Читать книгу Стойкость. Мой год в космосе - Скотт Келли - Страница 4

20 февраля 2015 г.

Чтобы покинуть Землю, нужно забраться на край земли. С 2011 г., когда программа «Спейс-шаттл» была свернута, доставить нас в космос могут только русские, и путешествие приходится начинать с космодрома Байконур в безводных степях Казахстана. Сначала я отправляюсь из Хьюстона в Москву – привычный 11-часовой перелет, – а оттуда в микроавтобусе в Звездный Городок – 70 км и от одного до четырех часов, в зависимости от московских пробок. Это российский аналог Космического центра имени Джонсона (КЦД), здесь уже 40 лет тренируются космонавты (в последние годы и астронавты, которым предстоит лететь в космос вместе с ними).

Звездный – небольшой город с собственными мэрией и церковью, музеями и жилыми кварталами. Здесь установлена гигантская статуя Юрия Гагарина – человека, совершившего в 1961 г. первый космический полет. Простой и непритязательный, выполненный по канонам соцреализма памятник изображает космонавта шагающим с букетом цветов за спиной. Несколько лет назад Роскосмос построил специально для нас, американцев, линию таунхаусов, жить в которых – все равно что в декорациях к фильму, воплощающему русские стереотипы о нас. Огромные холодильники, огромные телевизоры, но все словно ненастоящее. Я провел в Звездном Городке много времени, в том числе в качестве представителя КЦД, но мне там до сих пор неуютно, особенно в разгар жестокой русской зимы. После первых недель подготовки меня охватило желание вернуться в Хьюстон.

Из Звездного Городка мы совершили 2560-километровый перелет на Байконур, в прошлом секретный стартовый комплекс советской космической программы. Отныне словом «глухомань» я называю исключительно Байконур. Космодром был построен в деревне, именовавшейся Тюратам в честь потомка Чингисхана, но в целях конспирации назывался Байконуром, как и поселок, находящийся в нескольких сотнях километров. Теперь Байконуром называют только космодром. В прошлом Советы называли свой стартовый комплекс Звездным Городком, чтобы еще больше запутать Соединенные Штаты. Мне, американцу, выросшему и выучившемуся на военного летчика на излете холодной войны, странно сознавать, что я приглашен в самое сердце бывшей советской космической программы и скоро узнаю ее секреты. В настоящее время в Байконуре живут главным образом казахи, потомки тюркских и монгольских кочевников, а этнические русские, оставшиеся здесь после распада Советского Союза, составляют меньшинство. Технические объекты Россия арендует у Казахстана. Российский рубль – основная валюта, на всех транспортных средствах российские номера.

С высоты кажется, что сооружения Байконура случайным образом разбросаны по сухой степи. В уродливых бетонных зданиях чудовищно жарко летом и немилосердно холодно зимой, между ними ржавеют горы брошенной техники. В тени аэрокосмического оборудования клянчат еду стаи бродячих собак и дикие верблюды. Эта бесприютная суровая местность для большей части мира – единственный действующий космодром для пилотируемых запусков.

Я прилетаю на Байконур на борту Ту-134, старого российского военного транспортника. Возможно, когда-то этот самолет был оборудован бомбодержателями и в час испытаний мог поработать бомбардировщиком, то есть являлся частью арсенала, созданного Советами для нападения на мою страну. Теперь он возит международные экипажи космических путешественников – русских, американцев, европейцев, японцев и канадцев. Мы, бывшие враги, стали членами одной команды на пути к космической станции, которую построили вместе.

Носовая часть салона отведена основному экипажу (двое моих русских товарищей и я) и нескольким высокопоставленным лицам. Временами я направляюсь в хвост, где сидел во время прежних рейсов на Байконур. Все начали пить с самого утра, сразу после вылета из Звездного Городка, и сейчас в хвосте у русского обслуживающего персонала веселье в полном разгаре. Русские никогда не пьют без закуски: к водке и коньяку предлагаются помидоры, сыр, сосиски, маринованные огурцы, тонкие ломти соленой вяленой рыбы и соленого свиного жира, который называется сало. В первую поездку в Казахстан в 2000-м, когда я пробирался через празднующую в хвосте компанию к уборной, меня остановили и заставили стопками пить самогон, русский крепкий алкоголь кустарного производства. Пьяные техники шатались от турбулентности и спирта, проливая выпивку на себя и на пол самолета. При этом все курили сигарету за сигаретой. Счастье, что мы добрались до Казахстана, не превратившись в гигантский огненный шар из самогона и авиационного керосина!

Сегодня тоже все крепко пьют, и мы порядком набираемся к моменту, когда самолет вываливается из облаков над плоской ледяной пустыней и касается единственной в Байконуре посадочной полосы. Мы выползаем наружу, моргая от холода, и видим группу встречающих – официальных лиц из Роскосмоса (Российского космического агентства) и «Энергии», компании, строящей космические корабли «Союз», один из которых доставит нас на орбиту для стыковки с Международной космической станцией. Здесь же мэр Байконура и другие местные шишки. Мой русский товарищ по экипажу Геннадий Падалка делает широкий шаг вперед и чеканит, пока остальные изображают внимание: «Мы готовы к следующим шагам нашей подготовки».

