Читать книгу Виноватый с вином - Soverry - Страница 4

Олимп одинокий, вроде бы вечно переполненный богами, но одинокий.

Дионис просыпается с этими мыслями, Дионис с ними засыпает и существует изо дня в день с ними. Постоянное тупое осознание. Неизменный факт. Шум вокруг не достигает вакуума, в котором он сам находится. Шум вокруг кажется шутливым и ненастоящим. Дионису здесь пусто и одиноко. И самую малость хочется напиться до желания бесконечно танцевать и уйти туда – вниз, к смертным. И танцевать-танцевать-танцевать там с ними, пока у них ноги кровавой коркой не покроются, пока их рвать не начнет от его вина. Пока они не обратятся в месиво из алых, бордовых и сангиновых оттенков.

Оттенки красного цвета в любой пропорции сочетаются красиво.

Все дикие желания так и остаются дикими, потому что он лишь черпает себе вино из кувшина, смотрит на чашу почти безразлично и большую часть дня проводит в наблюдениях за смертными. Сверху смотреть за ними все равно не то же самое, что снизу, находясь на одном уровне и притворяясь кем-то другим. Ветхим старцем или деревенским мальчишкой. Ему не хватает этого притворства, этого вранья и игры. Театр на Олимпе воспринимают как его личную блажь. Как бесполезный и дурацкий способ занять себя. Дионис переубеждать их не торопится. Лишь наблюдает за жизнью смертных с горы, полностью игнорируя мнение других.

Растворяясь в том, что у него получается лучше всего.

– Снова бездельничаешь? – спрашивает проходящий мимо Арес, притормаживает и взгляд скашивает на чашу в его руках. – Гелиос едва взошел на колесницу, а ты уже пьешь.

– Может, я просто новый день праздную.

Он теперь почти всегда отвечает с улыбкой, с легкой и такой беспечной, будто каждый день отличается от предыдущего, будто его не душит эта божественная рутина, от которой с ума сойти можно совсем не фигурально. Будто ему не хочется блевать этим же вином, да только урожай был хороший, жаль такой виноград переводить.

Арес плечами пожимает, руки на груди складывает так, что мускулы прямо-таки откровенно выпирают. Дионис повторяет за ним: тоже пожимает плечами и псевдо-сочувствующее выражение лица делает. Разве что руки на груди не складывает.

Вряд ли бы мускулатура вышла такой же впечатляющей, но Дионису это и не нужно. В конце концов, каждому достается свое – кому-то гора мышц, а кому-то тяга к прекрасному (пускай и понятия об этом прекрасном у них совершенно разные).

– Не всем же быть такими занятыми, как ты, – произносит почти даже без издевки. – Что ни день, то война. И как ты только все успеваешь?

– А как ты успеваешь напиваться?

Дионис в чашу хмыкает, губами к краю прижимается, но глоток так и не делает, задумавшись. Действительно, как он успевает. Отстраняет чашу от себя и указательным пальцем ведет в сторону Ареса.

– Это искусство. Если хорошо попросишь, то могу научить.

Арес брови вскидывает.

– Оставь свои пьянки себе, – и успевает сделать не больше трех шагов в сторону, когда Дионис его окликает.

– А вот Дите нравятся мои пьянки.

Вид, конечно, у Ареса суровый, когда он поворачивается, но он только фыркает, а Дионис ему чашей салютует и на этот раз делает несколько глотков. У них за все эти столетия отношения так и не наладились, но после каждой победы, после каждого проигрыша, которые, надо признаться, случаются чаще, чем победы, Арес все равно приходит к нему. Пьет кувшинами и бочками; и Дионис даже закрывает глаза на то, что в обычное время они друг друга скорее терпят, чем что-либо другое.

Зато после этих поражений Арес пьет с ним, порой даже разговаривает без этой враждебности. Создает видимость того, что жизнь на Олимпе не такая уж и однообразная. Очередная иллюзия, в которую Дионис не верит.

Арес уходит, а Дионис лишь смотрит ему вслед и думает, что они похожи. Отец обоими ведь недоволен. Отец рядом обоих держит исключительно потому, что они его дети, а не из-за их каких-то природных талантов. И это осознание вызывает смешок. Короткий, булькающий. Он давится вином, буквально отплевывается. Пока кашляет, расплескивает содержимое чаши почти полностью, но даже не замечает этого.

Его утро начинается как всегда. С мелкими поправками и деталями, которые особо ничего не меняют.

Он откашливается, зачем-то переворачивает чашу, выливая себе под ноги остатки вина, замахивается как следует и кидает чашу куда-то вперед. Забывает и о хорошему урожае, и об удобной чаше, к которой вроде как успел привязаться. Смотрит ей вслед, крыло носа почесывает и больше никакого раздражения не испытывает. Вот так легко и просто.

Дионис не сразу вспоминает, чем был занят, лишь под ноги себе смотрит и скользит взглядом вниз, наблюдает за этими смертными, облокотившись на парапет. Они все еще интереснее олимпийцев кажутся. В разы, пожалуй.

Смертные начинают очередную войну, потому что женщины Олимпа рассорились. Смертные так сильно вовлечены в нее, что думают, будто во всем виноват мальчишка Парис. И это кажется даже занятным. Дионис движением руки к себе виноградную лозу подзывает, ягоды снимает с нее медленно, будто заторможено, и смотрит за тем, что устроили его прекрасные родственницы.

Спектаклей на Олимпе не бывало давно, а вот войн среди смертных и так достаточно, чтобы развязывать очередную.

Он смотрит туда, где еще некоторое время назад стоял Арес, и хмыкает себе под нос. Арес точно доволен одним фактом войны, будь она хоть за красоту женщины, хоть за пару яблок. Или из-за чего там все началось? Впрочем, причины здесь всегда мелкие, а масштабы огромные. Дионис занимает удобное кресло, похожее на маленький трон, отправляет ягоды винограда в рот и с интересом наблюдает за тем, как эти несчастные смертные, влюбленные, совсем не осознают последствий своих поступков.

