Читать книгу Улица 17 - Сесиль Монблазе - Страница 9

Она спала недолго, но странно и томно. Ее опять преследовал давний сон, в котором, однако, не было ТОЙ, о ком она больше всего думала. Мерзкое мучительное томление заходило ей под кожу, заставляя переворачиваться с боку на бок, холодя и одновременно согревая ей кожу. Ей снился сад. Какого она никогда не видела, с подстриженными ровно, как под копирку, деревьями и кустами; вот, впереди возвышается сидящий бог моря, держащий распростертый кувшин, из которого зеленым потоком выхлестывает вода растений; вот замок со всеми зубцами и высоченным донжоном, держащимся без каких-либо ухищрений человеческого разума, томно-зеленый, изредка разукрашенный бугенвиллеями, которых полным-полно в Мексике, но точно не тут. Что же это за страна такая? Она не знала, наверное, в Европе. Закрыв глаза, она часто переносилась в далекие и незнакомые места, изредка даже парила над океаном. Но это – оно другое. Она расхаживала по сочным зеленым полянам со слегка вздыбившейся молодой травой, чувствовала на себе дуновение ветерка, который обвивал ее стройные ноги почему-то в белых чулках, ощущала поцелуй солнца на длинных волосах. Было тихо, но она каким-то беспокойным чувством знала, что рядом притаился садовник, который влюблен в нее, и спрятался он с садовыми ножницами. Она, казалось, увидела его передник, посверкивающий между аллеями, и бросилась бежать. Потом ее внимание переместилось к нему. Он бежал быстро, как хищная тварь, а она – как загоняемый олень, казалось, ее каблучки стучат подобно цокоту копыт, а он стремительно проносится за ней. Она вбежала в лабиринт, бежит, поворачивает, а юноша за ней с этими ужасными ножницами, направленными на нее. А что, если он кричит ей не то, что он любит, а то, что убьет и похоронит? Но во все он никогда почему-то не настигает ее, и это пугает еще больше.

Она открыла глаза и вспомнила сразу все, что случилось за этот день. Ночь она провела в отделении полиции, потом долго давала показания, как стрела, побежала на работу, чтобы увидеться со старым и дряхлым писателем-алкоголиком и умолить его продолжить печататься в их издательстве. Весь этот день она истратила на чертовы глупости, а в конце концов позвонила Хайме.

– Эй, как ты там, красавица? – его звонкий голос отвлек ее от небытия, в которое она чуть не погрузилась с головой после долгого и трудного дня. Мария Ньевес лежала, любуясь рожей Бэда Банни на соседней стене и думая, чем бы его заменить. Может, Камиллой Кабейо и Шоном Мендесом? Ах да, они ж расстались.

– Я некрасива, сколько раз тебе упоминать, – шутливо пробормотала девушка и закрыла глаза.

– Помню-помню, тебе не нравится, когда я тебя так называю. А если крошка, то будет лучше?

– Нет, не будет.

– Хорошо, я чувствую, что ты уже начинаешь сердиться, моя славная.

Мария Ньевес закатила глаза и вспомнила, как она подписывала бумаги в полицейском участке, а большой и толстый индеец говорил ей «вы», что неприятно отразилось в ее сознании.

– Скажи, ты сегодня готов пойти со мной?

– Куда, на площадь?

Мария Ньевес знала Хайме еще со времен приюта как самого странного мальчика из всех возможных. Он никогда не общался с другими детьми, но часто оставался один, смотря на стену или же разбирая кубики. Его одежда при этом выглядела новенькой и всегда прилично выглядела, потому что он никогда не пачкался и ничего не рвал. Большие томные глаза на маленьком худом лице следили за тем, как ползет солнечный луч по стене, а в то время, когда Марии Ньевес пришлось навсегда покинуть приют, они с любопытством воззрились на нее, а потом опустились вниз, смотреть на пробивающийся через камни мостовой росток. Говорят, потом он некоторое время переживал, но об этом никто не знал точно. Известно было, и Мануэла об этом говорила, что Хайме пытался подружиться с ней, но она его отвергла по причине занудства. Еще в возрасте 9 лет он стал осваивать компьютерную грамоту, при этом сестре Анхелике пришлось на первых порах обучать его самостоятельно. Даже сейчас она считала его своим любимым сыночком, помня то время, когда он сидел у нее на коленях и тыкал пальцем по клавиатуре.

Потом оказалось, что несмотря на относительную внешнюю привлекательность и хорошее здоровье, Хайме никто не планирует брать к себе. Как и Мануэлу, что выглядело совсем уж странно. Как сказала она сама, она слишком сильно крутилась вокруг планировавших обзавестись ребенком взрослых, причем без разнузданной пляски и повторенных за радио песен дело не обходилось. А что касается мальчика, то он слишком сильно сторонился окружающих, предпочитая общение в интернете, где у него была своя личность на замену – молодого программиста, которому было двадцать лет, а за плечами у него уже был университет. Потом, когда Хайме позврослел, программист начал постепенно обзаводиться детьми, в то время как у пацана не появилось даже подружки.

