Читать книгу Виноватый с вином - Soverry - Страница 5

Олимп серый.

Одинаковый, с затхлым воздухом и ощущением пустоты. Смотреть нет никакого желания, но Дионис не стремится сбежать, смешаться с миром смертных и отказаться от всего божественного в себе. Ему все еще нужен этот пустой, одинаковый Олимп. В нем, как бы странно это ни было, вдруг находится смысл.

Это не самообман, не попытка найти что-то прекрасное среди одинакового и пресного. Его на самом деле тянет к Аполлону.

Не заинтересованность, как столетия назад, а нечто совершенно иное. Говорить об этом вслух только нет никакого желания; ощущение такое, что все равно никто из олимпийцев не поймет, о чем он. Да и если совсем честно, то среди них и нет того или той, с кем можно было бы поговорить о чем-то таком.

Ариадна смотрит своим внимательным взглядом. Ариадна умная, проницательная; Ариадна знает, что с ним что-то происходит, еще до того, как он сам это готов признать. Но говорить с ней об этом дико.

Дионис ее пальцы, перебирающие пряди его волос, чуть сжимает и от своей головы, от лица убирает. Иногда ощущения такие, будто она читает мысли. Будто она всегда и все знает лучше него самого; а это все почему-то ощущается ужасным предательством. Это не оргии, на которые они ходят вместе или по отдельности. Это не случайные ворованные поцелуи. Все это намного хуже.

Только Ариадна улыбается ласково, на свои колени его укладывает и молчит, хотя должна бы упрекнуть, должна бы что-то сказать. Вместо этого она смотрит на него с неприкрытой заботой, с обнаженной лаской.

И это дорогого стоит.

– В такие минуты, – говорит он, – мне кажется, что я тебя совсем не заслуживаю.

Она давит короткий смешок, голову наклоняет и смотрит на него сверху вниз.

– Это почему еще?

И добавляет:

– Уж если кто кого и не заслуживает, то это я тебя. Тебя, Олимпа, возможности быть бессмертной.

Дионис целует фаланги ее пальцев, смотрит в блестящие, смеющиеся глаза и знает: что бы там с ним ни происходило, с ней это никак не связано. Она все еще прекрасна, она все еще бесконечно важна для него, и он все еще любит ее.

– Это старая история, зачем возвращаться к ней? Разве тебе не нравится быть моей женой?

– Если бы не нравилось, я бы давно нашла способ от тебя избавиться, – у нее на губах широкая улыбка, а он все же улыбается ей в ответ.

Только ощущение какого-то предательства никуда не исчезает и не испаряется.

Ариадна любит землю так же сильно, как и он. Может, даже больше. И все же, несмотря на то, насколько им обоим странно и некомфортно находиться на Олимпе, они остаются здесь. Проводят большую часть времени.

В те времена, когда ее еще не было, он чувствовал себя отринутым. Сейчас этого нет и в помине. Сейчас все совершенно иначе. Они проводят время в садах, пьют, танцуют, заигрывают с нимфами.

Ариадна любит танцевать.

Она танцует лучше любой из его менад, а их было столько за все эти столетия, что он и половины лиц не вспомнит. И им, любящим веселье, вино и мелодичную музыку, вдвоем существовать получается так гармонично, так легко и просто, что Дионис знает – Гера зубами скрипит, смотря на их брак, столь отличающийся от ее собственного.

– Брак – это не оковы, – замечает Ариадна. – Мы сами решаем, сковать себя или же дать полную свободу.

– Ты удивительная.

И это звучит как данность, как факт. Она улыбается, наклоняется, чтобы коротко поцеловать его в губы, а потом и сама откидывается на траву. На Олимпе тепло даже зимой. И цветы, и свежая трава, и фрукты, и даже птицы. Все, о чем можно мечтать, и даже больше.

Лишь блистательности не хватает, которая когда-то была неотъемлемой его частью. Сейчас же от золота осталась лишь позолота.

Ариадна растягивается рядом на траве, Дионис привстает с ее колен и ложится рядом. Перехватывает ее взгляд без всяких улыбок, игр и обманов.

– Что? – спрашивает она.

Надо бы отрицательно качнуть головой, надо бы сказать, что он просто ей залюбовался, но они оба знают, что это крайне странная ложь. Лежащая на поверхности и не имеющая абсолютно никакого смысла.

– Ты можешь мне доверять, – тихо произносит она, будто у них и правда есть какая-то тайна.

(Как будто на Олимпе вообще существуют тайны, которые удается сохранить такими хоть какой-то промежуток времени, даже самый незначительный.)

– Я помню, – отзывается он. – Иногда кажется, что по-настоящему доверять тут только тебе и можно.