Дионис наблюдает за ними вот так несколько дней. Без какой-либо усталости или скуки. За ним никто не посылает, за ним никто не приходит, а значит, повода беспокоиться вообще никакого нет. Афина, кажется, собралась принимать участие. Дита что-то щебечет, а временами и разъяренно орет о любви. А чем занята мачеха, он вовсе не интересуется.

Война Трое объявлена, а это значит лишь то, что впереди самое интересное.

Виноград заканчивается только слишком уж быстро. И ему – богу – вообще не надо искать, просить и хоть как-то тревожиться из-за этого, но спустя почти неделю наблюдений за смертными с высоты птичьего полета Дионис невольно подключается в игру своих родственников.

– Вот уж не думал, что тебя все это заинтересует, – говорит Гермес, когда настигает его где-то на спуске с Олимпа. – Ты всегда казался…

– Рациональнее?

– Скорее безразличнее.

Гермес улыбается хитро, крылатые сандалии мягко шумят в воздухе, а Дионис лишь пожимает плечами.

– Безразличие и рациональность во много схожи. Особенно когда дело касается вот таких глупостей, устроенных Герой.

– Не стремлюсь ее оправдать, но начала не она, – поправляет Гермес.

– Ну да, конечно, – парирует Дионис. – Она никогда ничего не начинает, любовницы Зевса тоже сами спотыкаются и разбивают головы.

Они обмениваются улыбками; и вроде бы стоит бояться, что кто-то донесет, но это всего лишь сплетни. На Олимпе все друг другу в той или иной мере не нравятся, на Олимпе понятия нормальных семейных уз включают еще и уколы в спину, и насмешки за спиной.

– Так что, – переводит тему Гермес, пока Дионис и дальше продолжает шагать вниз на своих двоих, а он сам парит рядом в воздухе, – решил поучаствовать в войне, значит? Уже выбрал себе сторону? Могу достать тебе доспехи – последний писк сезона.

– Сейчас любые доспехи – писк сезона. У войны всегда свои понятия моды.

– У-у, – тянет. – А ты знаток. С Аресом часто видишься последнее время?

– Не чаще, чем с тобой, но иногда мы случайно сталкиваемся, да.

И после небольшой паузы:

– Ему просто нравится та же смотровая площадка, что и мне.

Они доходят уже до самого подножия горы, Дионис почти толком не прикидывает, каким бы хотел видеть самого себя среди смертных, поэтому земная сущность выглядит как попытка соответствовать своему божественному «я». Он рукава поправляет под оценивающим, даже насмешливым взглядом брата.

– Знаешь, – наконец подает голос Гермес, – тебе бы и правда больше сейчас пошли доспехи. А то примут еще за шпиона и прирежут.

– Интересный будет опыт, – усмехается Дионис в ответ. – Могу попробовать сыграть смерть. Даже кровью побрызгаю.

Материя плотная, грубая. Он поправляет ее так, чтобы лежала как можно более естественно. Так, будто он носит это уже который день подряд, все измялось, но еще не воняет. Правда, добавить запаха не составило бы большого труда, но сегодня это будет излишне.

– Ну как?

– На мой вкус простовато. Но если ты не полезешь драться, то сойдет.

Дионис в лице меняется. Легкая улыбка сползает с лица, и он вдруг выглядит совершенно серьезным. Впрочем, это совершенно никак не влияет на Гермеса. Тот так и светится этой легкостью, смехом и абсолютно беззаботной радостью. О чем ему печалиться – бессмертному богу и приближенному к царю богов?

– Я не собираюсь драться, – говорит Дионис. – Только посмотрю. Интересно, как это все выглядит для них. Неужели они и правда не понимают, что любовь войн не стоит?

– Может, у тебя просто стоящей любви не было, ради которой можно развязать войну?

Вопрос так и остается без ответа.

Гермес улетает куда-то по своим делам, шурша крыльями сандалий, а Дионис так и продолжает стоять на месте у подножия Олимпа. Мысленно перебирает своих любовников, любовниц, даже несколько оргий зачем-то вспоминает. Но все не то; даже если и удается вызвать в памяти образ нимф, мелких божков или каких-то смертных, ни один из этих образов войны не стоит.

Не для него.

Не в его представлениях о мире и устройстве мироздания.

Город похож на нечто странное и ужасно непривычное, когда он входит туда. Людей на улице мало, людей почти нет, а Дионис даже не уверен, на какой стадии переговоров или активных действий находятся стороны.

Овцы блеют, и этот звук кажется самым громким из всех, существующих в городе. Какой-то босоногий мальчик перебегает дорогу, оглядывается и замечает его. Сначала Дионис просто смотрит на него – на грязную одежду, на перепачканную явно не первый день кожу. Потом улыбается, но в ответ улыбки не получает. Мальчик еще несколько раз оглядывается на него, когда убегает, а потом припускает быстрее, скрывается за домом в середине улицы.

Они все не хотят этой войны.

Ему достаточно пройтись по городу, изредка натыкаясь на людей, чтобы понять, что все они, все здесь – против этой самой бойни, которую планируют правители.

Он слышит, как простые ремесленники проклинают Троянскую шлюху, как винят ее во всех бедах и сетуют на то, что боги, кажется, отвернулись от них. Решили сыграть жестокую шутку, позволив этой женщине ступить на земли Трои.

Смертные винят смертных, не догадываясь, как смеются над ними устроившие все это боги.

Дионис слушает, Дионис впитывает и запоминает.

И замечает мысленно лишь то, что саму Елену, о которой здесь столько разговоров, он никогда даже издалека не видел. Даже не интересовался смертной, потому что прекрасно и без нее знает, что вина не на ней. Вина на его сестре, мачехе и тетке. На прекрасных и беспощадных женщинах, рассорившихся из-за какого-то никому не нужного яблока.

Останавливается на углу одной из улиц, ведущих в сторону дворца, и делает глубокий вдох.

– Они все умрут, – звучит голос рядом, над самым ухом.

Он голову поворачивает и видит рядом с собой не совсем того, кого можно было бы ожидать.

– Все до единого, – печально говорит Аполлон, устремляя взгляд в сторону группы детей, играющих в песке. – И в этом нет ничего красивого и поэтического.

