Читать книгу Капля яда. Бескрайнее зло. Смерть на склоне (сборник) - Шарлотт Армстронг - Страница 12

Шли дни. Розмари к нему не обращалась. Она оправилась, стала прежней.

Гибсон ее не торопил, не настаивал, чтобы она в чем-то призналась. И начинал опасаться, что это никогда не произойдет.

Рядом, по соседству, у них на виду трудился в саду Пол Таунсенд – здоровый, сильный, беззаботный, счастливый. Старая миссис Пайн сидела на веранде. Юная Джини сновала туда-сюда. Коттедж бурлил, лишенный жизни и перемен, кичился ложной гармонией.

Гибсон долго лежал один с раскрытой книгой в руке. И размышлял о собственной наивности.

Этель совершенно права: он не знал и десятой части того, что происходит. Невежественен во многих областях. Современная психология оставалась для него всего лишь теорией – чем-то таким, с чем можно играть. Он веровал в поэзию. Честь, отвага, самопожертвование – старомодные понятия. Ярлыки, за которыми ничего не стоит. Давным-давно он похоронил себя в книгах, спрятался за словами, но не за теми, которые отражают грубую правду. Поэзия, но почему она? Потому что он тонкокожий и недостаточно смелый, чтобы сносить реальность. Не смотрел в лицо фактам. Даже не представлял, каковы они. Он должен опираться на Этель, пока не узнает о жизни больше.

Теперь Гибсон понимал, что был удивительно наивен. Не подготовлен к жизни в обществе. И значительную долю своей простодушной радости вынес из разговоров с учителями и студентами на дорожках кампуса, в коридорах колледжа и на улицах города. Кивок, приветствие, звук его имени сохраняли его индивидуальность. «Я не затерян в вечности. Я – Гибсон с английского отделения, и есть люди, которым это известно».

Ему хватало общения в течение дня. Его слушатели поневоле и занятия давали возможность голосовым связкам Гибсона поупражняться. Еще были часы на кафедре, где он тепло и с верой в будущее разговаривал со своими студентами и почти не предпринимал предосторожностей против их хитростей, лести и стремления порисоваться. Он в те дни ощущал целостность и застенчиво верил в окружающий его маленький мирок. Частная жизнь и уединение казались естественными, приятными и ничем не ограниченными. Если угодно, он жил закрытой, невинной жизнью. И очень мало знал о реальности.

Вот так получилось, что к пятидесяти пяти годам он стал глупым, дурным и безрассудным. Женился на больной, беззащитной, во всем зависящей от него и доверившейся ему Розмари, смехотворно назвав их брак «соглашением». И теперь вспоминал с сожалением о прежних счастливых деньках, о собственном благодатном неведении реалий плоти. Все затмевал туман романтической чуши, сентиментальной фантазии, что он станет целителем. Какое самомнение! И как ему хоть на мгновение могло прийти в голову, что их фиктивный брак способен перерасти в любовный союз? Это было невозможно с самого начала с точки зрения самой простой арифметики. Тридцать два отнять от пятидесяти пяти будет двадцать три, и эта цифра никогда не изменится.

Он годился Розмари в отцы – духовно. Помог ей, был добр, защищал, и она его за это любила. Теперь Гибсона страшило другое: что, если она сохранит уговор до дней его дряхлости и не признается даже себе, что ждет не дождется, когда он умрет. Розмари такое под силу. Она же жила восемь лет со старым профессором.

Она не захочет причинить ему обиду. Тогда в больнице Розмари казалась обезумевшей от горя из-за такой пустячной вещи, как его переломанные кости, и во всем винила себя.

Розмари не станет обижать Гибсона и не нарушит своих обязательств. Завянет в собственной верности и будет продолжать обманываться. Не исключено, что сама не понимает (или не позволяет себе понять), почему с такой готовностью оказалась в объятиях Таунсенда.

Чем больше он думал о Поле и его достоинствах, тем больше убеждался, что сестра права. Розмари влюбилась или готова влюбиться в него – человека, не подходящего на роль отца, но принадлежащего к ее поколению: мужественного, обаятельного, хорошего и доброго. Она не в силах устоять.

Гибсон понимал, что Розмари лучше не знать о его глупостях, ведь что толку, если она будет в курсе? Жалость – то, что меньше всего требуется Гибсону. Она ему нисколько не нужна. Он запретил себе любить и изгнал это чувство навечно из сердца. Больше о ней не вспомнит.

Он сознательно углубился в себя, много читал и писал. Старался не замечать, это помогало сохранять равновесие, где Розмари и что она делает. Если ощущал депрессию, говорил себе, что в ней нет ничьей вины, кроме его собственной, и уныние проходило.