Это ритуал, один из множества в сфере космических полетов. У нас, американцев, тоже есть знаковые моменты на аналогичных этапах предстартовой подготовки. Между ритуалом и суеверием пролегает тонкая граница, а в таком опасном для жизни деле, как полеты в космос, суеверия помогают даже неверующим.

На краю взлетной полосы мы замечаем необычную, но приятную картину – группу казахских детей, маленьких послов с края Земли: круглощеких, черноволосых, с преобладанием азиатских черт, в яркой пыльной одежде и с воздушными шариками. Русский врач рекомендует нам держаться от них подальше: есть подозрения, что в этом районе эпидемия кори, а если один из нас заразится, последствия будут серьезные. Нам всем сделаны прививки, но русские врачи экипажей очень осторожны: никто не должен улететь в космос с корью. Обычно мы слушаемся врача, тем более что в его власти отстранить нас от полета, но сейчас Геннадий решительно выходит из ряда.

«Нужно поздороваться с детьми», – твердо говорит он по-английски.

Я знаком с Геннадием и третьим членом экипажа Михаилом Корниенко (Мишей) с конца 1990-х, когда начал ездить в Россию для работы над совместной программой двух стран по созданию космической станции. У Геннадия шапка седых волос и острый, все подмечающий взгляд. Ему 56, он командир нашего «Союза». Это прирожденный лидер, умеющий решительно отдать приказ, когда это необходимо, и внимательно выслушать, если вам есть что сказать. Я доверяю ему безоговорочно. Однажды в Москве, возле Кремля, я видел, как он отделился от группы космонавтов, чтобы отдать дань уважения месту, где был убит оппозиционный политик, возможно, приближенными Владимира Путина. Для космонавта, государственного служащего, это был рискованный поступок. Другие русские в нашей компании, как мне показалось, не хотели даже говорить об этом убийстве, но не Геннадий.

54-летний Миша, который станет моим спутником на целый год, совсем другой – простой, спокойный и задумчивый. Отец Миши, пилот военного вертолета, служил в отряде поиска и спасения космонавтов и разбился, когда сыну было всего пять лет. Страшная потеря лишь укрепила мечту Миши полететь в космос. Отслужив в воздушно-десантных войсках, он хотел в дальнейшем получить диплом в Московском авиационном институте, чтобы стать бортинженером. Но поступить туда было сложно, особенно если ты не проживал в Московской области. Поэтому Миша пошел служить в московскую милицию, чтобы получить прописку и льготы для поступления в институт. В 1998 г. прошел отбор в отряд космонавтов.

В голубых глазах Миши ясно читаешь, что для него нет ничего важнее, чем услышать и понять тебя. Он более открыт, чем другие знакомые мне русские. Будь он американцем, я бы сравнил его с хиппи из Вермонта в неизменных биркенштоках.

Мы подходим к казахским детям, здороваемся с ними, обмениваемся рукопожатиями и принимаем букеты, возможно кишащие возбудителями кори. Геннадий увлеченно болтает с детьми, лицо озаряет его знаменитая улыбка.

Вся компания – основной и дублирующий экипажи, а также обслуживающий персонал – грузится в два автобуса и едет на карантинную базу, где мы проведем следующие две недели. (Основной и дублирующий экипажи всегда путешествуют отдельно по той же причине, что и президент с вице-президентом.) Пока мы размещаемся, Геннадий шутки ради усаживается на место водителя, и все мы фотографируем его на телефоны. Много лет назад команды приезжали на Байконур, проводили здесь день за проверкой космического корабля «Союз» и возвращались в Звездный Городок на две недели в ожидании старта. Теперь в целях экономии количество перелетов сведено к одному, и нам придется остаться здесь. Я сажусь у окна, вставляю в уши наушники и прислоняюсь головой к стеклу в надежде подремать в пути на карантинную базу, больше похожую на отель. Дорога в ужасном состоянии – всегда была такой и становится все хуже: асфальт сплошь в рытвинах и заплатах, я бьюсь головой о стекло, что не способствует сну.

Мы минуем обветшавшие жилые комплексы советской эпохи, громадные заржавленные спутниковые тарелки, поддерживающие связь с российским космическим кораблем, горы мусора, одинокого верблюда. День ясный, солнечный. Проезжаем байконурский памятник Юрию Гагарину – здесь он изображен с поднятыми руками, и в этом жесте не триумф, как у гимнаста после безупречного завершения элемента, а чистая радость ребенка, готового сделать кувырок. Он улыбается.

Далеко на горизонте пусковая вышка поднимается над обветшалой бетонной площадкой, с которой Юрий впервые в истории оторвался от Земли, чтобы устремиться в космос. Отсюда покидал Землю практически каждый российский космонавт, а через две недели улечу и я. Иногда мне кажется, что русские уделяют больше внимания традициям, чем внешнему виду или функциональности. Этот стартовый стол, который они называют «гагаринским стартом», пропитался прошлыми успехами, и они не собираются его менять.

