Читать книгу Почти англичане - Шарлотта Мендельсон - Страница 8

Пятница, 6 января

Регби: семерки Дорсета и Уилтшира, U18 (весь день), Солсбери;

заплывы на скорость (1-й класс), Центр отдыха, 16:30;

сквош-тур в Куала-Лумпур (микроавтобус от Гартских ворот в 17:10);

беседа с Обществом земляков, мистер Кендалл на тему «Лесничество: древнее ремесло», старая библиотека, 19:30.

Первые дни второго триместра ужасны. Марина все ждет, что мама приедет и заберет ее – но вдруг это невозможно?

Теперь, когда родные далеко и она не может спасти их от взломщиков, расовых беспорядков, испанского гриппа, ядерной зимы и терактов Ирландской республиканской армии, детские страхи нахлынули с новой силой. Гай Вайни на их фоне – сущий пустяк, пластырь на брызжущей кровью ране; как-то раз за обедом Марина замечает, что он перешучивается с шестиклассниками – Беном Л., Беном П. и Риком, – и, скользнув взглядом по его радостному чумазому лицу, отворачивается. Сейчас не до Гая: нужно срочно придумать повод, который позволит оказаться у крипты к концу репетиции Кумского хора и его тенора Саймона Флауэрса. В школе Гай не станет с ней говорить. А она, разумеется, не станет говорить с ним.

Потом, вечером в пятницу, Марина занимает за Гаем очередь в буфетной. Для пятиклашки он очень самоуверен: говорит ей «привет» и болтает с противным Джайлзом Йо, ее одногодком, а тот, раньше не замечавший Марину, теперь как-то странно на нее смотрит.

И откуда в Гае столько самонадеянности? Обычно пятиклассники держатся вместе, но он, сев за столик с Джайлзом и кем-то из Бенов, говорит: «Давай к нам», и Марина садится рядом. Бросив крошку-другую сыра на печеный картофель, она наблюдает, как Гай разделывается с супом, фасолью, двойной порцией чипсов, горошком, брокколи, томатами на гриле, булочками с маслом и двумя большими кусками пикши, жаренной в сухарях. Раз или два Марина против воли смеется над его дурацкими шутками, и Гай в ответ улыбается. Она изо всех сил борется с искушением снять очки: без них буфетная выглядит менее устрашающей, но Марина обязательно врежется в стол. Если бы только, думает она, я была нормальной, как все остальные.

– Я попробую твой соус? – спрашивает Гай.

Хоть он и моложе, нужно быть начеку. Наверняка он втайне смеется над ней, а сам ведет карточки с оценками для новых девочек – или их запретили в прошлом году? Должны были запретить: ведь это из-за карточек Имельда Как-ее-там убежала в ночь, только ее и видели. И все же кое-где они по-прежнему в ходу; возможно, на факультете Макдональд, где с девочками не говорят за едой, или в Филдинге, где их поджидают в засаде с ведром воды и устраивают конкурс мокрых футболок не только летом, как на других факультетах, а круглый год.

Марине нужна карточка. Она хочет знать, что это такое.

Кем, размышляет она между запоздалыми сожалениями о съеденном пудинге, нужно быть, чтобы…

Тут она поднимает глаза и видит Саймона Флауэрса.

За его спиной, как в замедленной съемке, колышется дверь: вперед и назад, вперед и назад. Предсердная диастола Марины замедляется; она еле дышит, когда Саймон подходит к стойке с подносами и улыбается однорукой женщине на раздаче. Он ведь приходящий ученик – почему же обедает здесь, а не дома? Может быть, задержался: репетировал гитарные риффы или играл на органе в безлюдной капелле, размышляет Марина, захваченная врасплох одной из своих многочисленных сексуальных фантазий.

Сердце гулко колотится, но Саймон ее не видит. Нужно воспитывать смирение. Сколько еще ждать? Неделю? Триместр? Если ты не переспал с кем-то до семнадцати лет, то будь уверен – умрешь в одиночестве. Цифра такая же точная, как объем легких. Все остальные здесь занимаются этим не первый год; Марина притворилась, что тоже не новичок.

– В чем дело? – спрашивает Рори Кингсли. – У тебя лицо как у дауна.

Две блондинки годом старше Марины прыскают со смеху.