У Диониса словно ком в горле, который он пытается проглотить.

Иногда они видятся – все больше случайно, чем специально. Еще реже говорят друг с другом. Но сегодня, именно здесь и сейчас, появление Аполлона кажется каким-то… другим.

И он в голове подбирает слова, чтобы сказать ему хоть что-то. Чтобы не выглядеть идиотом и не молчать. Банально воспользоваться этой возможностью поговорить (а говорить с Аполлоном ему нравится, пускай возможность и выпадает не так часто).

– Кто знает, как повернется ход войны.

Аполлон кивает, но по печальной улыбке, направленной куда-то вперед и в пустоту, понятно, что он не совсем согласен с этим.

– Ты когда-нибудь видел, чтобы колосья росли в обратную сторону? – говорит и поворачивается к Дионису. – У всего свой порядок.

Дионис в ответ лишь нервно дергает уголками губ.

То ли не улавливает сути разговора, то ли теряется в сложных метафорах, хотя сегодня он даже не так много пил. Все равно что совсем не пил, учитывая то, сколько времени он уже гуляет по земле, рассматривая смертных и их уклад.

Наконец он спрашивает:

– Так если в этом нет ничего красивого, зачем же ты сюда пришел?

Аполлон не усмехается, не улыбается и не шутит. Смотрит на собственные руки, на пальцы, а потом переводит взгляд в сторону тех самых детей, которые беззаботно играли в грязи, а теперь вынуждены подняться и следовать по домам за своими родителями.

Он молчит недолго. То ли выдерживает паузу, то ли думает; хотя к драматичным паузам в речи он вроде и не склонен, насколько Дионис может судить. Насколько он вообще может утверждать, к чему тот склонен, а к чему нет.

Аполлон вдыхает шумно, поднимая голову, легкий ветерок несется в его сторону и разметает светлые завитки волос. Он прикрывает глаза, а Дионис наблюдает далеко не за детьми. И ловит точно не каждый жест смертных. Аполлон открывает глаза и говорит:

– Чтобы различать красоту, надо видеть уродство. Иначе ты не заметишь эту самую красоту, даже если она будет у тебя прямо перед глазами.

– Арес бы поспорил, что война и смерть – это уродство.

– А ты?

– А что я?

– Ты бы поспорил?

Дионис губы поджимает, пожимает плечами.

– Это имеет мало общего с вином, еще меньше общего с театром. С чего бы мне считать это все хоть мало-мальски привлекательным?

Аполлон улыбается едва-едва, но, судя по всему, ответом остается доволен.

– Мне нравится твой театр, – наконец говорит он. – Пригласишь посмотреть как-нибудь?

– Ты можешь и не ждать приглашения.

– И все же я жду.

Когда они пересекаются взглядами, Дионису кажется, что в радужке глаз у Аполлона жидкое золото. Мерцающее, безумно притягательное и желанное. И это не солнечные лучи в ней играют, ведь Гелиос укрылся плотным слоем облаков, чтобы не видеть надвигающейся бойни.

Наваждение проходит не быстро, а теплые золотистые цвета запоминаются, отпечатываются в сознании и не стремятся куда-то исчезать.

Аполлон уходит почти сразу же. Медленно, не торопясь; а он лишь смотрит ему вслед и думает о том, что надо было что-то сказать. Надо было позвать, даже бы в ближайшие дни. Сразу после окончания войны, за которой, как оказалось, следит намного большее количество богов, чем ему казалось изначально.

Надо было что-то сказать, а теперь они не факт, что скоро встретятся.

И от этой мысли почему-то так тоскливо и одиноко, словно все небо заполонили тучи, хотя никаких туч и нет. Ни туч, ни гроз. В воздухе только душно, а ему совсем не хочется вина.

Но момент упущен, а колосья, как справедливо заметил Аполлон, в обратную сторону не растут.

Дионис ступает по дороге вперед. Дионис ступает вперед до тех пор, пока не оказывается единственным на пустующих улицах. Воздух ощущается иначе; и что бы ни говорили боги, но земля без мельтешащих туда-сюда смертных кажется пустынной, неприветливой. Ветер неумолимо опаляет жаром, а дома, внутри которых точно есть хоть кто-то, выглядят покинутыми.

Пора бы вернуться на Олимп. Там, как говорит Гермес, открывается потрясающий вид на весь город сразу – да на любой город, не обязательно на Трою. Но Дионис решает ненадолго задержаться здесь. Посмотреть, запомнить, подумать. На Олимп можно попасть абсолютно в любой момент, а вот сюда – сюда, если Аполлон прав, больше никто и никогда не попадет.

Ходить по руинам далеко не так занятно, как по умирающему, но еще живому городу.

Все равно что наблюдать агонию.

Агония никогда его не притягивала, не звала так, как других богов. Не заставляла смотреть и впитывать каждое мгновение. От агонии всегда хочется промочить горло вином и отвернуться. От агонии хочется прикрыть глаза и сделать вид, что ничего не происходит.

Солнце катится медленно к закату, Гелиос завершает свою ежедневную поездку. Воздух все еще пропитан дневным жаром; и мысли об агонии лишь усиливаются. Дионис ловит себя на мысли, что завтра закат будет еще более кровавым, чем сегодня. Сегодня все почти мирно, почти как всегда – только намного тише.

Слишком тихо для еще живого города.

С заходом солнца он покидает Трою, покидает и землю, возвращаясь в то место, которое следовало бы звать домом, но язык не повернется. Он возвращается на Олимп, поднимается туда, где его так или иначе привыкли видеть. Не рады, но привыкли. А привычка иногда вполне может заменить радость.

На Олимпе только не тихо.

Совершенно не похоже на агонизирующую Трою.

Афина с Аресом собачатся. Тычут друг в друга пальцами и тратят напрасно слова, пытаясь заткнуть другого. Обвиняют друг друга, кажется, в чем попало, при этом совершенно не вслушиваясь в чужие речи. Дионис даже не останавливается, чтобы их послушать. Цепляет со стола кувшин с вином и чашу и проходит мимо. Их перепалки звучат где-то на фоне. Звучат странной мелодией, которая почти не раздражает, а напоминает – на Олимпе все как всегда. На Олимпе все до ужаса стабильно и просто.