Наш с Мишей полет – год на МКС – беспрецедентен. Стандартная экспедиция на космическую станцию длится от пяти до шести месяцев, и ученые накопили достаточно данных о том, что происходит с телом человека в космосе за это время. О том, как развиваются события после шестого месяца, почти ничего не известно. Скажем, симптомы могут резко обостриться на девятом месяце или, наоборот, сойти на нет. Существует лишь один способ это выяснить.

Я и Миша будем снимать с себя разнообразные данные для исследований, уделяя этому существенную часть времени. Поскольку мы с Марком однояйцовые близнецы, я участвую в еще одном объемном исследовании: в течение года нас с братом будут сравнивать по разным параметрам вплоть до генетического уровня. Международная космическая станция – это орбитальная лаборатория мирового класса, и, помимо исследования человеческого организма, одним из главных объектов которого я стану, мне за этот год предстоит посвятить много времени другим экспериментам, в частности из области физики жидкостей, ботаники, окисления органических веществ и наблюдения Земли.

Рассказывая слушателям о Международной космической станции, я неизменно подчеркиваю значимость научной деятельности, которая там ведется. Для меня, однако, столь же важно, что станция является плацдармом нашего биологического вида в космосе. Там мы можем узнать, как проникнуть глубже в космос. Затраты высоки, как и риски.

В течение предыдущей экспедиции на станцию продолжительностью в 159 дней я потерял костную массу, у меня атрофировались мышцы, а кровь перераспределилась в теле, так что стенки сердца деформировались и усохли. Более того, возникли проблемы со зрением, как у многих астронавтов. Я получил дозу радиации, в 30 раз превышающую земную норму, как если бы делал десять рентгеновских снимков грудной клетки ежедневно. Это увеличило для меня риск заболеть смертельной формой рака. Но все перечисленное меркнет по сравнению с главным риском: что с кем-то из любимых случится беда, пока я нахожусь в космосе без какой бы то ни было возможности вернуться домой.

Глядя в окно на причудливый байконурский пейзаж, я понимаю, что за все время, проведенное здесь, – целые недели – фактически ни разу не видел самого города. Я бывал только в особых местах по служебной необходимости: в ангарах, где инженеры и техники готовят к полету наш космический корабль и ракету, в залитых флуоресцентным светом комнатах без окон, где мы облачаемся в скафандры «Сокол», в зданиях, где располагаются наши инструкторы, переводчики, врачи, повара, управленцы и другой обслуживающий персонал, а также в ближайшем доме, где мы живем, – американцы любовно именуют его «дворцом Саддама». В этой пышной резиденции, построенной для главы Российского космического агентства, его сотрудников и гостей, разрешено селиться членам экипажей во время пребывания на Байконуре. Это место приятнее других построек и несравненно комфортнее спартанских помещений в офисном здании Космического центра имени Кеннеди во Флориде, где астронавты шаттлов когда-то отбывали карантин. Во «дворце Саддама» хрустальные люстры, мраморные полы и у каждого четырехкомнатный номер с джакузи. В здании имеется баня, русская сауна с холодным бассейном, куда можно нырнуть после парной. В начале двухнедельного карантина я заглянул в баню, где голый Миша хлестал голого Геннадия пучком березовых веток. Увидев это зрелище впервые, я несколько оторопел, но, как только сам попарился в бане, окунулся в холодную как лед купель и затем выпил домашнего русского пива, оценил ее в полной мере.

Есть во «дворце Саддама» и обширная столовая с отглаженными белыми скатертями, тонким фарфором и плазменными телевизорами на стенах, где вечно крутят старые советские фильмы, видимо любимые космонавтами. Русская еда хороша, но американцам через какое-то время она может поднадоесть – борщ почти каждый день, мясо с картофелем, другое мясо с картофелем, все засыпано тоннами укропа.

– Геннадий, – завожу я речь за обедом через несколько дней после заселения, – зачем столько укропа?

– А что? – спрашивает он.

– Вы суете укроп во все. Некоторые блюда были бы очень вкусными, если бы не тонули в укропе.

– А, ясно. – Геннадий кивает, на его лице проступает характерная улыбка. – Это оттого, что русский стол состоит главным образом из картошки, капусты и водки. Укроп избавляет от газов.

Потом я погуглил – так и есть! Замечу, очень разумно избавиться от газов перед тем, как оказаться запертыми на много часов в крохотной железной банке вплотную друг к другу, так что я перестал сетовать на обилие укропа.

На следующий день после прибытия на Байконур у нас была первая «примерка». Для нас это возможность оказаться внутри спускаемого аппарата «Союз», пока он еще в ангаре, не соединенный с ракетой-носителем, которая выведет нас в космос. В огромном, как пещера, ангаре, известном под названием «здание 254», мы надеваем скафандры «Сокол». Это невероятно трудоемкий процесс. Единственный «вход» в скафандр находится на груди: нужно вползти ногами вперед через эту нагрудную дыру, с усилием протолкнуть руки в рукава, вслепую нашарить головой разъемное кольцо. Для меня этот процесс часто заканчивается царапинами на макушке. В данном случае отсутствие волос – это минус. Затем входное отверстие герметически закрывается, причем этот процесс поражает примитивностью: края материала складываются гармошкой и скрепляются эластичной тесьмой. Знакомясь с этой системой, я не мог поверить, что какие-то резинки станут нашей единственной защитой в космосе. Когда я оказался на космической станции, то узнал, что точно такими же резиновыми лентами русские в космосе стягивают горловины мешков для мусора. С одной стороны, меня это насмешило, с другой – я оценил прагматизм русских в отношении технологии. Зачем менять то, что работает?

