Читать книгу Новый день. Коллекция повестей и рассказов для медленного чтения - Соня Пучкова - Страница 4

Почти полгода Писательница работала над своим рассказом. Он получался никак не более двадцати печатных страниц и совсем другой, нежели тот, что был задуман вначале, сюжет которого она рассказывала полгода назад на писательском вечере. Ей таки удалось вклеить в него идею об актёрстве в жизни, но для этого пришлось отказаться от сюжета. Причём пожертвовала она обеими сюжетными линиями и очень об этом сожалела. Наша Писательница, вообще говоря, о многом стала сожалеть.

Писательница изменилась, и по её рассказу можно было проследить эти перемены. В нём главным стал не сюжет, а идеи. Сюжет как бы и не двигался: рассказ состоял только из статичных и полустатичных картин, пространных описаний каких-то необыкновенно красивых пейзажей, интерьеров и сцен. У нашей Писательницы вдруг откуда-то взялось присущее всем романтикам чувство прекрасного. И что особенно важно: она стала писать совершенно о другом. О том, что воспевали Поэт и Драматург. Она стала писать о чувствах. Наша героиня сама испытывала какие-то непонятные, смутные чувства, как-то совсем по-другому начала ощущать мир и, замечая это, очень сожалела.

Она смотрела на себя в зеркало и не узнавала эту стройную миниатюрную девушку с длинными вьющимися волосами, отражающуюся в нём. Она уже не могла спокойно высмеивать свои новые причуды: их стало слишком много. Маленькие аккуратненькие каблучки, туфельки с бантиками, платья с цветочным узором, открытые плечи, шали, кольца, косы и ленты. Это была совершенно другая писательница, наподобие двух блондиночек в писательском обществе, что пишут любовные романы в три-четыре печатных страницы. В ней не осталось вроде бы уже ничего от прежней, даже очки исчезли с её лица, их заменили контактные линзы. Тогда все увидели её большие серые глаза.

Всё это Писательница в себе замечала, и ей было очень стыдно. Как будто кому-то дала слово не изменяться и не сдержала его. Поэтому наша героиня с ещё большей силой пыталась доказать своим друзьям, что она всё та же. Писательница стала ещё больше шалить, пропускать занятия или приходить на них в нетрезвом виде или с бутылкой чего-нибудь в руке, так что в деканате поговаривали о её отчислении. Однажды Писательница поспорила с одним из небедных студентов, что выпьет две бутылки вина сразу. Причём она выиграла пари, а на полученные деньги устроила ещё один винный пир, пригласив на него всё писательское общество.

Теперь имя второкурсницы Кати Толстой, которую кто называл Кейт, а кто и Катрин, стало известно всему факультету, а сплетни поползли и дальше, наконец дошло до того, что она стала предметом для разговора во всём институте. Некоторые восхищались ей и пробовали подражать. Некоторые, особенно те, кого называют «слишком девочками» или просто «блондинками», осуждали её и плели о ней сплетни.

Профессор никогда бы и не подумал, что его названая сестрица доставит ему столько хлопот. Он и Критик, да и вообще все писатели, которые всегда во всех спорах принимали её сторону, устали защищать её от насмешек за глаза. Если же кто-то осмеливался сказать ей что-то в глаза, она всегда находила что ответить. Этому она научилась у Профессора. Поэтому решались далеко не многие.

Что-то странное творилось с нашей Писательницей. И это замечали все её близкие. Намёк на отчисление не на шутку напугал родителей, а когда они пытались провести с ней воспитательную работу, она сбежала. Просто взяла и ушла из дома к Профессору, забрав кое-какие вещи и ноутбук. Названый брат, конечно, приютил её, но потом вынужден был выдать перепуганным родителям.

Но порой она была печальна, просто сидела у окна и смотрела на простирающуюся в обе стороны аллею главной улицы города, как по ней, особенно вечером, после работы бегут молодые люди и девушки. Смотрела на влюблённых, назначивших свиданье прямо перед её окном. И думала.

А иногда, сидя в кресле, она глядела на стоящего рядом Профессора каким-то странным и нежным взглядом. Карницкому в такие моменты становилось не по себе.

В один февральский морозный вечер по аллейке, засаженной дубами, медленно шли Писательница и Профессор. В руках они несли пакеты с книгами, только что купленными на книжной ярмарке.