– Не то чтобы я интересовалась, пойми меня, Хайме, – уклончиво говорила уже мать Анхелика, стоя на пороге компьютерной комнаты, – но почему бы тебе не выйти к окружающим? Поздоровайся хотя бы с отцом Луисом.

– Не хочу я, извините, у меня тут важная вещь, – он произносил это шепотом и вновь садился за компьютер.

Были у него еще и другие увлечения: каким-то образом он чинил электронные часы начиная с младшей школы, потом просил монастырь давать ему разные странные инструменты, заказывая их у поставщиков на черном рынке. Как всегда, мать Анхелика сама ходила за покупками, приносила кучу железок и проводов, а также новостей о жизни городского дна. Хайме улыбался только ей, а потом уходил к себе и сочинял странные вещи, например, поющих голосом приглашенной хористки, в которую тайно был влюблен. Она, что интересно, была блондинкой, хотя ее естественный цвет волос был несколько темнее того, в который она красилась, из недостатков, придающих ей пикантности, можно упомянуть большой рот, похожий на лягушачий.

– Но мне так сильно нравилось, когда она улыбалась, – говорила, смеясь, Мануэла. – Очень жаль, что она не пошла в монастырь.

– А почему? – наивно поинтересовалась тогда Мария Ньевес, попивая кофе с ней в небольшой закусочной.

– Да вот, она вышла замуж за органиста, ахахаха, а наш Хайме страшно страдал.

Хайме действительно мучился, хотя сделать ничего не мог. Он наблюдал за тем, как прекрасная девушка с идеально расчесанными волнистыми волосами и белоснежной кожей спускается с верхних хоров, расположенных так высоко, что его взгляд не мог ее увидеть, поправляет красную яркую юбку, под которой неожиданно для церкви были надеты какие-то карнавального пестрого цвета чулки, и идет за причастием. Тогда он чуть ли не бегом хотел поспеть сразу же за ней вслед, но мать Анхелика всегда прерывала идиллию маленького мальчика, дышащего в затылок роскошной взрослой женщине, пусть и небольшого роста. Но рано или поздно, а органист и его жена ушли, оставив Хайме среди бунтующей плоти, весеннего роста трав и черной зависти к окружающим, которые в этот период испытывали подростки. За ними всегда слишком сильно наблюдали, мешая целоваться и предаваться мастурбации, а также упоительному унижению себе подобных с помощью забиваемых за хозяйственными постройками стрелок. Хайме в этом не участвовал, казалось, его мучает сама проблема того, что должен, да только не видит смысла. Иногда он, впрочем, уставал от своего компьютера: очень рано ему прописали щадящий режим нагрузок на зрение из-за того, что оно у него стремительно ухудшалось, потом выяснилось, что и сердце мальчика его подводит. Однажды – о чем мать Анхелика вспоминала с какой-то необыкновенной гордостью – он пережил клиническую смерть, и все монахини наблюдали за тем, как он медленно выкарабкивается из нее, за тонированным стеклом больницы.

– Смерть, кстати о ней, – вдруг произнесла Мария Ньевес, накручивая прядь на палец.

– Что со смертью?

– А ты не слышал?

– Нет, откуда там мне слышать что-то о смертях. Я занимаюсь проблемой цифрового бессмертия человека, представляешь? Когда-нибудь я смогу поговорить с твоей копией, только не лично, а как сквозь тусклое стекло…

– А потом увидишь меня лицом к лицу, – произнесла девушка вспомнившийся отрывок из апостола Павла, не забыв, но пытаясь игнорировать то, что речь шла о любви, которая долготерпит.

А любил ли ее саму Хайме? Впервые она встретила его после ухода из монастыря в университете, где сидела с ним несколько пар на философии. Тогда Хайме уже кем-то работал, вроде бы инженером на «Тойоте», и неустанно потчевал ее рассказами о том, как щипцы зажимают кузов машины во время сборки и как он поменял их расположение, переналадив весь станок. Он был необычайно для себя весел и радостен, хотя в то время уже не выглядел привлекательным. Он рано состарился, несмотря на то что морщин у него никаких не было, просто черты лица огрубели, нос вытянулся и придал его лицу слегка скучающее выражение человека, чья жизнь уже позади. Хайме носил кольцо с крестом, которое ему подарила сестра Анхелика, на большом пальце руки, памятуя о том, что на мессу всегда необходимо являться как можно раньше и при полном параде. Для этих целей он даже купил себе черную рубашку и черные брюки, несмотря на адскую жару Мехико. Пот лил с него градом, но он благополучно выслушивал лекции, а потом шел с внезапно обретенными в университете друзьями-технарями разбирать запчасти автомобиля. На свой первый гонорар, довольно большой, он купил себе «тойоту» и тщательно ее полировал, заставляя бока выгодного капиталовложения сверкать от его усилий.