«Сокол» конструировался как спасательный скафандр, его единственная функция – уберечь нас в случае пожара или разгерметизации «Союза». В ходе полета я пользовался при выходах в открытый космос другим скафандром, намного более солидным и технологичным, – своего рода маленьким космическим кораблем. Скафандр «Сокол» имеет то же назначение, что и оранжевый скафандр разработки НАСА, в котором я летал на шаттле. НАСА представило этот скафандр только после катастрофы «Челленджера» в 1986 г.; прежде астронавты обходились обычными комбинезонами из ткани, как и русские до аварии 1971-го, когда в результате разгерметизации погибли три космонавта. С тех пор космонавты (равно как и астронавты, летящие вместе с ними в «Союзе») должны быть в скафандрах «Сокол». Странное чувство вызывают эти свидетельства трагедий – запоздалые усовершенствования, которые могли бы спасти астронавтов и космонавтов, рисковавших так же, как рискуем мы, но проигравших.

Сегодня у нас нечто вроде генеральной репетиции: мы облачаемся в скафандры, их проверяют на герметичность, затем нас пристегивают привязными ремнями в персональных креслах, выполненных по гипсовым отливкам с наших тел. Это нужно не для нашего удобства, которому русские не придают особого значения, а в целях безопасности и экономии места: незачем делать сиденье просторнее минимально необходимого. Кресла, изготовленные по индивидуальным размерам, поддержат наши позвоночники и примут на себя часть удара при жесткой посадке на Землю через год после старта.

Несмотря на все время, проведенное в макетах «Союза» в Звездном Городке, я изумляюсь тому, как трудно втиснуться в кресло, когда на тебе скафандр. Всякий раз я сомневаюсь, что помещусь, и всякий раз помещаюсь. Еле-еле. Приподнявшись в ложементе, я бы ударился головой о стену. Интересно, каково более рослым коллегам? Пристегнувшись с помощью привязной системы, мы тренируемся пользоваться оборудованием, дотягиваться до кнопок, считывать показания с экранов, брать свои планшеты. Мы обсуждаем, что хотели бы подогнать под себя, вплоть до деталей, например, где предпочитаем разместить таймеры (для хронометража работы двигателя), карандаши и кусочки ленты-ворсовки велкро, чтобы закрепить предметы, когда окажемся в космосе.

Закончив, мы выбираемся из люка и осматриваем пыльный ангар. Вон очередной грузовой корабль «Прогресс», очень похожий на «Союз», поскольку русские не станут создавать две конструкции, если годится одна. Через несколько месяцев «Прогресс» доставит нам на МКС оборудование, снаряжение для экспериментов, запасы продовольствия, кислород и подарки из дома. В июле стартует «Союз» с новым экипажем из трех человек. Где-то в этом ангаре собирается из деталей следующий «Союз», за ним еще один и так далее. Русские начали запускать «Союзы», когда мне было три года.

Космический корабль «Союз» (Soyuz – то же слово, что в названии страны «Советский Союз») предназначен для маневрирования в космосе, стыковки со станцией и сохранения жизни людей, а ракета-носитель – это «рабочая лошадка», придуманная человечеством, чтобы вырваться из-под власти земной гравитации. Ракеты (по непонятной причине также называемые «Союзами») готовят к запуску в зоне сборки и проверки напротив ангара – на площадке № 112. Мы с Геннадием и Мишей переходим дорогу, минуем группу российских журналистов и в очередном громадном, как пещера, здании оказываемся рядом с нашей ракетой. Серая, как оружейный металл, она лежит на боку. В отличие от шаттла и его предшественницы, колоссальной связки «Аполлон – Сатурн», космический корабль и носитель «Союз» соединяются в горизонтальном положении и в нем же выкатываются на стартовый стол. Лишь там за пару дней до запуска их поднимут и установят вертикально, в направлении на цель. Это очередной пример различия подходов русских и американцев. Данная процедура не столь парадна, как у НАСА, когда на старт торжественно выдвигается вертикальная громада, закрепленная на могучем гусеничном транспортере.

При длине 49,5 м эта ракета, «Союз-ФГ», заметно меньше шаттла в сборе, но и ее размеры впечатляют. Мы надеемся, что этот гигант высотой с многоэтажный дом оторвется от Земли, унося нас со скоростью, в 25 раз превышающей скорость звука. Темно-серый листовой металл ее корпуса в грубых заклепках выглядит непривлекательно, но его функциональность внушает уверенность. «Союз-ФГ» – «внучка» советской «Р-7», первой в мире межконтинентальной баллистической ракеты. «Р-7» была создана во время холодной войны для доставки ядерных зарядов к целям в Америке, и я не могу забыть свое детское восприятие: Нью-Йорк и мой родной пригород Уэст-Ориндж в Нью-Джерси неизбежно одними из первых будут атакованы и сметены с лица земли при ударе Советов. Сегодня я стою с двумя русскими в их некогда секретном здании, и мы собираемся доверить друг другу свои жизни, отправляясь в космос на бывшем оружии уничтожения.