Крупными чистейшими хлопьями, кружась, падал снег и серебрился в лучах заходящего розово-фиолетового солнца. Оно уже почти закатилось за горизонт между домами, и те отбрасывали длинные синие тени. Зажглись жёлтые фонари.

– Не знаю, как ты, но я люблю книжки без диалогов, – говорил Профессор, размеренно вышагивая по присыпанной снегом дорожке.

– Ну, понятно, привык, наверное, читать своих Аверинцевых и Гаспаровых, – засмеялась Писательница. Она была счастлива: приобрела полное собрание сочинений их с Профессором любимого Дойля, её обожаемую Агату Кристи и её новую страсть – Шарлотту Бронте.

– Нет, – улыбнулся Карницкий, – книга без диалога производит какое-то приятное впечатление. Сразу видно, серьёзно написано. И точно можно её читать. А то – диалоги… В стиле бульварных романов.

Писательница чуточку помолчала, подумала: говорить ему или не говорить? И сказала:

– А у меня в рассказе пока нет ни одного диалога. И не будет. Надеюсь, так получится. Ну там есть, конечно, слова героев, но они по-другому оформлены. Не как прямая речь.

– Это же прекрасно! – удивляясь, воскликнул Профессор. – Правда, Кейт, это очень хорошо… Да, хорошо.

Замолчали. Иногда писатели любили молчать: так можно было спокойно подумать о чём-то своём. Тут Карницкий заметил в руке Писательницы пакет с книгами. Что ж это она несёт его сама?

– Кейт, давай я помогу, – сказал он и отнял у неё пакет. – Совсем забыл.

Писательница удивлённо на него посмотрела, а потом продолжила прерванный разговор о книгах:

– Я вот в своём рассказе всё время пытаюсь избавиться от речевых штампов. Ну скажи, как лучше написать: «шёл дождь» или «лил дождь»? – спросила она и сразу предложила свой ответ: – По-моему, лучше «лил дождь», потому что «шёл дождь» – это штамп, и, на самом деле, как может дождь идти? У него что, ноги есть?

Профессор улыбнулся и задумался. Писатели сели на заснеженную скамейку, перед этим её расчистив перчатками.

– А по-моему, одинаково: что «шёл дождь», что «лил дождь». И так, и так можно, – ответил Профессор, закуривая трубку.

– Ну, написать можно что угодно. И Поэт наш тоже пишет, и блондинки тоже пишут. Другое дело – как, – усмехнулась Писательница, блуждая глазами по перьевым кронам деревьев. – Я, когда пишу, куда-то просто пропадаю. Как будто меня нет вообще. Я не замечаю времени. Да я вообще сейчас времени совсем не замечаю. Живу вне времени, вне пространства… Знаешь, я сейчас всё это говорю, потому что постоянно только и думаю о своём рассказе. Меня сейчас вообще только одно интересует – мой рассказ. Меня сейчас совершенно не волнует, что я ем, как я сплю, мытые у меня волосы или не мытые, как я одеваюсь… Всё это я делаю будто на автопилоте.

Профессор внимательно посмотрел на Писательницу. Густые волнистые волосы её были чистыми и, разбросанные по плечам, блестели из-под навалившегося на них снега. Маленький серый беретик съехал на затылок, обнажив её белый и высокий лоб.

– Такого раньше со мной никогда не было. Я перечитываю только что написанный эпизод и думаю: «Это я написала или не я?» Я думаю, что я так никогда уже не смогу писать. Это будет последний рассказ.

Профессор испугался, подавился дымом и закашлял.

– Как последний?! – прохрипел он.

– Ну, не совсем последний, а последний именно так написанный, – поправила сама себя Писательница. Она сидела, подперев подбородок ладонями, а потом встала со скамейки. – Я так больше не смогу написать: такой стиль вынимает у меня столько сил, что я больше одного эпизода в день писать не могу.

Она ходила вокруг скамейки, всё время заинтересованно поглядывая на коротенький клочок льда на дорожке.

– Артур, – хитро улыбаясь, обратилась она к Профессору, который задумчиво курил или просто порой грыз мундштук, – вы не подержите меня? Я хочу прокатиться.

Карницкий взглянул на лёд и усмехнулся:

– Кейт! Какой же вы ещё ребёнок! – А потом встал и, прикусив мундштук, не разжимая зубов, добавил: – Давайте руку.