– Если тебя что-то беспокоит…

– Я скажу тебе, как только разберусь с этим сам.

Она улыбается, двигается ближе и обнимает за шею.

– Вот и прекрасно, – говорит и губами к губам прижимается. Целует сладко и опьяняюще, как перебродившее вино. Дионис глаза закрывает, сам за ней тянется, пуская ее язык в свой рот. И это все так просто, давно известно и ничем не ново, но помогает освободить голову.

Потому что Ариадна в челюсть целует, в шею, на себя затягивает и напоминает ему обо всем, чем он является на самом деле. Кем он является. У нее губы сладкие, будто вымоченные в виноградном соке, а кожа мягкая и точно такая же, как в день их знакомства. Они не разговаривают, не обмениваются глупым бредом возбуждения, хотя все дело в том, что они оба просто слишком трезвые.

Дионис не пытается забыться, лишь живет в моменте. В том самом моменте, который вытряхивает из головы абсолютно все, оставляя лишь ощущение ее кожи под своими пальцами, запах ее тела, вкус губ и плавные поступательные движения внутри.

И когда они потом лежат на этой самой, уже хорошо примятой траве, он совершенно не помнит о том, что вообще могло его беспокоить.

Ариана лишь целует в щеку и дарит ощущение спокойствия.

Ощущение дома, которого у него никогда толком и не было здесь, среди богов. В месте, которое ждало его с момента рождения.

– Давай устроим какой-нибудь праздник? – предлагает он.

– С танцами?

Он целует ее обнаженное плечо и довольно улыбается.

– Ну конечно с танцами, как иначе?

И так проходят дни, недели и месяцы. У них будто своя жизнь, отличная от жизни всех остальных олимпийцев. Без ссор, сплетен, зависти и войн. Ариадна танцует, Дионис пьет – вот и весь секрет идеального брака.

Что-то подобное он и говорит Гере, когда она кривит губы и смотрит на его жену так, будто едва выносит ее на дух. Как будто она хоть кого-то выносит.

– Если целыми днями сидеть на троне и морщить нос, появятся морщины, – подтрунивает он.

Гера смеряет его взглядом и пропускает мимо ушей очередную колкость.

– Притащил на Олимп смертную, – фыркает она себе под нос. – Совсем как твой отец.

– Должно же у нас быть хоть что-то общее!

Он наливает ей вина, протягивает чашу и улыбается примирительно.

– Мне кажется, пора зарыть топор войны.

– Я никогда с тобой и не воевала, – отзывается Гера и не сразу, но все же берет протянутую чашу. – Поверь, ты бы сразу понял, начни я войну.

– Не сомневаюсь.

Он чокается своим стаканом с ее, широко ухмыляется и выпивает всю чашу залпом. Она, кажется, морщится снова, но никак не комментирует. Гера всегда считала и всегда будет считать себя выше других. Уж это он выяснил в свои первые годы нахождения среди олимпийцев. Есть еще что-то, но это, пожалуй, самое важное, что стоило запомнить про новоявленную мачеху.

Хотя новоявленным здесь был скорее он.

Дионис взгляд переводит на ее чашу, замечает, что к вину она так и не притронулась.

– Если бы я хотел тебе насолить, дорогая матушка, то точно выбрал бы способ поинтереснее.

– Никогда меня так не называй.

Звучит с едва заметной пассивной агрессией, но его это только веселит. Гера все же прикладывается к вину, ничего не говорит о вкусе или качестве, а Дионис снова усмехается.

– Видишь? Тебе сразу полегчало!

– Я бы не была в этом так уверена.

– А ты попробуй побыть. Отключи голову и веселись, – говорит он и поднимается со своего места, направляется к танцующим и сам следует своему же совету, когда находит Ариадну, обнимает ее за талию и целует в щеку.

Просто отключить голову и веселиться. Звучит элементарно, звучит почти что примитивно.

Вполне посильно.

И даже получается, несмотря на то, что пиры на Олимпе все такие же одинаковые, как и всегда. Мало чем отличающиеся друг от друга и давно уже наскучившие. Но он танцует, кружится с нимфами и смеется.

Пару раз только все равно непроизвольно взглядом возвращается к Гере и улавливает в ее взгляде что-то эфемерное, едва ощутимое. Гера не остается до конца пира, впрочем, как и всегда. Допивает почти весь кувшин вина, поднимается с насиженного места и уходит. Не танцевать и уж точно не веселиться. Испаряется с пира, чтобы, скорее всего, закрыться в собственных покоях и остаться наедине со своими мыслями.

Он замечает это будто случайно, но почему-то уделяет этому огромное внимание. Пустяк с огромным значением.