Однажды ему попалась строфа Катулла:

Гибсон закрыл книгу. Катулл был тоже глупцом – вот единственный вывод из его слов. И плаксой. Гибсон решил, что не будет таким. И больше не читал стихов.

Его депрессия не исчезла. Наоборот, стала еще мучительнее. Он жил с ней и днем, и ночью, забыв, как можно существовать иначе. Начал понимать, что депрессия – нечто такое, с чем человек, старея, свыкается.

Однако перемены не заставили себя ждать. Наступил день, когда обе женщины одновременно покинули дом – как выразился Гибсон, подались на работу. В своем унынии он не стал особенно оплакивать совпадение, поскольку больше не хотел оставаться наедине с Розмари.

Опытный секретарь Этель устроилась на место, где надо было работать до четырех часов. Это ее устраивало, потому что давало возможность готовить обед.

Рабочий день Розмари был длиннее. Она стала помощницей владельца небольшого магазина готового платья. Поначалу ей поручили заниматься товаром с перспективой стать продавщицей – очень неплохой карьерный старт.

Еще одно совпадение: в тот день миссис Вайолет пришла к ним в последний раз. Отныне Гибсону предстояло проводить время в одиночестве.

Накануне этого дня они, как повелось, сидели в гостиной втроем. В качестве фона тихо звучала из радиоприемника музыка. Готовясь к завтрашнему дню, Розмари пришивала к синему платью белый воротник и белые манжеты. Этель вязала. В своей одинокой жизни она отдавала этому занятию много времени, предпочитая проигрывателю приемник – слушала музыку, политические передачи, образовательные программы. А проигрывателя у нее вообще никогда не было.

Гибсон переворачивал страницы книги, иногда сразу по две. На лице мягкое, спокойное выражение. Вполне домашняя, мирная сцена. Но его настроение было совсем иным, поскольку завершался его эксперимент. Все превращалось в прах. Розмари не только оправилась – она пошла дальше, будет скоро сама зарабатывать. Больше не нуждалась ни в чем, что мог бы предложить ей он, зато у нее появилось много требований того, чего дать ему не под силу. Надо ее отпустить, решил он в душе. Чем скорее, тем лучше.

Воображение рисовало перед ним будущее. Они с Этель, преданные и помогающие друг другу, в маленькой квартирке неподалеку от колледжа. Будут работать, пока хватит сил. И каждый вечер одно и то же: звуки радио и вязанье Этель. Гибсон сказал себе, что справится и сможет довольствоваться такой жизнью. Переживал гораздо худшие времена, чем существование бок о бок с родной сестрой. И вообще не понимает, почему при мысли об этом его охватывает такое уныние и он так отчаянно боится этой жизни.

– Все складывается отлично, – прокомментировала Этель, – вот только боюсь поездок. Проводить по тридцать минут в автобусе в одну сторону – бесполезная трата времени. Не разумнее ли переехать ближе к городу?

Розмари вздрогнула:

– Переехать?

– Здесь очень приятно, но если занята на работе, дома в светлые часы не бываешь, – объяснила Этель. – Ты не уколола палец, дорогая?

– Нет.

– Вот и хорошо. – Этель участливо улыбнулась. – Надо подумать и о Кене. Разве ему можно ездить на автобусе?

– Я об этом не подумала. – Розмари вспыхнула.

– Ничего страшного, поезжу и на автобусе, – начал Гибсон, но осекся. Он увидел кровь на белом воротнике, который Розмари держала в руках.

– Дорогая, ты воткнула себе в палец иголку, – проворчала Этель. – Погляди на пятно. Твое рабочее платье.

– Отстирается, – проговорила едва слышно Розмари, поднялась и неверным шагом направилась на кухню. Гибсон задумался, что бы это значило.

– Мне кажется, она уколола палец и измазала воротник, потому что ей не хочется завтра идти на работу. – Он с потухшим сердцем смотрел на холодную решетку камина и неуверенно ждал, чтобы сестра с ним согласилась.

Но Этель только улыбнулась.

– Не думаю. Зачем бы ей тогда лгать? – Гибсон тоже заметил, что Розмари солгала. – Она укололась тогда, когда я сказала, что нам надо переехать отсюда.

– Переехать…

– Переехать от него, – уточнила она вполголоса. – Так она себя выдала!