Писательница кокетливо подала ему свою маленькую ручку, изображая из себя благовоспитанную барышню. Он принял её руку и побежал вместе с Писательницей ко льду.

– Катитесь! – прокричал ей Профессор и в самый страшный для неё момент вступления на лёд выпустил её руку.

– А-а-а! – крикнула Писательница, тут же поскользнувшись, пролетев несколько метров по ледяной дорожке и приземлившись прямо в сугроб. Профессор хохотал, стуча зубами о мундштук.

– Ах вы негодяй! – смеясь, набросилась на него с кулаками Писательница. – Какой же вы джентльмен, когда позволили даме так некрасиво упасть?! И ещё гогочете как гусь!

– Это я гусь?! – прыснул Карницкий, выронив-таки трубку из рук. – Сейчас я с вами разделаюсь!

– Посмотрим, кто кого! – умильно пригрозила Писательница и первая бросила в Профессора снежный комочек. Снежок попал Карницкому по руке, и тот не заставил себя ждать с ответом.

– Ну, держитесь! – крикнул он и помчался за подругой.

Писатели гонялись друг за другом по аллее, бросаясь друг в друга снежками. В конце концов, оба лежали навзничь в сугробах, все в холодных тающих хлопьях, и смотрели на деревья, опускающие на них ветки под тяжестью снега, и на снежинки, падающие на них с уже тёмного неба.

– Мда… – смахивая снежинки с носа, протянул Карницкий, с румяными щеками, потерявший где-то свою кепку, и продолжил рассуждать о писательстве: – А у меня несколько другая история. Хотя Сомерсет Моэм и говорил, что достаточно писать по три часа в день, я предпочитаю писать весь день, с утра до вечера, с перерывами разве что на обед и ужин. Но я постоянно занят, и времени у меня на литературу не так много, как у того же Моэма, который мог позволить себе писать каждый день. Поэтому я мало пишу. Мне для этого каникулы нужны. Причём летом обычно не пишется, потому что жарко. Вот если только плохая погода будет, с дождиком так, чтоб можно было весь день сидеть дома, смотреть, как он поливает стёкла, и писать… Зима – самое то для писательства. Но лучше всего осень.

Помолчали.

– Знаешь, а у тебя никогда не было такого ощущения, будто это не ты сам пишешь, а тебе диктуют? – задумчиво произнесла Писательница, положив руки в карманы.

– Было. И есть, конечно. Оно всегда есть, такое ощущение. Постоянно. Кто-то будто водит моей рукой, – говорил Карницкий, наблюдая летящие на него с чёрной выси белые точки. – Кто-то… Я думаю, это Творец. И не каждой рукой водит Творец. Не думаю, что это можно сказать о наших блондинках с их любовными романами. И это большой дар, когда твоей рукой начинает вести Творец. И не всякому он дан, этот дар… Знаешь, Кейт, я, может, только из-за того и придумал писательское общество, чтобы те, кому это дано, не потеряли его.

– И правильно сделали, – подтвердила Писательница.

Они опять замолчали. Каждый думал о своём: она – о рассказе, он – о писательском обществе.

– А ты знаешь, я недавно разгадала один писательский секрет, – Писательница нарушила тишину, воцарившуюся на опустевшей аллее.

– Какой? – заинтересовался Профессор и попытался приподняться на локте, но ещё больше погрузился в снег.

– Я думаю, что хорошее литературное произведение должно содержать в себе все виды искусства. Например, образы должны быть красочными и яркими, как в живописи. Эпизоды – как в кино. Движение сюжета – как танец. Ещё в произведении должна быть своя музыка. Своя мелодия, которой подчиняется сюжет. И когда найдёшь эту мелодию, эту нужную тональность, то всё пойдёт само собой. Оно из тебя как будто само выливается… А ещё интересно, что писателю приходится быть одновременно и актёром, и режиссёром. То есть влезать в шкуру всех своих героев и при этом говорить «верю» или «не верю»!

– Забавно, – усмехнулся Профессор. – Очень оригинальная идея. Вечно вы что-то нафантазируете!

– Это я-то фантазирую! – иронизировала Писательница, притворяясь обиженной. – Это вы великий фантазёр, вы всегда напридумываете такого… Вот ваш герой Джеральд Дали – тоже сплошная фантазия. Даже имя-то какое!

