Читать книгу Улица 17 - Сесиль Монблазе - Страница 2

«Hola, Анхелика» – компьютер призывно звал ее посмотреть, кем была личность написавшего. Это кто-то вне ее списка друзей. «Тьфу», – произнесла пожилая женщина и спешно закрестилась. Дальнейшее сообщение ее расстроило. «Я люблю монашек. Покажи свое фото в облачении и с крестом». «Мне шестьдесят лет», – написала Анхелика и нажала кнопку. «Не верю», – сообщил ей собеседник на том конце, как часто говорила сама монахиня, провода, ибо иначе назвать то место, которое соединяло ее с миром по интернету, было нельзя. «Почему не веришь? Нас тут таких много. И я не сестра, а мать Анхелика, незнакомец». Потом она выбрала из папки фото со своим самым странным видом и выслала его непонятному человеку с аниме-аватаркой. Ей показалось, что на том конце провода хмыкнули. «Ты слушаешь Аврору», напомнил ей незнакомец, «и смотришь Тикток. Тебе не может быть больше двадцати». «Я работаю с молодежью», кратко написала она и отключилась. Потом откинулась назад и захохотала.

– Что с вами, мать Анхелика? – индейское личико молоденькой монахини, только что ставшей невестой Христовой, слегка покраснело от бега.

– Ой, меня насмешили. А ведь еще несколько лет назад я слушала Бибера. Как время летит, а? – произнесла мать Анхелика, красивая и представительная старая дама, практически не поседевшая, с большими голубыми, необычными для Мексики, глазами, и тонким ртом. На ее носу громоздились сурового вида очки, которые мать Анхелика практически никогда не снимала, а рот был растянут в улыбке, делавшей ее лицо милым и слегка сентиментальным.

– Что, хочешь сказать, не ты меня подсадила на это грешное дело, Тикток ваш? – преувеличенно сурово гаркнула мать Анхелика.

– Послабления вышли, – сказала сестра Инес и захихикала. – Я решила, что дело монастыря нуждается и в таком аккаунте.

– Однако, – произнесла мать Анхелика. – Мы растем и развиваемся, и мир меняется вместе с нами.

Она подошла к окну и открыла его, на нее пахнуло свежим ветром со взморья, за которым виднелись контуры страны, куда она когда-то мечтала поехать, став новой Долорес Дель Рио. Америка, какая величественная и какая маленькая отсюда. Но сейчас, казалось, центр мира переместился в Мексику и Латинскую Америку вместе с ее картелями, рэггитоном, пестрой национальной смесью, карнавалами и неистовой верой. Мать Анхелика покачала головой и подумала, что уж теперь-то она бы не хотела никуда уезжать. И ее рука коснулась черной статуэтки скелета, стоявшей на ее письменном столе.

– Вы вполне искренне, мать Анхелика? – проговорила сестра Инес и поморщилась.

– Почему бы и нет? – сказала Анхелика и обернулась, посмотрев прямо на нее. – Она мне во многом помогла.

– То есть вы считаете? Ой…

Молодая монахиня засмущалась и не смогла вымолвить ни слова.

– Папа Пётр II вполне искренне говорил о наших нуждах, здесь, по эту сторону пролива, – сказала со вздохом мать Анхелика, – хоть он и гринго.

– Вы так рассуждаете о Святом отце??? – еще больше удивилась сестра Инес.

– Конечно, – рассудительно сказала мать Анхелика и поднялась, вслушиваясь в дальний рокот мотоцикла и шорох шин подъезжающей машины. – Это они, веди их ко мне!

Сестра Инес удивленно пожала плечами и побежала, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку. Ее длинное черное одеяние было похоже на летящую птицу. Мать Анхелика вспомнила прошлое и тогда еще плохо выглядящую, истощенную сестру Инес с кругами под глазами, от которой из-за употребления героина остались только кожа до кости. «Героин и несчастная любовь – странное сочетание», – подумала она и посмотрела на черную статуэтку с косой, сделанную по европейской моде в Китае. Она внутренне поежилась, подумав о том, что святая, возможно, сейчас доносит до Бога свои мольбы о том, чтобы маленькая девочка, напуганная до полусмерти, вернулась к жизни в Боге путем этой самой Смерти. Иногда мать Анхелика сама пугалась того, о чем думала, но тут она вдруг одернула себя и сказала: «Ведь Папа же разрешил, хоть его и сочли еретиком».

Мария Ньевес оставила мотоцикл и шагнула к стремительно вылетевшей из такси Нуну, которая буквально бросилась ей на шею, хотя и была на добрых десять сантиметров выше нее, как и многие мулатки.

– Querida, как поживаешь? – защебетала она. – Как там Хайме?

Нуну заговорщически подмигнула Марии Ньевес, но та отмахнулась от подруги и сказала:

– Да к черту его!