Все мы – Геннадий, Миша и я – были военнослужащими, прежде чем пройти отбор для космических полетов, и, хотя это никогда не обсуждается, мы знаем, что могли бы получить приказ уничтожить друг друга. Теперь мы участвуем в крупнейшей в истории программе мирного сотрудничества. Когда меня спрашивают, стоит ли космическая станция денег, которые на нее тратятся, я всегда на это указываю. Двое бывших непримиримых врагов переделывают оружие в транспортное средство для исследований и развития науки – сколько это стоит? Враждовавшие страны превращают своих воинов в членов одного экипажа и друзей на всю жизнь – а это сколько? В деньгах не оценишь, но, на мой взгляд, данное обстоятельство окупает любые затраты на проект и даже смертельный риск для нас.

История МКС началась в 1984 г., когда президент Рейган в ежегодном обращении к конгрессу объявил, что НАСА разрабатывает проект космической станции «Фридом», которую планирует вывести на орбиту в течение 10 лет. Поскольку проект многократно урезался и перекраивался из-за сопротивления конгресса, «Фридом» так и не приблизилась к этапу реального строительства, и в 1993-м президент Клинтон сообщил о ее объединении с проектируемой станцией Российского космического агентства «Мир-2. К проекту подключились космические агентства Европы, Японии и Канады, составив международную коалицию из 15 стран. Потребовалось более ста запусков для вывода всех компонентов на орбиту и свыше сотни выходов в открытый космос, чтобы собрать их на орбите. МКС – впечатляющий результат технологического развития и международного сотрудничества. На ней постоянно живут люди с 2 ноября 2000 г. – иначе говоря, уже 14 лет Земля не является единственным местом обитания всего человечества. МКС с большим отрывом возглавляет список самых длительно эксплуатируемых обитаемых объектов в космосе, на ней побывали 200 с лишним человек из 16 стран. Это крупнейший международный проект после Второй мировой войны.

В последнее утро на Земле я просыпаюсь около семи и провожу ранние часы за разбором чемоданов: один будет встречать меня в Казахстане, остальные вернутся в Хьюстон. Удивительно, чем забита голова! Что мне понадобится сразу после приземления? А что не сразу? Не забыл ли я записать номера кредитки и счета для оплаты коммунальных услуг? Непросто все это утрясти, но нужно убедиться, что я не просрочу выплаты по ипотеке и смогу купить подарки Амико и дочкам, когда буду в космосе.

Последний завтрак на Земле представляет собой байконурский эксперимент в области американской кулинарии: яйца «в мешочек» (поскольку мне так и не удалось объяснить казахскому повару, что значит «глазунья средней прожарки»), тост и «сосиски к завтраку» (в действительности хот-доги, разогретые в микроволновке). Сборы в день старта длятся намного дольше, чем можно предположить, – это относится ко многим сторонам космических полетов. Я напоследок захожу в баню расслабиться, затем делаю предполетную клизму – в космосе кишечник поначалу перестает функционировать, и русские рекомендуют заранее освободиться от всего лишнего. Космонавтам эту процедуру проводят их врачи с помощью теплой воды и резиновой груши, я же предпочитаю приобрести все нужное в аптеке и действовать в уединении, чтобы ничем не омрачать дружбу с моим врачом. Теперь можно поблаженствовать в джакузи и вздремнуть, поскольку наш запуск назначен на 1:42 ночи по местному времени. Проснувшись, я не торопясь принимаю душ. Я знаю, как мне будет не хватать контакта с водой весь предстоящий год.

Русский врач экипажа, которого мы зовем Доктор Нет, заглядывает вскоре после того, как я выхожу из душа. Прозвище он получил потому, что именно от него зависит, смогут ли близкие навестить нас в карантине. Его решения деспотичны, порой злонамеренны и бесповоротны. Сейчас его задача – обтереть нас с головы до ног спиртовыми салфетками. Это спиртование, изначально предназначенное для истребления микробов, пытающихся прокатиться «зайцами» на телах космических путешественников, превратилось в очередной ритуал. Подняв бокал шампанского за удачу вместе с верхушкой руководства и другими важными лицами, мы минуту сидим в тишине по русской традиции перед дальней дорогой. Когда мы выйдем из здания, русский православный священник благословит нас и брызнет святой водой в лицо. Каждый космонавт проходит все эти шаги, пройдем и мы. Я не религиозен, но всегда говорю, что, если вы готовитесь улететь в космос, благословение не помешает.