– И что вы имеете против фантазий? – скорчил серьёзную мину Профессор. – И против моего героя? Сейчас получите ещё одну снежную порцию!

И снежок уже полетел в Писательницу, но она вовремя успела удрать на безопасное расстояние.

– За своего героя я буду драться! – смеялся Карницкий. – Даже с вами, Кейт! И не посмотрю на то, что вы Писательница, да ещё и талантливая.

Профессор взглянул на свою подругу в снежном одеянии и понял, что вместо талантливой надо было назвать её красивой. У Писательницы горели глаза от восторга, щёки и губы зарумянились на морозе, волосы растрепались. Она сжимала в руке берет, который слетел с её кудрявой головы во время снежной битвы. Но Писательница была совсем не похожа на Снегурочку, скорее на Снежную королеву, только добрую.

– Что случилось? – улыбнулась Писательница, увидев замешательство Профессора.

Карницкий очнулся, поморщил брови и, посмотрев на часы, прозаично заметил:

– Пойдём домой.

Писатели нашли на одной из скамеек свои книги и медленно зашагали по заснеженной аллее дальше, домой, приминая пушистый снег подошвами сапог.

Наконец-то в один мартовский вечер был дописан последний эпизод рассказа. Писательница позвонила Профессору.

– Привет! Я его дописала!

– Дописала! Поздравляю! Теперь ты оправдываешь своё прозвище.

– Оправдываю! Теперь я точно Писательница!.. О, ты даже представить себе не можешь, как я сейчас счастлива. Я сейчас весь мир люблю!

– Почему же не могу представить. Ты меня обижаешь! – засмеялся Профессор. – Я очень тебя понимаю.

– Боже, Боже мой, как же я счастлива!.. Я так долго, так долго его писала!.. – восклицала Писательница и, усмехнувшись, прибавила: – Обещаю, что не напьюсь!

Профессор расхохотался.

– Почему же не напьёшься?! Такому случаю не помешало бы шампанское, чтоб пена… чтоб пробка – в потолок! Как у Пушкина. Чтоб штукатурка отвалилась!

Естественно, никаких потолков и пробок не получилось: поздравляли Писательницу и вправду шампанским, но только на воздухе – на физкультурной площадке прямо за её домом и прямо в тот же вечер, вернее ночь, под звёздами. Пробка, вылетая из бутылки, лишь чуть-чуть до них не долетела, слегка покачнув небесный купол. Или это в глазах у Писательницы всё было зыбко и ноги её не держали?

Яркие звёзды с бархатно-синего неба, как жемчужины из неимоверной глубины, смотрели вниз на писателей, и они, даже если бы очень захотели, не смогли бы понять, что радостного нашли эти трое в таком, пожалуй, незначительном событии, как написание рассказа всего-то в пятнадцать печатных страниц.

Писательница отложила рассказ, по совету Профессора, и никому не давала его читать. Только потом, после правки, размножив его, отдала Критику, Профессору, ну и всем остальным в писательском обществе.

Одновременно Писательница отправила его в разные литературные газеты и журналы, даже собственноручно отнесла его в редакцию «Литературной губернии».

Кончился апрель, кончился май. Друзья молчали, но очень многим писателям-первокурсникам рассказ понравился. Молчали и газеты. На них Писательница перестала надеяться.

Она пыталась выудить что-нибудь из Профессора и Критика, но те упорно сопротивлялись, и тогда она поняла, что рассказ не так хорош, как она думала. Когда Писательница надоела Критику своими приставаниями, тот проговорился:

– Знаешь, Катрин, это не то, что ты могла бы написать. Да, есть удача в некоторых эпитетах, метафорах и прочих… Но, по-моему, не надо так красиво. Но это моё личное мнение, и я думаю, нужно бы найти кабана и посмотреть, что он скажет.

Кабаном писатели называли опытных критиков, редакторов или тоже писателей – словом, тех, кто хорошо пишет и разбирается в литературном деле. Ответ Критика Писательницу удивил и совсем не обрадовал. Обычно Онегин любил сам предполагать, что скажет кабан, а тут не решился.

И газеты молчали. Оставалось последнее средство – идти в редакцию общественно-политического «Городского вестника», может, там поместят её рассказ в какой-нибудь литературный уголок.