта Муэрте.

Мария Ньевес побледнела, но, почувствовав, как ее руку сжимает горячая ладонь Мануэлы, кивнула. Она впервые не бежала от смерти, а шла к ней, вкладывая руки в ее пустые глазницы в стремлении увидеть свет, ослепивший их.