– Ты относишься к ней, как к девушке, – как-то сказала его первая взаимная любовь, перед тем, как уйти.

Тогда Хайме еще не нравился Марии Ньевес, как не вызывает жуткого восторга и сейчас. Просто иногда она с ним видится, и они вдвоем тихо гуляют по площади. Мария Ньвес иногда дает Хайме свой мотоцикл, чтобы тот подкрутил в нем какие-то детали, а иногда и приносит чинить компьютер в его тихую маленькую белую квартиру с идеальной чистотой.

– Да, ты хотела что-то сказать, – отвлек его голос девушку от раздумий. – Относительно смерти.

– Ты уже договорил про цифровой портрет?

– Конечно, а ты не заметила, почему ты меня не слушаешь? Ты считаешь меня скучным?

По правде говоря, да, и шутишь ты глупо и неинтересно, хотела заметить Мария Ньевес, но не стала. Больше всего в юморе Хайме ее раздражали нотки пошлости, время от времени просверкивающие в разговоре на посторонние темы. Она не знала, был ли ее приятель девственником, но учитывая его крайнюю религиозность и общую нелюдимость, то возможно. Впрочем, он иногда прикасался к ней, чего она не любила, стараясь всегда по возможности отстраняться.

– Нет, с тобой все нормально. Ты ведь ходишь в монастырь на мессу?

– Да, а что? Иногда туда, но чаще всего в другую церковь, где мой знакомый служит, я у него исповедуюсь.

– Давай пойдем с тобой на праздничную мессу, меня пригласили, – ожидая ответа, Мария Ньевес поморщилась и представила тот день, когда она в третий раз решила поговорить с Хайме.

Он тогда пришел во всем черном, что скорее говорило об отсутствии вкуса, чем о его наличии. Хайме странно одевался, как человек, живущий на нищенскую зарплату и безнадежно отставший от времени – черный плащ, порядком потрепанный, непонятная вязаная жилетка, усыпанная ромбами, и такие же видавшие виды штаны. Они опять пошли в городской парк, где он так любил ходить после работы и смотреть на цветущие бугенвиллеи подслеповатыми глазами. Мария Ньевес значительно уставала после переписки с авторами и потому тоже нуждалась в отдыхе, но ее собеседник вряд ли был способен его предоставить – слишком замкнутый, неуклюже шутящий, объясняющий стандартизацию рабочих процессов на только что открывшемся заводе. Она смотрела на его нос и видела небольшие черные волоски в нем, ее отталкивало как это, так и его постоянная потребность обнимать ее при любом сказанном ею слове.

– Зачем ты сюда ходишь? – как-то, не выдержав, произнесла она. – Почему не пойдешь куда-нибудь вроде кинотеатра?

– Я не люблю людей, – просто ответил он и широко усмехнулся, подслеповато исследуя ее лицо на предмет эмоций.

– Разве? Ты постоянно ими окружен.

– Именно поэтому они мне и не нравятся.

– А что именно ты бы хотел делать? – неожиданно поинтересовалась Мария Ньевес.

– Космические аппараты. Для того, чтобы исследовать то, что переживет человека, – серьезно ответил он и поморщился.

Хайме всю свою жизнь выглядел как старик, даже в университете, если верить Мануэле, которая с ним тогда общалась. Мария Ньевес как-то обнаружила совместное фото парня и девушки и поразилась тому, как верткая и изящная Ману смотрится рядом с невзрачным Хайме, чье лицо странно расплылось перед камерой, сделавшись круглым и невзрачным из такого же квадратного.

– Вы ведь встречались с Мануэлой, да? – спросила Мария Ньевес тогда Хайме, которому почему-то показалось, что она его ревнует.

– Нет, а что? Мы просто ходили вместе. Но знаешь что, Мария Ньевес? Когда-нибудь я покажу тебя моим друзьям, ты им понравишься, – сказал Хайме и снова потянулся к ней.

К сожалению, прямо сейчас ей надо было пригласить его выйти с ним на празднование новой святой, а других кандидатур не предвиделось. Мария Ньевес стояла возле зеркала и думала, что надеть. Ее маленькая съемная квартира была в жутком беспорядке после недавнего ремонта, на который она потратила почти все свои деньги, а со стены висел странный постер с одного из концертов, на котором она была лет пять тому назад, когда была еще весела и преисполнена оптимизма по поводу жизни. Она ничего не любила, кроме денег и развлечений, но именно этого ей и не хватало всю свою жизнь – слишком деликатная, незаметная, с ровно уложенной прической и обгрызенными ногтями, она шла по жизни осторожно, словно карабкаясь по кромке клетки со львами, но никакого льва не было.