Мы совершаем ритуальное шествие мимо журналистов под традиционное музыкальное сопровождение – русскую песню «Трава у дома». В ней поется о том, как космонавты тоскуют по родному дому, а звучит она, как если бы советский военный оркестр заиграл на карнавале:

Мы садимся в автобус, который отвезет нас в здание, где надевают скафандры. Как только двери автобуса закрываются, веревку, удерживающую толпу провожающих, перерезают, и все кидаются к нему. Царит хаос, в котором я сначала не могу разглядеть своих родных, но наконец вижу их в первом ряду: Амико, Саманту, Шарлотт и Марка. Кто-то поднимает 11-летнюю Шарлотт, чтобы она могла прижать ладони к окну автобуса, и я прикладываю к ним свои через стекло, пытаясь выглядеть счастливым. Шарлотт улыбается во всю круглую белокожую мордаху. Если она и грустит из-за того, что не увидит меня целый год, боится смотреть, как я покидаю Землю в почти неуправляемой бомбе, знает, со сколькими опасностями я должен буду столкнуться, прежде чем смогу вновь ее обнять, то не показывает этого. Вот она уже стоит вместе со всеми на асфальте и машет. Я вижу улыбку Амико и слезы у нее на глазах. Вижу Саманту, ей 20. Широкая улыбка не скрывает ее страха перед грядущим. Тут автобус с шипением и свистом трогается, и мы уезжаем.

Я сижу на кушетке, покрытой кожзаменителем, в здании 254 в 30 минутах езды от «дворца Саддама» и жду облачения в скафандр. На плоском экране в углу идет дурацкое русское телешоу, на которое никто из нас не обращает внимания. Нам приготовили еду: холодную курятину, пирожки с мясом, сок и чай – и, хотя сам я выбрал бы другое для последней земной трапезы на год вперед, я съедаю немного.

Первым в соседнюю комнату вызывают Геннадия: раздеться, надеть памперс, датчики сердечной деятельности и свежий комплект белого белья с длинными рукавами и штанинами (оно будет впитывать пот и защищать нас от соприкосновения с резиной скафандра «Сокол»). Когда Геннадий возвращается, за памперсом отправляется Миша. Следом я. Всякий раз, проделывая это, я даю себе зарок, что никогда больше не окажусь в памперсе, разве что в глубокой старости. Теперь пора надевать скафандры. Нам помогают русские специалисты в белых костюмах и хирургических масках. Они умело запечатывают отверстия в наших скафандрах, заложив края в складки и закрепив смешными резиновыми лентами.

Мы втроем идем в другую комнату, разгороженную стеклом. За перегородкой сидят рядами наши близкие, руководители Российского космического агентства (Роскосмоса), верхушка НАСА и представители СМИ. По ощущениям это напоминает пресс-конференцию в НАСА, и тем не менее в этот момент я неизменно чувствую себя гориллой в зоопарке.

Я моментально выхватываю взглядом Амико, Марка и дочерей в первом ряду. Амико и девочки здесь уже несколько дней, а Марк только что прибыл. Все они улыбаются и машут мне. Не в первый раз я чувствую признательность к брату за то, что он рядом с ними. Будучи опытным астронавтом и зная меня, как никто, он лучше всех объяснит им, что происходит, и поддержит, если понадобится.

Амико счастливо улыбается и указывает на кулон, который я подарил ей перед отъездом из Хьюстона, – серебряную реплику эмблемы экспедиции «Год в космосе». У Саманты и Шарлотт тоже серебряные кулоны. Я привезу такие же, только из золота с сапфирами, и вручу всем троим, когда вернусь. Счастливая улыбка Амико искренна, но я так хорошо ее знаю, что замечаю усталость, и дело не только в смене часовых поясов. Амико второй раз вместе со мной переживает процесс подготовки к долгосрочному полету и знает, чего ждать. Она тоже работает в НАСА, в отделе по связям с общественностью, и лучше большинства спутниц жизни астронавтов осведомлена, с чем я столкнусь в полете. Иногда это будет ее поддерживать, но чаще – в том числе сегодня – ей было бы проще, знай она меньше.

Мы с Амико давно знакомы. Она работала в тесном сотрудничестве с моим братом и имеет много общих друзей с моей бывшей женой Лесли. В начале 2009 г. мы с Амико оба развелись, не зная о разводе друг друга, а много месяцев спустя несколько раз случайно пересеклись. По словам Амико, на одной из вечеринок ее впечатлило, что я, шутливо признав ее красоту, все-таки отказался завалиться в джакузи вместе с ней и другими гостями и отправился пораньше лечь спать, ведь завтра рано утром у меня намечалась тренировка. Через несколько недель я снова повстречал ее на вечеринке и на сей раз не отказался от джакузи в ее компании. Мы проговорили с ней весь вечер, но событий я не форсировал, что снова произвело на нее впечатление. Любой, кто видел Амико, знает, что мужчины одолевают ее вниманием, и я, видимо, выделялся тем, что проявил интерес к ее личности. Однако я не идиот и не забыл в тот вечер взять ее номер телефона.

Мне всегда было интересно, как люди находят свое дело в жизни, особенно если они в нем так же хороши, как Амико. Меня поразило, как она отличается от многих сотрудников пресс-службы НАСА, подчас склонных к консерватизму и неприятию перемен. Я спросил, как она нашла свою дорогу, и ее рассказ, пусть и весьма краткий, очень меня тронул. В 15 лет, взбунтовавшись против материнских побоев, она оказалась выброшенной на улицу, в 18 вышла замуж, а в 23, уже будучи матерью двоих детей, устроилась на работу в секретариат НАСА. С этого момента она билась за то, чтобы попасть в очень востребованную программу переподготовки персонала, в рамках которой агентство оплачивает многообещающим сотрудникам обучение в колледже. Пройдя отбор, Амико получала в каждом семестре максимальный балл, работая полный рабочий день с двумя маленькими сыновьями на руках, и получила диплом специалиста по коммуникациям с великолепным итоговым результатом и всеми наградами, доступными выпускнику. Я уже знал, какая она талантливая умница, но чем больше знакомился с историей ее жизни, тем больше ее уважал. Два ее сына, на тот момент старшеклассники, хорошо учились, а она продолжала свой путь к новым вершинам. Немногие справились бы с трудностями, выпавшими на ее долю, но ум, выдержка и самоотверженность позволили Амико построить жизнь, о которой она мечтала. Я сомневался, что она с готовностью откажется от этой жизни ради мужчины, хоть бы и астронавта во всем блеске обаяния.