Гибсон услышал, как сестра вздохнула, а внутри у него все оборвалось и сжалось от отвращения. А было ли у Розмари что-то, что она скрывала? А если выдать нечего, в чем тогда дело? Гибсон тщетно ломал голову. В старинных стихах мужчина всегда повелитель своей души, а он, сколько ни погружался в поэзию, так и не научился владеть своей душой. Да и как научиться? Сердце екнуло. Гибсон замер. Он против своей воли почувствовал, что предан, и пришел от этого в отчаяние. Уткнулся в книгу и не поднял головы, когда вернулась Розмари.

– Замыла холодной водой? – суетливо спросила ее Этель.

– Конечно, – тихо ответила молодая женщина. – Все в порядке. – Гибсон хоть и сидел отвернувшись, но боковым зрением заметил, что она снова взяла иглу. Понимала ли Розмари, почему воткнула ее себе в палец? Совсем не факт. От этой мысли ему сделалось грустно.

– Ну как, Кен, переживешь завтрашний день? – Сестра заботливо на него посмотрела. – Миссис Вайолет придет заняться твоими рубашками. Можно попросить ее собрать тебе обед?

– Не стоит.

– С вами все в порядке? – робко поинтересовалась Розмари. – Вас ничего не беспокоит, Кеннет? У вас вид хуже, чем обычно. Согласна, Этель?

– Наверное, скучаю по работе. – Он пожал плечами. – Привык трудиться.

Розмари склонилась над шитьем. Он оторвал взгляд от ее волос.

– Обо мне не думайте. Я ведь жил один почти полстолетия. И еще: Таунсенды рядом; если что, Пол придет на помощь.

– Так-то оно так, – кивнула Этель. – Но их новая служанка не появится до пятницы, а миссис Вайолет уйдет. Если Пол не взвалит все на Джини, ему придется покрутиться со старой миссис Пайн. – Казалось, Этель получала удовольствие от того, что говорила.

– Пол очень хорошо относится к теще. – Гибсон решил, что не опустится до ревности. – Просто замечательно.

Розмари подняла от шитья голову, и на губах у нее промелькнула улыбка.

– Согласна, – отозвалась она с теплыми нотками в голосе.

Гибсон перевернул страницу. Нелепый жест – он даже не притворялся, что читает.

– Вот что интересно, – нахмурилась Этель. – Кто здесь собственник? Я думаю, миссис Пайн, а Пол – ее наследник.

– Иногда, Этель, ты говоришь очень цинично, – усмехнулась Розмари.

– Ничуть. Я всего лишь реалистка, – парировала та. – По крайней мере, надеюсь, что могу взглянуть правде в лицо.

– Но разве мужчина не может быть просто хорошим и добрым? Просто так.

Сердце Гибсона упало.

– И еще привлекательным? – усмехнулась Этель. – Вполне возможно. Хорош настолько, насколько привлекателен, – и, склонив голову набок, она стала считать петли.

– У Пола прибыльный бизнес. Правда, Кеннет? – не отступала Розмари. – Он зарабатывает деньги.

– Таунсенд инженер-химик, – объяснил Гибсон. Перед его глазами возникла картина химической лаборатории с рядами бутылок в шкафу. Мелькнула и исчезла.

– Значит, он не нуждается в деньгах миссис Пайн, даже если у нее есть средства, – продолжала Розмари. – Мне кажется, Пол вовсе не корыстолюбивый.

Гибсон мужественно согласился.

– Со своей точки зрения, нисколько не корыстолюбивый, – заговорила Этель. – Многие люди ни за что не признают очевидное. Но почти любой готов совершать ужасные поступки ради материального благополучия. Мы можем сколько угодно себя обманывать. Но нам не безразлично, насколько комфортно живем, вкусно едим и надежно ли наше положение. Отнюдь не все равно. Никогда не было безразлично.

– Да, наверное, – кивнула Розмари и снова склонилась над шитьем.

Гибсон обнаружил, что его пугает, какие у нее сейчас в голове мысли. Розмари явилась в его дом в расчете на материальный комфорт и надежное существование. Как ни крути, она это понимала. И он тоже. Сам ее к этому подталкивал. Хотел, чтобы все получилось именно так.

– Конечно, не безразлично. И это совершенно естественно, – мягко проговорил он и перевернул страницу.

– Как вы считаете, почему плачет ребенок? – произнесла Этель. – Он требует, чтобы его накормили и согрели. И все. А теперь давайте поговорим о погоде. Завтра будет тепло?

Чтобы накормили и согрели. Чтобы мне было удобно, размышлял Гибсон. Но весь ли это айсберг или только его часть? Неужели никто из нас не знает, почему мы так поступаем? Потому не хотим признаться, что все мы животные? Тогда зачем мы здесь? Существуем не по собственной воле? И в каждом, даже самом мимолетном деле над нами довлеет рок?