В конце концов, она остановила свой выбор на подвернувшейся неожиданно дешевой черной юбке с длинными воланами, такой же блузке и кружевной мантилье, которую давным-давно одевала в церковь, когда ходила туда с приемными родителями. Матери она давно уже не звонила, памятуя о том, что никогда не чувствовала близости с этой суматошной, как будто слегка заспанной женщине с некрасивым обсуждением физических проблем. Мать жила в красивом маленьком белом домике где-то в Америке и периодически присылала ей фотографии своего нехитрого бытия, и Мария Ньевес с радостью думала о том, как же она счастлива не соприкасаться больше с этим существованием, наполненным мыслями о том, что бы такого поесть и какую безвкусную вещь купить для украшения интерьера. Да, холодильник матери был просто усыпан отвратительными магнитами.

Она оделась, долго и тщательно причесывая волосы, вышла на улицу и тут же увидела машину Хайме, постаравшись улыбнуться самым приятным образом, как любая вежливая девочка.

– Привет, красавица, ну что, поедем?

Иногда он даже нравился ей, потому что как будто заставлял забыть об одиночестве, но чувство это все время ускользало от нее. Так ребенку дают пустышку, когда он тянется к груди, и он отчаянно пытается выудить хоть каплю молока из противной резиновой штуки.

– Едем туда? – Хайме уставился на дорогу, на нем были смешные черные круглые очки, придававшие ему вид Гарри Поттера.

– Да, конечно, я сейчас позвоню Нуну…

Она взяла трубку, чтобы услышать короткие гудки, потом, через некоторое время, снова, почти матерясь, взяла ее опять и тут наконец до нее долетел смех Мануэлы.

– Алло, Ману? Мы уже едем!

– Кто это мы?

– Ну, я и моя подруга!

Мария Ньевес закрыла глаза и покачала головой. Даже с Мануэлой ей не удавалось нормально сблизиться, у той постоянно были какие-то друзья, вечеринки и поклонники. Казалось, она уделяет Марии только то время, что ей остается проводить одной в скуке своей тоже небольшой, но уютной комнаты. А той так нравилось бывать у Мануэлы и слушать ее порой развратные рассказы о том, как она встретила очередного папика, который угостил ее коктейлем и оставил ночевать у себя! Мария Ньевес внутренне улыбалась, осознавая, как же далеки их две жизни и оторваны друг от друга, сближаясь только в какой-то напряженной точке молчания и пустоты.

Церковь монастыря горела огнями, сотнями глаз наблюдая за ночью, в которой должна была вознестись молитва многих верующих. Темные ветви деревьев бросали свою тень на аллеи, по которым шагали увядшие старухи, беззвучным шепотом приветствуя святую, которой поклонялись и за которую готовы были умереть. «Надо потом показать Анитте и Джеймсону», – решила Мария Ньевес и навела на себя камеру телефона, поразившись унылому и неухоженному виду в нем.

– Эй, что ты делаешь? – спросил Хайме, приторно улыбнувшись. – Фоткаешься? Ну-ну, ты и так красивая.

И полез обниматься.

– Мы в церкви, – сказала Мария Ньевес и отодвинулась.

Черный воздух пылал жаром женщин и мужчин, пришедших для того, чтобы почувствовать некое единение с божеством, ведших детей, держащихся за руки и притихших, как маленькая Мария Ньевес перед видением скелета в апостолице. Как же странно и неудобно, подумала она, идти по этой широкой лестнице в окружении дышащих тебе в затылок сотен людей. И о чем только думали монахини? Краем глаза она заметила молодую девушку с нелепо раздувшимся лицом, которое периодически тряслось из стороны в сторону, при этом девушка, напоминавшая карикатурную версию Моны Лизы, силилась улыбнуться. Индеец с напряженным лицом, смелым, чистым и смуглым, прислонившись о парапет церкви, курил и сплевывал, что показалось Марии Ньевес верхом неприличия. Какая-то азиатка с удивленным видом стояла под зонтиком и переговаривалась недоуменно с высоким блондином, возвышавшимся над нею подобно истукану.

– Аааа, ты здесь! – Мануэла налетела на Марию Ньевес подобно вихрю, почти сбив с ног. – А я хотела тебя познакомить с моей милой Ритой!

Рита, красивая, высокая, с длинными волосами и тонкой шеей с выпирающими ключицами, всем своим модельным телом подалась вперед, силясь вытянуть свои губы в традиционном приветствии богатых и знаменитых.

– Я тут одну монахиню знаю, – сказала она и поправила бретельку тонкого сарафана.

– Иначе бы она нипочем не пошла! – заверещала Мануэла и крутанулась на балетках.