Так будет завтра.

Так будет спустя столетия.

Так будет вечность.

Ну или пока Олимп все же не упадет. Пока не станет руинами, подобно тем, в которые завтра обратится Троя. И вот тогда никакой стабильности не будет. Ни перепалок братьев и сестер, ни звуков кифары, ни до тошноты похожих застолий. Не будет абсолютно ничего; и придет облегчение, придет долгожданное спокойствие.

В садах звуки перепалок почти полностью смолкают. В садах он усаживается рядом с мраморной колонной, льет вино в чашу, проливая часть себе на пальцы, и пьет. Перед глазами стоит город, готовящийся к войне. Перед глазами дети, которых родители загоняют домой. В ушах почти звучит блеяние овец.

Дионис откидывается спиной на колонну и хмыкает себе под нос.

Эта война не первая и не последняя, он переживет таких еще бесчисленное множество, в отличие от тех самых смертных, которые сейчас прячутся по домам, ищут защиты в стенах города и надеются, что их царь все же образумится, отдаст блудную девку, завершив войну до ее начала.

Безнадежным богам есть чему поучиться у слепо надеющихся смертных.

У вина вкуса как будто никакого нет. У вина лишь вкус одиночества, а перепалка там вдали совсем смолкает. Дионис поднимает голову и смотрит куда-то наверх. Там лишь плотные слои облаков, там – ничего. А он думает лишь о том, что его от смертных отличает бесконечность.

Простая, незамысловатая бесконечность.

Под разными углами бессмертие может показаться как подарком, так и наказанием. Для кого-то даже рутиной; но он не смотрит ни под каким углом. Допивает до дна налитое в чашу вино и уходит куда-то в свои мысли.

На следующий день голова абсолютно ясная, а он уже не спускается в город. Любимый наблюдательный пост свободен, и Дионис приходит туда не один. Обнимает за талию пару нимф, прижимает к себе и зовет посмотреть бездарную постановку, поставленную родственниками. Они смеются, едят виноград из его рук и с горящими глазами следуют за ним.

Они разваливаются на траве, пьют и смеются. Откуда-то приходят еще несколько, Дионис даже не пересчитывает. Только сам не смеется и не улыбается. Подставляет чашу, чтобы ее наполнили красным вином, губами к ней прижимается и наблюдает. Троянская война надолго останется в памяти, он смотрит внимательно, подавив в себе любые желания отвернуться и не смотреть. Нимфы рядом танцуют, за руки друг друга хватают и кружатся, словно напоминая, что его-то жизнь никак не меняется. Напоминая, что он далек от смертных, как бы сильно ни хотел быть к ним ближе.

И все же у нимф никак не получается отвлечь его. Он взглядом буквально прикипает к городу, тонущему в мольбах и крови. Идеальные пропорции красного никак не складываются.

Дионис смотрит за тем, как они убивают друг друга, смотрит за льющейся кровью, за поджигаемым городом.

Такова цена любви.

На корне языка горький привкус; у него никакого желания нет узнавать цену этой любви не со стороны, а для самого себя. В конце концов, войны всегда были ему чужды. И раз уж любовь требует войн, то она, пожалуй, подходит кому-то вроде Ареса. Никак не такому, как он.

Вино совсем не горькое, но на корне языка. Он выпивает три чаши подряд и залпом, только вкус никуда не исчезает. Притупляется лишь тогда, когда одна из танцующих нимф усаживается рядом, пальцами ведет по его лицу и к себе тянет, буквально утягивает в поцелуй, возвращая бога вина туда, где ему самое место.

В пьянящее забытье.

Его братья и сестры могут упиваться войной, духом соперничества и соревнований, а его удел всегда был иным. И это точно так же незыблемо, как Олимп.

У нимфы губы холодные, а смех похож на стук капель воды о море, когда он целует ее шею, ее плечи, когда валит на траву рядом. Смертные убивают друг друга, вопя и рыдая, но Дионис их не слушает, Дионис их не слышит. У них есть другие боги, к которым они взывают. Вот пускай и зовут их, если те захотят слышать и слушать.

Кровопролития заканчиваются только ночью.

Он понимает это, потому что его будит лязг оружия. Нимфа с холодными губами и ее подружка спят по обе стороны от него, а голову больше приятно не ведет, когда он сначала садится, а потом и встает, осматривая поляну, на которой они все устроили свою Трою.

– Я еще возьму реванш! – обещает Арес, указывая мечом в сторону Афины, когда Дионис заходит в крытую беседку и трет глаза.

– Буду с нетерпением ждать.

У нее на лице ни капли издевки или насмешки. Дионис целует ее в щеку, проходя мимо.

– С победой, милая, – говорит.

– Спасибо.

– Иначе и быть не могло, – произносит Дионис и протягивает сестре виноградную лозу, косясь на Ареса. – А ты, я смотрю, снова все силы на бахвальство истратил.

– Заткнись, пока я тебя не проткнул, – раздраженно рычит Арес и швыряет на пол меч. Лязг получается отменный. Ударяется эхом в затылке; и хотя Дионис себя пьяным не чувствует, морщится от неприятного звука. Арес, кажется, не обращает никакого внимания.

Дионис усмехается себе под нос, пока Афина отправляет в рот пару ягод.

– Я бы посмотрел на это. В конце концов, у меня ведь даже нет оружия, разве это честно?

– Честность нужна слабакам, – парирует Арес и сплевывает себе под ноги.

Афина пожимает плечами, когда они пересекаются взглядами. И этот прямой зрительный контакт Ареса только раздражает. Он выругивается себе под нос, кроет ее на чем свет стоит, разворачивается и уходит. Хотя вернее было бы сказать – уносится, похожий на песчаную бурю, обещающую все смести на своем пути.

– Взять город оказалось даже проще, чем я думала, – говорит Афина, когда он удаляется.

Дионис улыбается, забирает из ее пальцев пару ягод и отправляет себе в рот.