Той осенью мы начали встречаться, и к октябрю 2010-го, когда я полетел в космос, наши отношения стали серьезными. То были моя первая долгосрочная экспедиция на Международную космическую станцию и ее первая миссия в качестве подруги, оставшейся на Земле, – серьезнейшая проверка на прочность для недавней связи. К нашему обоюдному удивлению, разлука лишь сблизила нас. Я мог положиться на нее как на своего партнера на Земле, и мы с удовольствием пользовались возможностью уделить друг другу внимание, около часа в день разговаривая по телефону. Я вернулся в полной уверенности, что мы созданы друг для друга. Знаю, что некоторые друзья удивляются, почему мы не поженились, ведь мы вместе уже пять с половиной лет, бо́льшую часть которых живем одной семьей. Я всегда готов помочь ее сыновьям, она – моим дочерям. Мы преданы друг другу, как любые супруги, но, поскольку оба не особенно привержены традициям и уже побывали в браке, не видим смысла проходить эту процедуру вновь. В СМИ Амико иногда называют моим «давним партнером», и нас обоих это устраивает.

Рядом с Амико сидит Саманта. Я удивился ее новому облику, когда она появилась на Байконуре с длинными кудрями, выкрашенными в черный цвет, с густо подведенными черным глазами, темно-красной губной помадой и в черном с головы до ног. После того как мы с ее матерью развелись, наши отношения с Самантой переживали нелегкие времена и до сих пор не безоблачны. Ей было 15, когда Лесли, вопреки моему желанию, увезла девочек из Хьюстона в Вирджиния-Бич, – особенно трудный возраст для подобных перипетий. Саманта винит меня в разводе и во многих проблемах, последовавших за ним. Сегодня, глядя на нее сквозь стекло, всматриваясь в ее голубые глаза, мерцающие под густой подводкой, я вспоминаю, как она выглядела в 1994-м, когда я впервые ее увидел в родильной палате госпиталя на базе ВМС «Патаксент-Ривер», где служил летчиком-испытателем. У Лесли были долгие тяжелые роды, и, чтобы Саманта наконец появилась на свет, пришлось экстренно делать кесарево сечение. Впервые заглянув в ее крохотное розовое личико – один глаз прищурен, другой открыт, – я испытал неодолимую потребность ее защитить. Сейчас она взрослая, но я чувствую то же самое.

Шарлотт родилась, когда Саманте почти исполнилось девять, при такой разнице в возрасте им легко ладить. Саманте явно нравится, что рядом обожающая ее союзница, а Шарлотт имеет возможность отправиться в любое место, куда старшая сестра захочет ее взять, – включая Байконур. Ее появление на свет было еще более трудным, я находился рядом в операционной и до сих пор помню, как врач выкрикивает экстренный код, обозначающий угрозу гибели матери и ребенка. Когда Шарлотт, наконец, вызволили, она была безжизненной и ни на что не реагировала. Никогда не забуду крохотную серую безвольную ручонку, показавшуюся из хирургического разреза. Врачи предупредили, что у нее может быть церебральный паралич, но она выросла здоровой, яркой, сильной и великодушной. Я знаю, что сегодня она должна испытывать бурю эмоций, но она выглядит счастливой и спокойной, сидя рядом с сестрой, отводя от лица светло-каштановую челку и улыбаясь мне. Я благодарен Амико за то, что мои дочери могут на нее опереться и под ее руководством пройти все испытания этой недели.

Я замечаю Спэнки – Майка Финка, друга и коллегу по отряду подготовки астронавтов, отвечавшего за содействие моей семье, пока я находился в карантине. Между полетами астронавты выполняют различные задания на Земле, и Спэнки, который сам летал на МКС и, вероятно, полетит снова, старательно заботился о моих близких: отвечал на вопросы, выполнял просьбы, при любой возможности сообщал об их желаниях НАСА. Спэнки во второй раз оказывает мне эту услугу.

По нашу сторону стекла стоят макеты кресел «Союза» в натуральную величину, в которые мы, Геннадий, Миша и я, один за другим укладываемся на спину. Техники проверяют наши скафандры на герметичность. Я лежу так 15 минут: гермошлем закрыт, колени прижаты к груди, а вокруг большая комната, полная людей, частью незнакомых, наблюдающих с вежливым вниманием. Понятия не имею, почему мы должны проделывать это перед зрителями – очередной ритуал. После мы садимся в ряд на стулья перед стеклянной перегородкой, чтобы в последний раз пообщаться с семьями с помощью микрофонов.