– А еще у меня парень любит церковь. Эй! – она отвернулась и помахала кому-то, кто вылез из длинной белой машины и направлялся к ним. «Парень» неожиданно оказался мужчиной вдвое старше Риты, с простым и несколько насупленным лицом, как будто он старался держаться по стойке смирно, вокруг его глаз залегали глубокие складки уставшей плоти. Судя по виду, он не мог быть мексиканцем – слишком бледная у него была кожа с неуловимым розовым оттенком. Его рубашка поло была явно ему не по размеру, но большое и тренированное тело с грубой кожей, казалось, удобно вписывалось в любую одежду.

– Я русский, – неожиданно прямо произнес мужчина.

– Отлично, я… Не видела ни разу ни одного русского, – сказала Мария Ньевес и заглянула ему в глаза. Подоспевший к началу церемонии Хайме, утомленный и оживленный из-за сложной парковки авто, тоже пожал руку новому знакомцу и почти не взглянул при этом на Мануэлу, вырядившуюся по этому случаю как всегда интересно, в почти синее концертное платье.

– Тут сейчас будет и еще один человек, но он опаздывает, – проговорил русский, странно поморщившись – его двинул локтем какой-то прохожий.

– Скоро ли начнется? – произнесла усталым и капризным тоном Рита.

– Да, Ritulia, – ласково произнес мужчина и приобнял ее за плечи.

Когда он подходил к церкви монастыря, большой и красивой, наполненной барочными изысками в виде больших толстых колонн и купола, похожего то ли на куриное яйцо, то ли на ханскую шапку, он полузакрыл глаза и подумал о том, как и почему он стал верующим после длительных лет жизни в одиночестве, сидением в интернете и отчаянными попытками выбиться в люди. Нет, он до сих пор не верил в какие-то высшие силы, но после того, что с ним произошло, не думать о том, что нечто сопровождает его по жизни, уже было невозможно.

– Ты должен будешь научиться убивать, – сказал ему Иван, взял его руку и нажал его пальцем на курок.

– Но я… не хочу, – попробовал возразить Родриго.

– Знаешь, а ведь это просто, если знать, что никто тебя не найдет, – хмыкнул Иван и развернул газету.

– Вам по-прежнему нравится читать эту макулатуру? – не выдержал Родриго, отвлекшись на хруст бело-серой страницы.

– Да, мне сколько лет? – повторил Иван и оперся спиной на белую подпорку подземной парковки.

– Зрение испортите, – нечаянно произнес Родриго, вспомнив бабушку. – Ой…

– Ничего страшного, бывает. Мне тоже часто вспоминается то, что не должно бы. Поля, как я еду из одного губернского города N в другой, допустим, F. Они так мило расстилаются вокруг… Вы ведь не были в России?

– Нет, но я вспоминаю Эстремадуру, знаете, горный хребет. Когда-то давным-давно я путешествовал там, когда еще был ребенком, – смущенно произнес Родриго. – Я уже мало что помню из той жизни, я просто приехал за девушкой, которая мне понравилась, и ее я тоже слабо помню. Познакомились мы еще в университете, на одной вечеринке, она показалась мне красивой, хотя у нее были короткие мощные ноги, такие, что страшно смотреть. Но она их не стеснялась ни разу, ходила в шортах, таких коротких, что я поневоле подумал: «Она решительная, я могу доверять ей».

– А вы ведь не можете убивать именно поэтому? – спросил русский, облокотившись о ствол дерева, и посмотрел на него пристально, казалось, его светлые глаза, которые уже начали выцветать, могут прожечь в Родриго дыру.

– Почему не могу? Я же сделал…

– Ты слишком много говоришь, раз. Ты приехал за девушкой, два, которую уже не любишь, но зачем-то остался. Вопрос: что тебя тянет здесь сидеть, учиться на ненужную специальность и думать о церкви? Третье – ты чертовски красив, ты хоть видел себя?

– Да, я действительно много говорю, мне надо прогуляться.

Стоило тогда Родриго отойти, как его тут же вырвало под ближайшим кустом. Иван внимательно прислушивался к звукам, доносящимся из-за холма, за которым скрылся юноша, и качал головой.

– Эй, как же мы с тобой будем воевать против Халиско? – просто и прямо крикнул он ему вслед.

Казалось, теперь Родриго знал ответ на этот вопрос, и он находился прямо перед ним. Сегодня вынесут Святые Дары и поставят прямо у подножия жуткого улыбающегося скелета в короне, как это вообще могло случиться? Он закрыл глаза и вспомнил все то, что переживала церковь – от отступничества епископов до педофильских скандалов, от терактов волооких юношей до смеха невинных атеистов, искренне верящих, что то, что они делают, не несет некой порчи в мир. Тут его нечаянно толкнули, и он огляделся.