Молоденькая Инес округлила глаза от такого страшного богохульства, но взяла себя в руки, видимо, вспомнив бурное прошлое, и легкой походкой подошла к девушкам.

– Доньи, мне велено проводить вас к настоятельнице.

– Настоятельнице? Нуну, ты слышала? Мать Анхелика сильно поднялась по иерархической лестнице, кто бы мог подумать, – слышанное, казалось, поразило Марию Ньевес. – Ну, веди же нас. – И неожиданно прибавила по-итальянски, стремясь показать Нуну, что она успешно учит этот язык, единственный, который нормально у нее усваивался. – Per porco di Bacco!

– Классный акцент! – похвалила Нуну. – Неужели завела себе макаронных друзей?

– Неа, – честно призналась ей Мария Ньевес, – просто мы работаем над переводом одного итальянского автора, так вот, он вечно просит давать ему почитать все возможные варианты.

Сестра Инес прислушивалась к разговору, ведя подруг по крутым лестницам и проходя мимо келий и обеденного зала вглубь здания, потом наконец осмелела и спросила:

– Наверное, у вас интересная работа, донья?..

– Мария Ньевес, или просто Ману, – сказала девушка, улыбнувшись краем полных губ. – А мою подругу зовут Нуну, или… донья, кхм, Мануэла. – В ее голосе проскользнула ирония, которую сестра Инес заметила. – У нас интересная жизнь, не то что в этом вашем монастыре.

– Не говорите так, – сказала обиженная Инес, фыркнув. – Монастырь мне здорово помог найти куда более достойный смысл жизни, чем бесконечные наркотические оргии, которыми я занималась раньше. Ой…

Ману и Нуну переглянулись, причем на губах первой начала опять вырисовываться скептическая усмешка, под которой у нее прятался глубоко сидящий внутри страх.

Наконец, дверь распахнулась, и они вошли внутрь кабинета матери-настоятельницы, выполненного из солидного мореного дуба и украшенного старинным дрезденским алтарем, подаренном монастырю святой Анны уже исчезнувшим женским Kloster’ом, превращенным в музей в бездуховной Германии, где все стены, служившие прежде для молитв, были теперь увешаны инсталляциями, иногда вполне богохульными. На столе матери Анхелики, среди фигурок Христа в вертепе и распятия, рядом с большой книгой комментариев на Ветхий Завет и томиком Майстера Экхарта, стояла ОНА – темная, страшная, неживая.

Ману увидела ЕЕ, и все кости ее тела, казалось, стали клацать друг о друга.

– Привет, мои дорогие! – сказала донья Анхелика, поправляя очки, чтобы лучше видеть подруг.

– Нуну, – сказала она, оглядывая вошедшую мулатку, которая попыталась броситься ей на шею, но в конце концов сдержалась. – Ты милая девочка, часто заходишь, нам с тобой так нравится беседовать о музыке. И Ману… Эх, – вздохнула она, – мне номер твоего телефона дала подруга. Я не видела тебя с самого детства. Ты стала такая красивая, а ведь я еще помню, как ты жевала цветок бугенвиллеи.

– Боже, – сказала Ману и закатила глаза.

– Нет, Мария Ньевес – какое же чудесное имя тебе дали родители – не «Боже», а я, – настойчиво произнесла мать Анхелика и встала рядом с ней. – Я знаю, почему ты не приходила к нам. И в моей власти исправить положение.

– Откуда? – произнесла Мария Ньевес, и ее щеки покрыла бледность, мгновенно придавшая ее несколько грубоватым чертам аристократический лоск.

– Мне было видение, как и тебе, – сказала мать Анхелика, – но довольно об этом. Я решила вас позвать на праздник нашего монастыря, первый день, когда мы будем официально почитать НЕЕ.

– НЕЕ? – переспросила Мария Ньевес и озадаченно уставилась в лицо пожилой женщины, которая откинулась и захохотала.

– Ты что, не слышала, об этом весь город гудит, – произнесла Нуну и пожала плечами. – Новый папа Петр II, тот самый, который назвался в честь апостола Петра, несмотря на противодействие кардиналов, чтобы показать людям, что не боится слухов об апокалипсисе… В общем, он обрадовал всю Латинскую Америку, издав указ, по которому отныне Пабло Эскобар признан святым, и ОНА тоже.

– Черт, черт, черт! – громко выругалась Мария Ньевес. – Хватит с меня этих ваших кладбищенских божеств, которые никогда не жили даже в этом мире, и вашего наркокартеля тоже!

Мать Анхелика слушала, как Мария Ньевес отчаянно пытается справиться с охватившими ее эмоциями, и не вмешивалась, пока не открыла ящик с заранее заготовленными ею сюрпризами.