– Заткнись, Кингсли, – говорит Клэр Лейкер. – Не будь придурком. – И, повернувшись к ней, одними губами добавляет: – Жалкий.

Но Марина, которой после четырех с половиной месяцев все еще кажется, что настоящая дружба ждет впереди, едва замечает свою защитницу. Она думает: так больше нельзя. Саймон Флауэрс. Саймон! Приди и сорви меня. Я созрела».

Тем временем в Лондоне влачит существование Лора. Она натирает сковородку-гриль до жемчужного блеска, помогает Ильди разыскать итальянский словарь, поливает соковой водой денежное дерево Рози, ведет неослабевающую борьбу с лондонской пылью, а вечерами застилает диван и засыпает под шепот «Зарубежного вещания Би-би-си», вздохи и всхрапы пожилых иммигранток и шипение автобусов за окном. В усталой голове вертится лишь одна мысль: «Что мне делать?», словно пять минут напряженных раздумий наведут ее на давно известный ответ – влюбиться в приличного холостяка, найти недорогое жилье, где можно слушать подобающую твоему возрасту музыку, есть тушеную фасоль и расхаживать нагишом; вернуться к забытой профессии и подыскать неподалеку дневную школу, которая устроит Марину.

На работе Лора с притворным участием выслушивает планы по замене фанерных полок на сталь с пластиковым покрытием. Черные или серые? Какая разница. В автобусе по дороге домой она терзается чувством вины перед безгранично добрым семейством Каройи-Фаркаш, перед отцом, перед отцом ее дочери, перед дочерью. А дома пытается думать об Алистере или сочиняет письма Марине, переделывая их, пока от того, что хотелось сказать, не остается ни слова.

Последние восемь месяцев, с тех пор, как Марина стала готовиться к отъезду, жизнь Лоры целиком зависит от почтовой службы. Душевное равновесие, если вдуматься, тоже. Раньше она гордилась тем, что выдержка ни разу не подвела ее за долгие годы, прожитые на диване в Вестминстер-корте после исчезновения Петера. Теперь, выйдя в город, она первым делом ищет глазами открытки: репродукции картин с выставок, которые без конца посещает с мужниной родней или в одиночестве, фотографии большого английского завтрака и площади Пикадилли под луной. Дома она вспоминает забавные наблюдения и выстраивает свой день вокруг прибытия почты. В прошлом триместре Лора отправляла открытки ежедневно, но теперь решила взять себя в руки. Марина едва на них откликалась – только стала ершистее. Похоже, в осторожных невыражениях любви Лора переусердствовала.

Дни идут. Жизнь, если можно назвать так постоянный подсчет часов до каникул, продолжается. Возможно, думает Лора, прибирая журналы в приемной, ей просто нужен секс.

Однако подумать легче, чем сделать. Последний раз она касалась интимной плоти доктора Саджена месяц назад, считая от вторника, – они устроили так, что Лора занялась вечерней генеральной уборкой, когда он «работал с документами». Это было даже не особенно приятно. Прохладный винил, запах антисептика и белый халат на двери оказали на нее долгожданный, но отнюдь не положительный эффект. Однако о большем, или ином, или лучшем, нечего и мечтать. Как можно, в ее-то возрасте, не иметь никакой личной жизни? Алистер занят дома, это известно всем, соседям уж точно; к тому же он – может быть, как и Лора – до сих пор не знает, чего хочет. Как разрешить эту неопределенность, если они так редко бывают вместе? О таком не напишешь в письме. Иногда Лора мысленно спрашивает его: «Что, если пузырь лопнет?» Алистер не отвечает.

Значит ли это, интересуется она у своего отражения в автобусном окне, что лучше уже не станет? А если так, то что ее ждет: нервный срыв или тихое угасание без надежды?

При этой мысли она отдергивает лицо и видит сочувственную улыбку женщины напротив. Лора улыбается в ответ и только потом замечает многочисленные значки, крысиные косички и татуировки на пальцах. Вот уже и сумасшедшие тебя жалеют. Если, думает она с напускным спокойствием, автобус сейчас перевернется на Вестборн-Грув – так ли уж плохо будет?