Как будто весь город сейчас дышал одной общей силой, и эта сила кипела, жила, переворачивалась прямо перед ним, но в основном старая и небелая. Одинокие желтоватые старухи-индианки, шамкая запавшими губами, все обвешанные хрустальными замасленными амулетами черного цвета, шли в церковь, неся с собой маленькие фигурки черепов. Их мужья, последние уцелевшие мужчины небольших селений, усталыми, но упорными глазами вглядывались во тьму ночи, опираясь почему-то на посохи, на их лица были надвинуты шляпы, придававшие им какой-то почти ветхозаветный колорит.

– Эй, а правда, что потом будет Паблито?

– Конечно, надо слышать, что скажет мужской монастырь, уж он-то не растеряется.

Мелькнула рыжая, чищенной меди цвета голова какого-то гринго, шагавшего в нелепом худи на этот праздник чести и веры. Родриго оглянулся – невдалеке в компании уныло выглядящего юноши и оживленной мулатки с какой-то случайно залетевшей сюда ботоксной дурой была знакомая девушка. Господи, да она откуда и почему он ее знает? Кажется, он где-то видел эти странные, как бы вывернутые наружу упрямые губы.

– Эй, посторонись! – крикнула огромная толстуха в цветастом платье, напоминавшем по рисунку какую-то зебру в тропических зарослях.

– Да, конечно, – сказал он, но объемистая баба уже двинула его своим телом по направлению к странной, постоянно озирающейся, девушки.

Он налетел на нее, высокий, нескладный, чуть не примяв своим худым бледным телом, но она даже не взвизгнула, а лишь как-то печально посмотрела вверх. Тут только он заметил, какого маленького роста она была.

– Черт, извиняйся давай, – потребовала мулатка, встав перед его лицом. Ее широкие ноздри прямо-таки раздулись от гнева.

– Не надо, Мануэла, – сказала незнакомка и взяла ее за руку успокаивающим жестом.

Парень с неприятным лицом уставился себе на ботинки, поднял голову и постарался улыбнуться, но без особого успеха. Модель, а судя по всему, это была она, как норовистая лошадь, фыркала и перебирала ногами.

– Я глубоко встревожен тем, что меня нечаянно толкнули прямо на вас, а я не рассчитал силы удара, – поклонившись, сказал Родриго и выпрямился, поймав изумленный взгляд присутствовавших.

– Ого, да ты, кажется, кабальеро, – захохотала Мануэла, а незнакомка-губошлепка просто непонятливо и довольно глупо посмотрела ему в глаза, светло-карие, европейские.

– Я вас видела, не правда ли?

– Да, возможно.

Она старательно говорила как можно выше, но ее металлический голос имел ярко выраженный носовой оттенок. Родриго подумал, что голос старше его носительницы, такой официозный и сухой. Она смотрела на него с непониманием и узнаванием одновременно.

– Черт, ты его знаешь? – проговорила мулатка и старательно, с головы до ног, оглядела старую поношенную одежду юноши. – Ну пойдем отсюда, хватит.

И она дернула девушку за рукав блузки, из-за чего та понуро опустила голову, но пошла со своей компанией. Родриго как можно быстрее протиснулся в церковь, наступая на ноги, отдавливая подолы, слыша за собой ругань. Он не жалел стариков с клюшками, мелких детей, путающихся под ногами, ему надо было только успеть на сидение позади вырвавшейся вперед небольшой компании.

Нет, я не могу опоздать, думал он, а к ним тем временем подошли монахини, все в черном, и впереди них одна величественная седовласая госпожа с умным и оживленным лицом, которое украшали позолоченные очки. Мануэла что-то сказала ей, явно красуясь, модель постаралась приложиться к ее руке, сохраняя равнодушное лицо, а юноша прямо полез к настоятельнице, обняв ее, да так, что та задорно хихикнула. Наконец они уселись, и Родриго вслед за ними, прямо за той девушкой, которую случайно встретил на занятиях по гитаре. Он ощущал ее присутствие рядом как дуновение ветра, неожиданно прохладно дующего во влажной, исполненной миазами тропической ночи. Нет, пустяки это все, просто я давно не видел другого человека, кроме преподавателей и Ивана, подумал он, но его тут же затрясло. Ему представилось, что Иван в этот час может быть где-то рядом, как и то, что когда-то было человеком, и от чего он с отвращением отвернулся, когда из него перестала хлестать кровь.

Все это мясо, и вот эта девушка оживленное желтовато-восковое мясо, ее губы бренная плоть, а вот она, та, серая, блестящая, отполированная руками и взглядами, в огромной лучистой короне, с пустыми глазницами, в черном развевающемся одеянии, стоящая на престоле – вот что реально. Кто-то что-то говорит, но он не слышит этого, как будто кровь заливает ему в уши, а перед глазами плывет шея девушки с завитками темноватых волос, почему-то слишком светлых для Мексики, и убитый, измазанный кровью, похожей на сладкий кленовый сироп, пахнущий бойней и едой.