– Возможно, для тебя будет любопытным узнать, что насчет наркокартелей ты погорячилась, моя дорогая. У меня есть доказательства того, что Марию Ньевес Сантос Оахака отдала в наш приют никто иная, как вдова Эрнесто Сантоса Доминика Оахака. А ты знаешь, кем был Эрнесто Сантос?

Мария Ньевес пожала плечами и поморщилась.

– Какая разница, если они все от меня отказались. Родители те, кто воспитал, а значит, я по праву Гонсалвес, – злобно сказала она и уставилась в землю.

– Вот тут написано, что в 2000 году Эрнесто Сантос Паласио был застрелен у себя дома в районе Вера Крус, – произнесла мать Анхелика, подходя к Марии Ньевес с вырезкой из газеты. – Он оставил малолетнюю жену Доминику Оахака Роберти, наполовину итальянку, которая после его смерти поклялась отомстить федеральному правительству, – она показала вторую вырезку, – попытавшись выстрелить в полицейского, случайно ликвидировавшего ее мужа. Но полицейский был не промах – извини, – произнесла мать Анхелика, подходя к Ману и кладя руку на ее плечо, – и второй раз застрелил еще одного члена семьи Сантос. Этим полицейским был твоя дядя, Густаво Перейра, дядя по линии приемной матери. С течением времени он стал пить, потрясенный тем фактом, что убил почти девочку, которая была матерью крошечной малютки, которую та, правда, отдала в детский дом, чтобы та не мешала ей выполнить задуманное. Он рассказал о своем состоянии своей сестре, и так в доме Гонсалвесов, которые нашли, усыновили и воспитали тебя, появилась маленькая чудачка и визионерка. Мария Ньевес Гонсалвес Перейра – попомни мое слово, твое имя будут помнить в веках, моя крошка!

Мать Анхелика закашлялась, наверное, из-за долгой и утомительной речи, но Мария Ньевес посмотрела на нее с какой-то нежностью и состраданием.

– Вы были мне как мать, мать Анхелика…

– Наконец-то ты это признала! – торжествующе проговорила Нуну, выразительно покачав длинным указательным пальцем. – Ура, давайте выпьем за это!

– А давайте, – неожиданно предложила мать Анхелика, – или у нас нет монастырских погребов?

Немного погодя они сидели в большой трапезной XVII века, украшенной барочными завитушками самой тонкой работы, и обсуждали все на свете, причем Ману настолько обрадовалась, что стала напевать песни Бэд Банни, слушая которые, мать Анхелика громко хлопала в ладоши.

– Господи, почему ты не стала певицей, а? – горько пожаловалась настоятельница, смотря на то, как в трапезной танцует Нуну, двигая бедрами и поводя плечами с какой-то цыганской яростью и страстью.

– Нуну стала, а я решила делать более понятную карьеру, – вздохнула Ману и уставилась в большие окна на тихую улицу перед ними. – Кстати, почему монастырская улица называется Улицей 17? С чем это может быть связано – все улицы как улицы, носят обычные имена великих людей, и только эта номер. Или это отсылка к песне Calle 13?

Мать Анхелика вздохнула и уставилась на девушку:

– Неужели никто и никогда не замечал этого?

– Чего конкретно? – не поняла Нуну, ерзавшая ногой во время всего этого разговора. В отличие от Ману, она любила бывать в монастыре на мессе, но за это время успевала сделать тысячу селфи, отправить огромное число сообщений и полюбоваться на каждого стоящего человека, особенно выделяя молодых священников.

– Разве вы не видели, что монастырь украшен колоннами? – проговорила с недоумением мать Анхелика.

– Ну, – опустила голову Нуну.

– А колонны, со своей стороны, обрамлены замечательным виноградным плющом. Цифра 17 по своим очертаниям похожа на них и на плющ, а еще на пучок фасций и на эмблему медицины, – лукаво заметила мать Анхелика и посмотрела на ошеломленных девушек.

– Да, точно! – сказала Мария Ньевес, смотря в окно на расстилающийся перед ней Мехико с дымовыми трубами заводов и громыханием огромных грузовиков, доносящих свою томную городскую тему до ее слуха. – Но разве так все было в те времена, когда монастырь только основывался в честь святой Девы Гваделупской?

– Поверь мне, испанцы, только поставив монастырь на месте одного из золоченых дворцов принцессы Папан, одной из первых индианок, принявших христианство, решили не трогать растения, которые тут были, а дополнить их своей виноградной лозой, чтобы принцесса, чудом воскресшая из мертвых в царском склепе, чтобы увидеть свет новой веры, смогла бы причащаться в монастыре.

– Но этого не написано в официальных книгах, – сказала Ману, строго глядя на мать Анхелику. – Местная легенда? Тогда бы мы знали.

– Если хотите, у меня есть доказательство даже того, что принцесса Папан, по придворному названию Папанцин, была похоронена в здешнем склепе, – ухмыляясь, произнесла Анхелика, – а сказала мне догадайтесь кто?