– Не переживай. Дита его утешит, и он поумерит свой пыл.

У нее на губах появляется мягкая улыбка, и, когда он в следующий раз тянется к лозе, она одергивает руку в сторону.

– Найди себе свою.

– А ты быстро учишься.

О Троянской войне перестают говорить спустя несколько дней. Олимп возвращается к своему привычному ритму, от которого начинает уже тошнить, причем вполне не метафорически. Арес больше не выглядит таким раздраженным и откровенно злым, хотя сказать, что он все забыл и простил, тоже будет не совсем верно. Их обычные несогласия с Афиной на перепалки мало похожи, еще меньше на прямую конфронтацию.

Дионис забывает о разрушенном городе быстро. Так, как о смертях могут забыть лишь бессмертные. Городов много, по крайней мере, он рассуждает как-то так, а значит, что они всегда будут сгорать, рушиться, а на их месте и рядом будут вырастать новые. И в этом нет ничего настолько пугающего.

Ему не снятся руины, он забывает и о детях, и об овцах, которые сначала так запали в память, что, казалось, останутся там надолго или даже навечно. Он запивает все это вином, растворяет в вине, снова сбегает с Олимпа и танцует с менадами, окружающими его и не отпускающими никуда без своего сопровождения.

И они ходят из одного города в другой; пьют и танцуют, танцуют и пьют. Его слушают, к нему прислушиваются, и это уже поклонение. Это все равно что воздвигнуть храм и приходить туда.

Ему не нужно, чтобы кто-то взывал и молил о пощаде. Ему не нужны плоть и кровь.

Танцы, вино и очередное бездумное соитие – вот те жертвы, что греки приносят своему богу; и его это вполне устраивает.

Дни и месяцы сменяют друг друга, а его настолько захлестывает это веселие, что он теряет им счет. Гермес снова находит его у какого-то города, несмотря на всю серьезность ситуации, заговаривает доброжелательно и будто отбившуюся овцу журит:

– Ты давно не появляешься на Олимпе.

Дионис кивает.

Это все равно что: отец хочет тебя видеть.

Все равно что: немедленно, и не позорься.

Он мог бы не подчиниться, мог бы взбунтоваться, подобно Аресу, но вместо этого он вылезает из-под женских и мужских рук, допивает вино из кувшина, замученный жаждой, и пальцами волосы приглаживает.

– Ну, и как я выгляжу?

– Как тот, кто не появлялся среди богов вот уже месяца два.

– Что есть два месяца? – усмехается Дионис, но все же следует за Гермесом.

И собственные слова почему-то напоминают высокопарные речи Аполлона. Аполлон… а ведь он давно даже не вспоминал его. Но сейчас, когда вдруг в голове так легко сложилась простая ассоциация, он помнит. Помнит, как обещал и театр, и новую встречу, и что-то еще – или это было исключительно в мыслях?

– Как поживает Гера?

– Как и всегда. Мстительно, но блистательно. А что, успел соскучиться по нашей дражайшей?

Дионис головой отрицательно качает. Совсем не по ней; уж точно не по ней.

– И что нового у вас вообще там происходит? – спрашивает, пока они идут по какому-то полю, а Гермес вдруг опирается на странного вида клюку и смотрит на него старцем с гниющими зубами. – Выглядишь великолепно.

Заходит издалека, пытается казаться равнодушным.

Возвращение на Олимп только не кажется концом для всего веселья; возвращение на Олимп впервые за долгое время кажется чем-то долгожданным, значимым. Ему есть о чем говорить с ними, ему есть о чем рассказать. А еще ему точно есть кого увидеть.

– Арес ходит мрачнее тучи, – говорит Гермес, по-стариковски шамкая челюстью. – Поссорился с Зевсом, но пока еще не понял, чем это может закончиться. Думает, Гера его защитит, но она словно вообще его не замечает. Забавная картина, ты бы видел.

Дионис кивает, улыбается одним уголком губ и кивает.

– Трою помнишь?

И требуется время. Было словно вчера, но детали ускользают. Гермес ответа не ждет, продолжает прямо так:

– Нашли виновницу. Заперли в Тартаре – ну тут ничего особо интересного. Зато Дита ходит с таким важным видом, будто все мы не стоим и ногтя на ее пальце.

– Никогда бы не подумал, что ты записался разносить сплетни.

– Эй, – Гермес тычет клюкой ему в бок. – Это не сплетни, а самая свежая и достоверная информация. Из первых рук.

– Охотно верю.

– Ты вообще сам спросил.

Короткая усмешка – вот и весь ответ. Ничего нужного – а нужное сейчас почему-то лишь с одним богом связано – Дионис все равно не услышал, а поддерживать болтовню ради болтовни не хочется.

На Олимп он возвращается не пристыженным за свои затянувшиеся прогулки на земле. Он возвращается помпезно и с широкой улыбкой.

– Нужно закатить пир по этому случаю! – заявляет сразу же, как только замечает Зевса. Тот выглядит мрачным, сразу видно, что выходки Ареса не проходят мимо, но все же выдавливает из себя доброжелательную улыбку.

(Наверное, Дионису повезло чуть больше, чем брату. Пускай и не настоящие, но хоть какие-то улыбки ему доступны. Бог войны не достоин даже этого.)

– Хорошо, что ты больше не бродяжничаешь, – спокойно и несколько покровительственно говорит Зевс. Не обнимает, не хлопает по плечу. Лишь смеряет взглядом. – Твое место здесь, не зря же я удостоил тебя чести быть олимпийцем.

И он просто проходит мимо.

Дионис зачем-то склоняет голову, чувствует укол стыда, но не подает вида, как только поднимает голову и оборачивается. Дита сжимает его в объятиях, в щеку целует – и это тот самый теплый прием, пускай даже не искренний, на который он и рассчитывал. Этого достаточно.

– Всем вина! – громко заявляет он. – Сегодня ночью мы будем пировать, как давно не пировали!

– Да-а, – тянет Дита, повиснув у него на плече, – без тебя и правда здесь стало… – делает паузу, будто специально подбирает слово поделикатнее, – однообразно.