Какая-то монахиня, молодая, затравленно озирающаяся, притащила зачем-то большой планшет и включила его.

– Дамы и господа, братья и сестры! – торжественно выйдя в середину, под огромные своды, готическими брызгами уходящими в даль, под купол с изображением схематично нарисованного, подобно равеннской мозаике, голубя, провозгласила красивая пожилая настоятельница с тяжелым золотым крестом на шее. – Сегодня мы услышим приветствие Его Святейшества Папы Петра Второго по поводу первого в мире праздника Санта-Муэрте. Он сейчас в Ватикане и молится за нашу страну, как и за весь остальной мир.

Она поклонилась размашисто, по-актерски, удержав апостольник маленькими руками, и пошла в глубь церкви, усевшись около алтаря. Начиналась трансляция из Ватикана, прерываемая шепотами, покашливанием и пока еще неуверенным ором младенцев, которых есть Царствие Божие.

Он сидел в глубине кабинета, украшенного красивым белым столом, простым и незатейливым, но напоминавшим своими очертаниями мебель XIX века. Родриго видел все это на бликующем экране большого ноутбука, как и все остальные – обычная позолоченная комната в Ватикане с широким окном справа, выходящем на площадь того человека, чье имя носил выступающий перед ним светловолосый американец с непревзойденной улыбкой, как гласили мусульманские фанатики из Парижа, насквозь искусственной – имелась в виду и искренность, и сама челюсть. Он внимательно наклонился вперед в белом папском одеянии и большой тиаре, что было несколько странно для, казалось бы, неформального разговора предстоятеля с прихожанами. Его холодные голубые глаза с неглубокими морщинками около них смотрели прямо и выказывали некое оживление, а руки были скрещенными – поза, выражающая либо недружелюбие, либо замкнутость, как читал Родриго.

– Почему они не показывают богослужение прямо, как есть, на каком-нибудь проекторе? – возмущалась еще одна толстуха справа, безобразно расплывшаяся, но одетая в приличное темно-фиолетовое платье.

– Не знаю, но ведь это монастырь, там, возможно, денег нет…

– А зачем тогда я каждый день ношу им милостыню?

Неожиданно изображение на ноутбуке застыло, и какая-то молодая монахиня двинулась по проходу, слегка задев Родриго одеянием. Она судорожно вскинула руку, чтобы отбросить прядь волос, и на ней он заметил кое-что необычное: точки, отметины, выделявшиеся на смуглой, типичной для мексиканцев коже, которые были как будто вызваны чем-то вроде горящей папиросы. И рядом еще меньше и неказистей, уже полузаросшие.

Она наркоманка, неожиданно понял он и не удивился своему впечатлению. Мне рассказывали про такую, отец Педро говорил – кстати, он же сейчас будет, что есть такая Инес… Он дернулся и невольно подумал, как же его судьба странным образом переплелась с монастырем. Та Инес, монахиня, о которой говорил Педро, и другая Инес, о которой шептал умирающий гитарист, один и тот же человек! Эта мысль поразила его и заставила присмотреться к девушке и ее неуверенной походке. Она сбоку подошла к экрану, нажала нетерпеливо, и он тотчас заработал. После этого монахиня поспешно отошла к настоятельнице, которая пожала ей руку, благодарно улыбнувшись.

– Дорогие братья и сестры! – раздался неожиданно правильный испанский голос Петра Второго, которого многие считали гениальным лингвистом за невероятные способности к языкам. Ходил слух, что он знает практически все основные наречия Европы и часть азиатских. Впрочем, арабский он так и не выучил, хотя неоднократно пробовал говорить на нем во время поездок. – Мы сейчас присутствуем при уникальном событии – рождении того, что можно назвать Латинской Америкой. За высочайшие заслуги перед верой я торжественно причисляю принцессу Папан, или Папанцин, как ее называли ацтеки, родственницу Монтесумы, к сонму святых. Вам она более всего известна как Санта Муэрте, Святая Смерть (эти слова он произнес на латыни, а не на родном английском, чем вызвал восхищенный шепот собравшихся). Действительно, принцесса Папан, которая умерла и уже была похоронена, потом воскресла и вышла из своего склепа приветствовать служителя, сначала удивившегося и испугавшегося от ее появления. Она объяснила ему, что Господь показал ей ад и велел возвращаться обратно, дабы наставить приближенных и родственников. Папанцин послушалась совета, а при приходе испанцев покрестилась и жила мирно и счастливо. Кто знает, – он откашлялся, задумчиво глядя поверх камеры, – возможно, когда она воскресла, она представляла из себя скелет? Но неважно, самое главное, что принцесса с нами, как и будущий святой, ныне Слуга Бога, Пабло Эскобар, чьи благодеяния превышают меру его грехов…

Родриго увидел, как девушка, сидящая перед ним, напряглась и прислушалась. Он буквально ощутил напряжение, исходящее от ее спины, которая как будто сжалась и приготовилась к прыжку. Почему он не смотрел на ту, модельного вида красавицу, которая чуть ли не зевала, расположившись рядом, он не знал. Вертлявая мулатка тоже привлекла его взгляд, но не особенно заинтересовала – странным, правда, было то, что она неожиданно успокоилась, потом как бы невзначай коснулась руки сидящего ботана.