Что мы хотели бы сказать любимым, возможно, в шаге от гибели в огненном шаре над Казахстаном? Совсем не то, что станешь говорить перед несколькими рядами журналистов из разных стран, ловящих и записывающих каждое твое слово. Нелепость ситуации дополняет то, что у нас общая аудиосистема, и каждой семье приходится ждать своей очереди, иначе все перекрикивали бы друг друга. Однако я не хочу, чтобы моим дочерям запомнился отец, цедящий в микрофон банальности, и ищу золотую середину – стараюсь, сказав немного, многое донести иными способами. Самый простой жест может быть красноречив. Я подаю Амико и девочкам знак, указывая на свои глаза, а затем на них. Они улыбаются в ответ. Он означает: «Я слежу за вами».

Ритуал завершен, и мы выходим наружу, в темень и пронизывающий холод. Ослепленные прожекторами, мы идем на стоянку в окружении журналистов и зрителей, которых едва различаем. Скафандры «Сокол» рассчитаны на нахождение в позе эмбриона в запускаемом «Союзе», а не на пешую прогулку, и мы бредем, как троица горбатых пингвинов, изо всех сил стараясь выглядеть достойно. Мы несем вентиляторы системы охлаждения, нагнетающие воздух в скафандры, как астронавты «Аполлонов» на старых съемках НАСА. На каждом две пары тонких белых перчаток, чтобы мы не увезли в космос микробы (во всяком случае, таков замысел). Верхние мы снимем непосредственно перед посадкой в «Союз».

Автобус, который отвезет нас к стартовому комплексу, ожидает поблизости, подсвеченный прожекторами в клубах выхлопного газа. Мы расходимся по трем маленьким белым квадратам на асфальте, подписанным согласно должности: «командир корабля» – для Геннадия, «бортинженер» – для Миши, «бортинженер-2» – это мой. Мы стоим на своих квадратиках и ждем, когда глава Российского космического агентства в очередной раз спросит каждого из нас по очереди, готовы ли мы к полету. Это напоминает бракосочетание, с той разницей, что на любой вопрос отвечаешь не «Да, согласен», а «К полету готов». Уверен, что русским показались бы столь же странными американские ритуалы. Перед стартом шаттла мы должны были облачиться в оранжевые скафандры для пуска и посадки, собраться вокруг стола в монтажно-испытательном корпусе и сыграть в своеобразную версию покера-лоуболла. Мы не вышли бы на стартовый стол, пока командир не проиграет раунд (взяв самую старшую комбинацию) и не истратит свое невезение на сегодняшний день. Никто не знает, откуда пошла эта традиция. Вероятно, какой-то экипаж, проделавший это впервые, вернулся живым, и с тех пор все остальные должны были следовать его примеру.

Мы садимся в автобус: основной экипаж, наши врачи, руководители Центра подготовки космонавтов им. Гагарина и несколько техников, отвечающих за скафандры. Садимся у борта, обращенного ко всем прожекторам и галдящим людям. Я бросаю последний взгляд на семью и машу ей на прощанье. Автобус медленно трогается, и они остаются позади.

Вскоре мы в пути, покачивание автобуса вгоняет нас в медитативное состояние. Через некоторое время автобус замедляется и останавливается довольно далеко от стартового стола. Мы киваем друг другу, выходим и выстраиваемся. Все уже разворошили конструкцию из резиновых лент, столь тщательно публично проверенную на герметичность всего час назад. Я располагаюсь перед правым задним колесом и копаюсь в своем «Соколе». На самом деле мне не хочется отлить, но такова традиция: на пути к стартовому столу перед своим эпохальным полетом Юрий Гагарин попросил разрешения облегчиться – в этом самом месте – и оросил правую заднюю шину автобуса. После этого он полетел в космос и вернулся живым, так что теперь все мы должны делать то же самое. Традиция соблюдается столь свято, что женщины – члены экипажа берут с собой бутылочку мочи или воды, чтобы опрыскать колесо, не выбираясь из скафандра.

Благополучно исполнив ритуал, мы возвращаемся в автобус, и последний переезд возобновляется. Через несколько минут автобус останавливается, чтобы пропустить железнодорожный состав, только что заправивший нашу ракету. Дверь автобуса открывается, и появляется неожиданное лицо – мой брат.

Это нарушение карантина: брат, еще вчера побывавший во множестве кишащих микробами мест – от Соединенных Штатов до Москвы и Байконура, – может быть переносчиком всевозможных ужасных заболеваний. Доктор Нет всю неделю твердит «нет» и вдруг видит моего брата и говорит «да». Русские непреклонно соблюдают карантин, но разрешают моему брату нарушить его из сентиментальных соображений, проводят ритуал герметизации скафандров и позволяют нам открыть их, чтобы помочиться на колесо. Временами их непоследовательность сводит меня с ума, но этот подарок – возможность увидеться с братом, когда я меньше всего этого ожидаю, – очень много для меня значит. Мы с Марком почти не разговариваем, сидя бок о бок несколько минут до выхода на стартовый стол, – двое мальчишек из рабочего пригорода в Нью-Джерси, забравшихся так далеко от дома.