Он прядь волос заправляет ей за ухо и подмигивает.

– Тогда хорошо, что я вернулся, правда?

В губы ее целует коротко, выпутывается из ее рук и ускользает. Любой пир еще необходимо подготовить, а не только объявить, поэтому дел предостаточно.

Никто не спорит, не отговаривает. Не пытается переубедить, чтобы он отказался от идеи. Судя по усталому взгляду Афины, они все нуждаются здесь в хорошей пирушке. Жаль только, что все менады остались на земле, но его быстро окружают услужливые нимфы, согласные и с подготовкой к пиру помочь, и выслушать, и целоваться до самого рассвета.

Приходится признать: как бы Дионис ни скучал по своим менадам, нимфы нисколько не хуже их.

И все же заменять одних другими он бы не стал.

Дита вьется вокруг, оказывается рядом будто случайно, и ему хочется бросить что-то едкое, спросить, почему у нее с Аресом разногласия и от того ли это, что Зевс больше не смотрит на него и осуждает каждый его шаг; но то ли дело в скуке, то ли в том, что с Дитой у них всегда были достаточно спокойные и ровные взаимоотношения, да только в итоге он ничего не говорит.

Мысленно только надеется, что ей все быстро наскучит, что она ускользнет куда-то, а ему самому удастся сбежать.

Сбежать, чтобы мимолетно увидеться с Аполлоном.

Странным это желание совершенно не кажется. Он со всеми виделся так или иначе, разговаривал с ними и будто случайно встречался в разных городах в мире смертных.

Аполлон словно исчез в воздухе, и он замечает это. Замечает, ничего с собой поделать не может и просто высматривает его.

– Ты сосредоточеннее, чем обычно, – насмешливо говорит Дита, заваливаясь рядом на подушки. Протягивает ему чашу, которую он берет совершенно на автомате, не сразу даже понимая, что делает. Льет туда вино из кувшина и смотрит хитро. – Неужели в воздухе чем-то запахло?

– Только вином, – отзывается Дионис.

Делает глоток, потом еще один. Отставляет чашу и переводит взгляд на Диту. В ее глазах азартный блеск, а может, все дело банально в вине. Он видит: она далеко не первый кувшин осушает, несмотря на то что до наступления темноты еще есть время. Несмотря на то, что еще никто не собрался толком, кроме них двоих, нескольких нимф и снующих туда-сюда чашников и чашниц, расставляющих нектар, амброзию и вино в строго заведенном порядке (ему бы сильнее понравилось, будь в этом больше творчества и спонтанности, но на Олимпе все меньше чего-то неожиданного и все больше строгости и скуки).

– Неужели я скрыл бы от тебя, если бы произошло что-то интересное? – спрашивает он, чуть наклонившись ближе, и подмигивает.

Похоже, ее такой ответ устраивает.

По крайней мере, она улыбается и довольно кивает, не разрывая зрительного контакта.

– Тебе стоит присоединиться к моей компании как-нибудь там, внизу, – продолжает он.

– С удовольствием приму это приглашение. Не обещаю, что скоро, но обязательно.

И больше никаких странных вопросов она не задает. Ну или он просто перестает обращать внимание, потому что олимпийцы медленно начинают собираться, в какой-то момент Дита упархивает перекинуться парой фраз с Афиной. Скорее всего, чтобы выяснить, не встречала ли та где-то неподалеку Ареса, но Дионис их не слушает, Дионис даже в сторону их не смотрит.

Есть не хочется, а вино не лезет в глотку. Одна из нимф тянет его танцевать, и он откровенно врет, когда сообщает после первого круга, что у него кружится голова и ему бы отдохнуть. Зачем-то даже обещает вернуться попозже, хотя прекрасно знает, что вряд ли вообще этим вечером найдет ее.

Этим или следующим.

Аполлона все же находит. Сидящим в садах и наблюдающим за звездами, но находит.

– Я слышал, что ты вернулся, – первое, что он говорит, когда Дионис подходит, останавливается чуть в стороне у одной из колонн, но так почему-то и не решается заговорить. Аполлон оборачивается, улыбается одной из своих грустных улыбок и кивает в сторону неба. – Звезды сегодня ужасно яркие, не заметил?

Хочется сказать какую-то глупость, но в голову ничего толком не приходит. Возможно, все дело в том, что в нем слишком мало вина, вот и глупости все куда-то испарились.

Аполлон ладонью хлопает рядом с собой, приглашая присесть, и сначала Дионис какое-то время сомневается. Будто прикидывает, нужно ли ему это, а потом все же подходит и садится.

– Помнится, ты обещал как-то прийти посмотреть один из моих спектаклей.

Со стороны кажется, будто лунный свет обрамляет его лицо, и Дионис ничего с собой поделать не может. Смотрит и не может не смотреть.

– И я приду, – обещает Аполлон. – Обязательно приду, когда пьеса будет подходящая.

Они пересекаются взглядами всего на мгновение. Дионис чувствует себя несколько глупо, но все же прочищает горло, улыбается широко и говорит:

– Скажи, какую хочешь посмотреть, и я поставлю ее в кратчайшие сроки.

– Но в чем же тогда интерес?

Глубокий вдох.

– Это уже будет сделано специально для меня, вычурно. А мне просто интересно понаблюдать за твоим театром. Быть не специальным гостем, а обычным наблюдателем.

Аполлон снова отворачивается, смотрит на звезды – явно видит в них намного больше того, что может заметить Дионис. Смотрит внимательно, будто изучающе. Дионис ловит себя на том, что даже не знает, что нужно сказать. Поднимается на ноги, нервно улыбается.

– Скоро все соберутся.

– Да, я знаю. Я тоже скоро приду.

– Хорошо, – и зачем-то: – Только долго не задерживайся.

Он оборачивается, и на секунду кажется, что в его улыбке чуть меньше обычной грусти – или это свет так падает, Дионис разобрать не может.

– Ладно, – говорит Аполлон.

И это звучит почти обещанием.

Хочется слышать в этом обещание; совсем глупо, совсем наивно, но почему-то хочется.