– А теперь – добро пожаловать к нам, Санта Муэрте! – заявил Папа, поднявшись со своего удобного кресла. Каких-то несколько лет назад был выпущен сериал, где довольно пафосно и модно была показана жизнь молодого первосвященника-американца, воспитанного в приюте, и Петр Второй, казалось, был всего-навсего косплеером: ярый альтрайт, вежливый блондин, часто носящий старинные облачения. Но он был воспитан в семье старых денег, впрочем, обедневшей за несколько лет сотрясавших Америку финансовых бурь. Как плохо, что прямую трансляцию из Сан-Марко он не увидит, подумал он, увидев, как монахиня, которая совершенно точно является Инес, уносит с собой ноутбук.

Тем временем рядом с алтарем показался епископ в парадном облачении, колыхающемся на его грузном теле. Лицо его было сосредоточенным и исполненном воли, что делало его непохожим на других индейцев, обычно имевших относительно небольшие подбородки, мягко переходящие в шею. Он встал рядом с отцом Педро, который слегка подобострастно смотрел на него, и начал мессу. Голос епископа утонул в стенах собора и вознесся к небесам, обрушиваясь сверху на прихожан. Говорят, он был оперным певцом, басом-баритоном, но когда-то ему явился ангел и велел бросить консерваторию и идти в монахи. Пришлось ему расстаться даже со своей девушкой, которая позднее выступала на лучших сценах мира, хоть и на вторых ролях. Родриго закрыл глаза, слушая молитвы, и даже не пытался подпевать, когда все остальные раскрывали молитвенники.

Он слышал, как поет она. Ее голос, такой хрупкий и тонкий, потерявший свое носовое звучание, робко пробирался сквозь надтреснутое контральто толстухи, мелких и неказистых голосов пожилых женщин, но затмевался голосом запевалы-монахини, которая стояла где-то наверху, там, откуда раздавался орган. Он постарался представить себя Франциском Ассизским, не обращающим внимание на обстановку церкви, зная лишь свою веру и Бога над ним, но не смог. Сейчас он ощущал присутствие всех вокруг как огромную реку, в которую впадает незначительный ручей, бывший им самим. Где-то наверху дрожат натянутые струны веры, подумал он, и ангелы держат руки, сплетая их над головой, как купол. Кстати, пела она вроде бы и хорошо, но мотивов как будто не знала, в отличие от своей подруги, которая своим низким бархатистым меццо-сопрано, наученным петь традиционные песни, добавляла щепотку ароматной горечи в любое исполнение.

Настало время приветствовать друг друга с миром и любовью, и он посмотрел ей в глаза, думая о том, кто же первым их отведет. Она медленно перевела взгляд на других людей, поклонившись им, но на его лице задержалась, что успел отметить ревнивый ботан, напряженно всматривающийся в нее. Впрочем, ее одернула мулатка, любезно и натянуто улыбнувшаяся Родриго.

– Господи, да что ты делаешь! Тебе понравился этот хам? – он слышал возмущенный шепот разряженной смуглянки. Мануэла, вспомнил он и подумал, что хорошо, что ее зовут как типичную героиню новеллы. В детстве он ненавидел Мексику за их производство, но потом как-то смирился, увидев, какой унылый шлак выпускает местный независимый кинематограф.

Когда он вернулся домой, он не помнил. Только знал, что народ вышел радостный и возбужденный, держа в руках освященных маленьких скелетиков. Ему хотелось придержать дверь для всей компании, но по неясной причине вышли только модель и ботан, не смотря друг на друга, а Мануэла и скромная девушка остались вместе с монахиней.

– Вы провожаете меня? – спросила модель, скосив на него глаза и выпятив губы, явно для придания себе более сексуального вида.

– Почему бы и нет? – спросил он неожиданно игриво в ответ. – Как вас зовут?

Вместо ответа она протянула ему карточку, уколов его длинными ногтями с бисерным рисунком, выглядящим старым запоздалым приветом из нулевых. На ней, как он позже выяснил, было отпечатано «Рита Ривас». Почему эта самая Рита положила глаз на него, Родриго? Он знал, что он красив, но женщины его никогда не любили, возможно, дело было в деньгах или в неуживчивом характере. Воистину, то была ночь чудес. Но каким-то чутьем он понял, что, возможно, именно Рите Ривас удастся привести его к маленькой хрупкой певице, которая задела его ремнем от гитары.