Каждое утро на большой перемене Марина и ее одноклассницы спешат к жилому корпусу за свежей почтой. К зданию, расположенному за территорией школы, ведет узкий проход рядом с Бьютом. Вест-стрит, говоря строго, не факультет, а общежитие для девочек, квазиучениц настоящих мальчиковых факультетов. Когда-то он был обычным домом в ряду других домов, а теперь поделен на сегменты, как лабиринт для мышей. У Марины напрочь отсутствует умение находить дорогу. Всякий раз, когда она пытается подняться на верхний этаж, ее подводят двойные лестницы. По ночам ей снятся сны о бесконечных блужданиях.

В Вест-стрите чисто и свежо. Здесь нет ни дортуаров, ни гербов, ни весел, увешанных футбольными гетрами, ни миазмов «Пако Рабана», зато есть отдельная кухонька, занавески в цветочек и кружевные салфетки. Пожарную дверь украшают плакаты с котятами в гамаках и задумчивыми медвежатами. На полу розовеет тусклый ковер. В общежитии командует миссис Лонг, чья страсть к сигаретам «Бенсон энд Хеджис» и страдающему от газов данди-динмонт-терьеру по кличке Энтони плохо сочетается со строгими бытовыми правилами. Девочкам все время кто-нибудь пишет: братья из сельскохозяйственных колледжей, матери с веселыми историями о щенках и отцовских командировках, организаторы благотворительных модных показов, тысячи общих знакомых. Они зачитывают друг другу отрывки: «Джейми – да нет же, глупая, Джейми из Бакингемшира – говорит, что нам придется пойти на Безбилетный бал». Не делятся корреспонденцией лишь адресаты любовных писем: например, неизменно накрашенная и резко пахнущая Симонетта Брюс, к которой Марина питает стойкое отвращение.

А также сама Марина. Как показать им свою переписку, если та состоит из напоминания от книжного клуба, восьмистраничной тирады от ее лучшей подруги Урсулы Перски, только что вернувшейся из школьной поездки на «Гамлета» в Стратфорд-на-Эйвоне, и бабушкиной посылки, завернутой в коричневую бумагу?

Как Марина любит эти посылки! Как она ненавидит их! Эта содержит печенье «бисквитные пальчики», брошюру о подростковых болезнях, низкокалорийный заменитель сахара, мешочек десятипенсовиков для таксофона, номер «Татлера» от миссис Добош и короткую записку: «Привет, дорогая. Хочеш милую стришку? Я буду спрашивать Кристофа, он поможет всегда. Как жалко, что ты не сидишь рядом. Скоро буду писать хорошее письмо». В отличие от Ильди, которая исписывает тетрадку за тетрадкой выдержками из словарей и познавательными фактами:

«Рафаэль умер в 37-й день рождения. Распятие – ранняя картина (примерно двадцать лет). Немного наивная (см. развивающиеся [sic!] ленты). Лучше всего фигура Христа. Нарисована для монастыря».

Рози не с руки писать по-английски: ее почерк больше подходит для венгерского языка. В прошлом триместре она прислала внучке шкатулку для рукоделия – должно быть, собственную. Когда Марина, спрятавшись в ванной, открыла крышку, оттуда выпал листок разлинованной коричневатой бумаги. Запах дома из него уже выветрился, но листок Марина сберегла – кто знает, какие тайны хранятся в нескольких незнакомых словах, нацарапанных карандашом.

С тех пор как Марина поступила в Кум-Эбби, ее не покидают дурные предчувствия. Она думает об опасностях, грозящих семье, старается предотвратить их и боится, что не сможет этого сделать. С началом нового триместра страх занести в дом заразу усилился. В соседней комнате Симонетта «Днище» Брюс отравляет воздух музыкой и громким смехом. Хотя она дружит с девочкой из главного здания пансиона и поэтому часто бывает в отлучке, запах сигарет «Плэйерс» и духов «Левый берег» не дает о ней забыть: сила во зло. У нее, несомненно, был секс во время церковной службы; ее мать умерла или, по крайней мере, в разводе. Два дня с начала триместра Марина спускает рукава джемпера, открывая двери, к которым та могла прикоснуться, и боится дышать, услышав на лестнице ее шаги. Если смерть постучится в Маринин дом, виновата будет Симонетта.

Весь день Марина до боли скучала по матери (та снова не пишет), однако плакать нельзя – скоро идти на химию. Она бережет хлоридно-натриевые слезы до ночи.