Дионис разворачивается и уходит обратно. Аполлон так и остается сидеть в саду, смотреть на звезды и искать там что-то свое – сложное и непостижимое.

Они не пересекаются на пиру. Дита подхватывает Диониса под руки, как только он возвращается, и утаскивает куда-то за собой, мгновенно погружая в свои истории. Впихивает ему полную чашу в руки, пару раз целует в губы и принимается жаловаться на несправедливость Зевса. Все это кажется каким-то спектаклем, но он принимает свою роль, раскидывается на подушках рядом с ней и слушает, действительно слушает, периодически даже вставляя сочувственные реплики.

– Не может же быть все настолько ужасно, – она дует губы специально, он улыбается, но не говорит, что на него это не действует.

Вместо этого:

– Ты абсолютно права.

Вместо этого:

– Не беспокойся, Арес всегда таким был.

Вместо этого:

– Почему бы нам еще не выпить и не забыть обо всех твоих невзгодах?

И кажется, что все это более чем ее устраивает, потому что Дита веселеет на глазах, перестает манерно дуть губы, довольно пьет вино из его рук и говорит:

– Знаешь, без тебя и правда Олимп был совершенно не тем.

Обвинять ее во лжи нет смысла. Все они тут врут в разной степени; но Дита сейчас кажется почему-то максимально искренней. Дионис тянется за виноградной лозой, протягивает ей и почти не чувствует себя обманутым.

– Играть со смертными, конечно, весело, – продолжает она, – но все же я не понимаю, как они могут быть тебе интереснее, чем я, например.

– О, нет никого интереснее тебя, дорогая.

– Правильный ответ, – довольно произносит она и отправляет пару ягод в рот.

Только когда Дионис пробует этот виноград, он почему-то кислит. Словно напоминает, что ему самому Олимп никогда не был нужен.

Из всех олимпийцев отвергнутый будто он, а не брат, не умеющий сдерживать собственную злость, и не дядя, самостоятельно выбравший для себя затворническую жизнь. Из всех олимпийцев будто он один и является чужим здесь.

Дита целует мокро в щеку, он зачем-то гладит ее по волосам, а затем она испаряется – подрывается с места, смешивается с толпой и мгновенно исчезает где-то. Хорошо, пожалуй, что исчезает. Впервые за долгое время Дионис чувствует себя одиноким в толпе. Ее присутствие лучше не делает, так и нечего еще и ее тянуть за собой.

И избавиться от этого ощущения не получается, даже несмотря на то, что он выпивает весь кувшин, потом еще один и один.

Ощущение настолько густое, вязкое и стойкое, что прикипает к нему второй кожей и вжирается в саму суть сознания. Затягивает все глубже и глубже, и это пугает. Он льет в себя вино, льет больше и больше до тех пор, пока не перестает вообще слушать и слышать то, что происходит вокруг. Пока в памяти не образуются провалы.

Но даже тогда это чувство никуда не исчезает.

Чьи-то холодные ладони касаются щек, владелицу глаз он точно знает, но никак не получается сформировать звуки ее имени у себя в голове.

– Тут все такое фальшивое, – говорит он ей.

Она кивает понимающе. Помогает ему сесть и спиной прислониться к какой-то колонне.

– Фальшивое, отвратительное и… – Он икает, потом задерживает дыхание и продолжает. – И пустое. Тут никому нет ни до кого дела.

Она, кажется, снова кивает, соглашается с ним, но разобрать ее слова не получается.

А дальше – он уже не помнит.

Дальше – следующее утро, больше похожее на день. Дальше тупое осознание, что можно провести недели, месяцы и годы на Олимпе, лишь бы Зевс был им доволен, но сам доволен он вряд ли будет. Ему нужно избавиться от этого резкого и едкого чувства. Ему нужно его выкинуть или зарыть куда-нибудь.

И отчего-то кажется, что сделать это получится исключительно среди смертных.

Дионис ждет несколько месяцев. В итоге дожидается лишь того, что это ощущение душит, вцепляется когтями ему в глотку и становится невыносимым.

– Мне нужно уйти отсюда, – сообщает он Дите, когда она крутится перед зеркалом с жемчужными серьгами разных размеров в руках.

Она оборачивается, смотрит на него долго и подозрительно. Он не дожидается разрешения войти; сам проходит, сам садится на край ее кровати, а потом и вовсе ложится, подперев голову рукой.

– Ты же меня понимаешь, – произносит чуть тише. – Здесь все совершенно одинаково. Удушливо.

И кажется, быть может, просто кажется, но она улыбается как-то грустно, когда откладывает серьги в сторону, пальцами касается нитей мелкого жемчуга на шее и ничего не говорит.

– Мне нужно уйти, даже если отец будет недоволен.

Она смотрит на него через отражение в зеркале.

– Ты всегда уходишь, – и это звучит не как упрек. Это скорее банальная констатация факта. – Иногда я не понимаю, зачем нужно было приводить тебя на Олимп, если тебя всегда тянет обратно.

Дионис не знает, что на это ответить. Не находит нужных слов; хотя мысленно с ней соглашается. Дита не обещает его прикрыть, не предлагает ему какое-то оправдание на случай, если его исчезновение – судя по всему, снова продолжительное, – обнаружится.

Он лишь целует ее в щеку на прощание.

– Расскажи мне потом, что же такого найдешь там.

И это единственная ее просьба.

– Обязательно, – обещает он.

Дита как будто знает, что он найдет. Или не как будто. Спустя несколько дней ему кажется, что она это сама сделала, что она специально все это устроила. Потому что брошенная своим возлюбленным Ариадна смотрит на него зареванными глазами, когда он вытаскивает нож из ее пальцев.

И взгляд этих глаз кажется чем-то невыразимым, бьющим в самую грудину и куда-то под дых.

– Он не вернется, да?

У нее голос надломленный, в нем столько горечи и страданий. Слишком много и через край. Дионис смотрит на нее и никак в голове уложить не может, как смертные могут так сильно страдать. Он нож убирает в сторону и в глаза ей заглядывает.

– Если он не вернется, то зачем мне жить?

– А зачем умирать?

Она сухие губы облизывает.