Гибсону не понравилась эта мысль. Но он постарался с ней смириться. Свыкнулась же с ней Этель. Она для этого достаточно сильная женщина. Ему тоже не надо прятаться от реальности. Неужели это так сильно его угнетает? Гибсон стал раздумывать.

По радио говорили об испытании бомбы и выражали надежду, что эта страшная сила никогда не выйдет из-под контроля и не погубит человечество.

Этель послушала и сказала:

– Как же не выйдет? Обязательно выйдет.

– Ты о бомбе? – удивилась Розмари.

– Думаешь, ее не применят?

– Надеюсь. – У Розмари округлились глаза.

Этель покачала головой.

– Не сомневайся, применят.

– Как ты можешь так говорить? – задохнулась Розмари.

– Речь о том, чтобы признать, что люди такие, какие есть, – ответила Этель. – Поверь, оружие в руке ничем не хуже, чем пущенное в дело, а спровоцировать его может что угодно. Люди по своей природе очень примитивны. Неосознанно, их нельзя за это винить. Такова человеческая природа. Люди злы и, разозлившись, называют противников чудовищами. А убивать чудовищ – это достойно, мужественно, дело чести. Они не медлят, не пытаются ничего понять или мыслить по-другому. А если бы и старались, ничего бы не вышло: их побуждение – слишком недавний и незначительный фактор. Люди действуют по зову крови, и звериному, и человеческому.

– Ну и как тебе этот факт? – спросил Гибсон.

– Что на нас упадет бомба? – уточнила Этель. – Что до меня, замру, и пусть меня разорвет на части вместе с тем миром, который я знаю. Я даже не хочу выжить. И не говори мне, что ты хочешь. – Она посмотрела на него как на маленького.

– Ты права, – задумчиво кивнул он. – Но я стар.

«Рок, – думал он. – Мы все обречены». Но он имел в виду не бомбу.

Розмари посмотрела на Этель:

– Не понимаю, откуда в тебе столько смелости рассуждать подобным образом.

– Смелость, – ответила сестра, – почти единственная полезная черта. Самое лучшее, что мы можем сделать, – зажать нервы в кулак и попытаться понять.

Какой смысл понимать, усмехнулся про себя Гибсон, если мы все обречены? И вслух сказал:

– К чему тогда наши интеллектуальные забавы? – Он представил, как все те слова, которыми он жил, проваливаются в пустоту.

– Забавы – это хорошо, – одобрила сестра. – Наслаждайся своей поэзией, пока в силах. После взрыва, если кто-нибудь останется в живых, будет не до поэзии. Но пока ничего не случилось, – она словно хотела их ободрить, – я, как и вы, хочу прожить отпущенное мне время. Стремление к выживанию вшито в нас изначально и руководит нами по эту сторону катастрофы. – Она улыбнулась. – Поэтому давай надеяться.

– У тебя нет детей, – тихо проговорила Розмари.

– У тебя тоже. Поблагодарим за это Господа.

«Мы обречены, – думал мистер Гибсон. – Это правда. Рок в айсберге, в подводной его части. Никто из нас до сих пор не понял, почему мы делаем то, что делаем. У нас только иллюзии знания и свободы выбора. Мы во власти темных сил и неведомых импульсов, слепые жертвы обмана. Вот что подразумевает Этель, когда говорит о реальности. Да, это правда. Миссис Вайолет должна была разбить ту вазу, Полу предначертано жениться, а Розмари – полюбить его. А я остаюсь в дураках, потому что такова моя участь, но не вина. Выбор за меня сделали гены, которые я унаследовал от матери. Этель унаследовала характер от отца и потому другая – с ясной головой и трезво на все смотрит.

Вся моя жизнь – сплошная иллюзия, как и жизнь любого человека. Мы во власти того, что не познано и не может быть осмыслено никогда. Настанет день, и мы все взорвем, столкнем Землю с орбиты. И это так же верно, как то, что Розмари выйдет замуж за Пола, и я сам ее к нему отправлю…»

Он склонил голову на грудь – к Полу-вдовцу, химику, католику. Но Пол тоже обречен – стать счастливым и ненадолго, пока еще не погиб мир, доставить радость и любовь Розмари.

А он, Кеннет Гибсон, будет жить с сестрой и стареть, хромать еще лет пятнадцать-двадцать. Ну уж нет!

На ум приходил единственный бунтарский выход. Только один. Сердце воодушевленно забилось. Немного отваги – и он на свободе.

Он же запомнил номер бутылки.

Гибсон заснул лишь под утро. А когда проснулся, понял, что наступил тот самый день. И он будет дома один.