Она посмотрела в сторону статуи, которая слепо глядела на двух девушек своими отсутствующими глазами и скалила рот в большезубой ухмылке, размахивая косой.

– Правильно, Санта-Муэрте, которая действительно является святой, жившей на земле как раз в те времена или чуть позже, – закончила она и взяла из верхнего ящика стола, с трудом поддающегося, фонарик.

– Я препровожу вас к тому месту, где лежит принцесса Папан… и куда мы положили Пилар, возлюбленную Святой Смерти, на чьей душе та играла самые великолепные мелодии на земле, – подытожила Анхелика и вновь посмотрела на девушек. Нуну выглядела смелой и решительной, с озорным чертенком в крупных черных глазах с яркими белками, а на лицо Ману было страшно смотреть: оно побелело, как снег, полностью соответствуя своему имени Мария Ньевес, данному в честь Святой Марии Снегов. Ее полные губы сжались, и она, казалось, делала все возможное, чтобы не упасть. Ноги в джинсах трясла ощутимая дрожь. Мать Анхелика покачала головой, но решила, что напрасно жалеет эту, в общем-то, храбрую юную девушку, которой только и надо что переступить свой иррациональный страх перед яркостью и неизбежностью смерти и жизни безусловно вечной, сияющей, как алмаз на ее пальце.

– Я не видела раньше этого украшения, – сказала мать Анхелика, посмотрев на ее палец.

Мария Ньевес нехотя убрала руку, попытавшись сказать и одновременно как можно радостнее, и слегка недоуменно.

– Почему я не могу носить кольца? Это не сочетается с моим… панковским имиджем?

– Боже, да это же кольцо Кладдах! – воскликнула Нуну, насильно притягивая к себе руку Марии Ньевес. – Как мило! Причем с короной, ясно мне, что подарок от какого-то любителя монархии. Кажется, я знаю. Хайме?

Мария Ньевес еще раз покачнулась, потом неожиданно зло посмотрела на подругу:

– Да! Этот чертов ублюдок захотел сделать мне предложение!

– Мария Ньевес… – ошеломленно сказала мать Анхелика. – Так ты… я понимаю, что тебя не стоит поздравлять?

И она еще раз улыбнулась, как будто знала заранее все, что произойдет дальше.

– Зачем ты согласилась, если тебе не хочется? – произнесла Нуну. – Чтобы я погуляла подружкой невесты? – Молчание, потом Нуну, притворно разъярившись, начала бить своими маленькими кулачками по блузке Марии Ньевес.

– Да, нет, не знаю, – выпалила та без промежутков. – Сейчас я уже сильно жалею о сказанном мною. Но ничего не попишешь, мне придется. Я виделась с его дядей и всеми друзьями, представляешь, – почти хныкала она.

Мать Анхелика во время этой перебранки стояла строгая и властная, подобно натянутой струне, готовая вмешаться по любому требованию. И тут, в разгар причитаний Нуну и резких ответов Марии Ньевес, чьи глаза уже начинали слезиться, она громко хлопнула в ладоши. Звук был такой громкий, что на него высунулась голова любопытной сестры Инес, потом, сообразив, исчезла за дверью обратно под строгим взглядом настоятельницы.

– Мы знаем, как поступить, чтобы не выходить замуж за Хайме, – проговорила мать Анхелика.

Головы девушек разом обернулись к ней.

– Ты думаешь о том, что останешься одинока, так ведь? – сказала вкрадчиво мать Анхелика, посмотрев на Ману. – Когда ты возвращаешься домой, ты долго не можешь заснуть, переживая события дня, пересказывая себе и так, и сяк все, что тебе довелось пережить и увидеть, не так ли?

Мария Ньевес еле дышала, а потом согласно кивнула.

– Не стоит заводить кошку – она скоро умрет, – проговорила мать-настоятельница твердым голосом и оперлась на статуэтку, почти закрыв своей живой рукой ее тусклые глаза.

– Не стоит заводить мужа – он предаст, надоест или… – сказала она, и Нуну продолжила, завороженная неожиданно проснувшейся в голосе Анхелики силой.

– Тоже умрет, – сказала мулатка, закрывая глаза и покачивая головой.

– Именно. Для того, чтобы обрести себя, надо спуститься в пещеру, в самый ад, в Шибальбу наших предков, где живут их души, а именно…

– В склеп! – догадалась Нуну, так часто общавшаяся с матерью-настоятельницей, что практически усвоила ее тон и особенности речи.

Ключ звякнул в морщинистой, красивой формы, руке Анхелики, когда она повернула влево лежащий перед ней том странного немецкого мистика Майстера Экхарта, и посмотрела вниз, на серые бетонные ступеньки, идущие вглубь холма, на котором возвышался монастырь.