Руки к нему тянет, пальцами лица касается. И спрашивает тихо:

– Ты Танат, да? Сама смерть?

Он медленно головой отрицательно качает, улыбается ей тонко.

– Ты будешь жить. Это я тебе точно могу пообещать.

– Откуда тебе знать?

– Потому что я сын Зевса, и я позабочусь о том, чтобы ты снова захотела жить.

И он не знает, верит она ему или нет. Ариадна просто в объятиях его стискивает, пальцами сжимает темные кудри у него на затылке и рыдает в голос. Наконец-то рыдает, а не пытается подавить в себе остатки чувств вместе с жизнью.

Дионис понятия не имеет, знала ли Дита о ней, но почему-то вспоминает ее слова о том, что он найдет.

Нашел. И правда.

Дионис прижимает к себе рыдающую Ариадну, целует ее в висок и находит все то, чего ему так и не смог дать Олимп.

Она так и засыпает в его объятиях, уставшая и вымотанная собственными слезами, но к ножу и желанию умереть больше не возвращается. Он по голове, по волосам ее гладит и прекрасно знает, как к этому отнесутся все другие, но сейчас на это настолько все равно, что они там на своей горе кажутся смешными и ничтожными. А ему совсем не очередная любовница нужна. Он мог бы найти их и там.

Ему определенно точно нужна она.

Он решает это так просто. Всего за одну ночь, когда она мирно спит у него на плече, дышит мерно и совершенно еще не подозревает о том будущем, которое он для нее готовит, сам не будучи ни к чему подготовленным.

Только утром она не плачет больше. По щеке его гладит и смотрит удивленно, когда просыпается.

– Ты должен был исчезнуть.

– Может, я надеялся хотя бы на один-единственный поцелуй.

– А потом исчезнешь?

Он мотает головой.

– На самом деле я думал о кое-чем другом.

– И о чем же? – она спрашивает спокойно, без какой-либо опаски. И это почти смешит его. – По-твоему, я смешная?

– Нет. Совсем нет.

Дионис ее пальцы со своими переплетает и смотрит на их ладони рядом.

– Скажи мне, ты доверчивая?

Она хмыкает горько.

– Я же поверила ему, что он женится на мне.

Он губы облизывает и на бок переворачивается.

– А если я захочу жениться на тебе?

Ариадна пальцы свои из его выкручивает, отодвигается и смотрит почти враждебно.

– Значит, думаешь, что я все же смешная.

– А вот и нет, – он паузу выдерживает, руки к ней не тянет и просто наблюдает. Позволяет то ли ей привыкнуть, то ли себе. – Хочу на тебе жениться.

Она бровь выгибает и сначала выглядит скептично, а потом улыбка появляется на ее лице.

– Ты сумасшедший.

– Это еще почему?

– Ты обо мне ничего не знаешь.

– Я знаю, что мне нравится быть рядом с тобой. С другими не настолько, как с тобой.

– И много с кем ты вообще бываешь? Ты вряд ли сильно старше меня.

Он усмехается, в хитром взгляде загораются угли. И она понимает еще до того, как он произносит это вслух. Она – а ему еще только предстоит это узнать – всегда понимает до того, как он заговаривает.

– Быть не может… – выдыхает она и ладонью губы прикрывает.

Дионис волосы с лица убирает в сторону.

– Ты бы хотела стать моей женой?

– Быть не может… – повторяет она, взглядом прикипая к его глазам. И видит в них горящие угли, видит в них винные реки.

Видит в них все то, чего никогда и не должна была бы видеть. А он только улыбается. Руку к ней протягивает, ладонью вверх.

– Я подарю тебе бессмертие, и мы будем вместе, пока ты этого будешь хотеть. Но только если ты согласишься.

Способность говорить возвращается к ней не сразу. Она смотрит на него, изучает его, но видит лишь то, что он позволяет увидеть.

А потом все же спрашивает:

– Ты скажешь мне, кем являешься на самом деле?

Он кивает, но с ответом не торопится.

– И не станешь меня преследовать, если я откажу?

– Я расстроюсь, – поправляет он. – Но преследовать не стану. Все же ты свободная девушка.

– Женщина. Он… успел.

Дионис пожимает плечами.

– Я бог, мне все равно. Если бы мне захотелось с тобой возлечь, мы бы не говорили о браке. Поверь, обещать брак ради очередного веселья – слишком сложная задача.

Он на подушки откидывается, руки под голову кладет, а она не сразу, но все же подползает ближе. Смотрит на него сверху вниз задумчиво и серьезно.

– Что же ты за бог такой? – звучит озадаченно, но верит.

Она ему верит, и это одно почему-то вызывает улыбку. Это одно значит намного больше, чем весь Олимп и все многочисленные родственники вместе взятые.

– Дионис.

Ариадна облизывает губы. Взглядом с его насмешливым взглядом пересекается и кивает.

– Ладно.

– Ладно? – переспрашивает он.

Она наклоняется и почти в самую кожу ему произносит:

– Я выйду за тебя замуж, Дионис. Но ты будешь видеть во мне равную.

Он приподнимается, в губы ее коротко целует и за талию хватает, сжимая в объятиях. Она смеется, и этот смех тоже ему нравится. И этот смех звучит лучше, чем все, что он когда-либо слышал. Он ее длинные волосы с лица убирает и почти на ухо ей проговаривает:

– Ни в ком другом не буду. Только в тебе одной.

И это звучит слаще и намного более пьяняще, чем любые другие брачные клятвы, которые они приносят уже позже.

Тогда, когда она получает в дар свое обещанное бессмертие, обнимает его за шею, а он смотрит на одну нее и совсем забывает о том, что выглядит совершенным дураком в глазах других олимпийцев. Тогда, когда она впервые видит его истинный облик, не боясь быть сожженной заживо божественным светом.

– Приятно наконец с тобой познакомиться, – произносит она.

– Можешь передумать прямо сейчас, – подсказывает он.

Ариадна лишь отрицательно головой качает и в губы целует. Сладко, долго и с ощущением целостности. С чувством того, что он больше не одинок и никогда не будет.