Читать книгу Невинная лоза - Soverry - Страница 3

Небо над Олимпом окрашивается золотым, переливается оттенками желтого и ярко-рыжего.

Самый красивый закат слепит, и Аполлон жмурит глаза, но все же не закрывает их, стараясь впитать это ласковое, теплое свечение, сопровождающее колесницу Гелиоса. С земли, думает он, этим закатом в полной мере не насладиться – обзор не тот. А здесь, на вершине горы, – самое то. Облака не мешают, верхушки деревьев и крыши домов тоже не загораживают открывающийся взору и захватывающий дух вид. Здесь, на вершине горы, ему странно, непривычно и несколько тревожно от неизвестности, но лишь здесь он может лицезреть самый прекрасный закат своей непродолжительной жизни.

Сестра, стоящая чуть поодаль, кажется, не разделяет его неописуемого восторга. Руки на груди складывает и щурится совсем не от солнечных лучей.

– Нам было бы лучше вдали от этого места, знаешь, – наконец произносит Артемида.

Аполлон взгляд на нее скашивает, ладонь прижимает ко лбу, чтобы спрятать глаза от закатного солнца.

– Это нам еще предстоит узнать, – отвечает он уклончиво, улыбается тепло, но ее холодный взгляд не оттаивает. – В самом деле, чего ты такая хмурая? Считай, что наше скучное существование наконец насыщается красками.

– Может, мне нравилось наше скучное существование, – хлестко в ответ.

Ей палец в рот не клади, но Аполлон не жалуется. Подходит ближе, чуть сжимает ее плечи и разворачивает так, чтобы и она видела, как колесница Гелиоса завершает свой ежедневный путь.

– Все самое интересное пропустишь, – чуть тише, с одной из самых своих сладких улыбок. Артемида глаза закатывает, но не упрямится. – Лучше места и не придумаешь.

Она молчит. Кусает губы – он это понимает не потому, что взгляд на нее опускает; просто знает, на каком-то необъяснимом уровне чувствует. Точно так же, как в детстве всегда безошибочно угадывал, когда ей грустно, а когда весело.

– Не знаю, – наконец произносит Артемида после продолжительной паузы. – Гера терпеть не может чужих детей. Как бы нам не пришлось познакомиться с ее гневом раньше, чем со всеми остальными родственниками.

– Делает ли это нас родственниками ее гнева?

И теперь она улыбается.

Коротко усмехается и губы растягивает в тонкой, почти незаметной, но все же счастливой улыбке. Аполлон взгляд на нее скашивает и подмигивает, и какое-то время они стоят в полной тишине. Солнце заходит быстро, исчезает за горизонтом, весь мир будто бы укрывает темное одеяло Нюкты. Осталось совсем чуть-чуть, думает Аполлон, и Селена взойдет на небосклон, озаряя мир своим холодным, но все же очаровательным свечением.

На земле смена дня и ночи не была такой особенной. На земле, когда они были просто детьми, а не богами, все было совершенно иначе.

– Пообещай мне кое-что, – вдруг просит Артемида и протягивает руку. Своими пальцами еле-еле касается его ладони, а потом решительно сжимает его руку в своей. – Это очень важно для меня.

– И что же ты хочешь, чтобы я пообещал тебе? – спрашивает Аполлон, поворачивая к ней не просто голову, но и корпус целиком.

Видит, на этот раз действительно видит, как она жует нижнюю губу, но не привлекает ее внимание к этому непроизвольному действию. Не сразу, но чуть погодя, Артемида встречается с ним взглядом и стирает любой намек на улыбку со своего лица.

– Пообещай мне, что не изменишься. Что бы ни происходило, я хочу быть уверенной, что ты все еще останешься самим собой.

Ее голос не дрожит, не ломается и не падает вниз, как бывало обычно, когда она обнажала перед ним свою душу, когда просила вслух о мелочах, о которых и думать-то не хотелось. Теперь голос Артемиды звучит как голос взрослой женщины, а не той маленькой девчонки, бегающей босиком по полям. Вот так Олимп их уже меняет, думает Аполлон; хотят они того или нет, но за божественной силой приходят и столь ненавистные ей изменения.

Но он кивает. Так же серьезно, как звучит ее голос.

– Я всегда буду твоим отражением, Мида, – обещает Аполлон. – А уже потом богом, сыном, кем бы меня ни назвали.

Любая другая на ее месте кинулась бы с пылкими объятиями; любая другая, но не Артемида. Она даже не кивает, лишь взгляд переводит куда-то на линию горизонта и чуть ослабляет ладонь, все еще сжимающую его руку. И это значит, что она ему верит.

Аполлон не просит у сестры ответного обещания, он и без того знает, что она меняться не хочет. Идея воссоединения с могущественным отцом и многочисленными братьями и сестрами и так ее слишком мало привлекает, чтобы еще и мечтать о том, как она станет другой – отличной и совершенно непохожей на себя предыдущую.

А он подносит ее ладонь к своему лицу, коротко целует костяшки у самых фаланг пальцев и пытается поймать ее обеспокоенный взгляд.

– Мы всегда можем вернуться, – уверяет сестру Аполлон.

– И ты действительно веришь в это? – Артемида спрашивает так же резко, как поворачивает голову в его сторону. – О, не стоит врать мне, дорогой брат.

– Почему же ты думаешь, что я вру тебе?

Она щурится, но совершенно не потому, что плохо его видит.

– Значит, ты врешь себе, – и выкручивает пальцы из его ладони. – Обратной дороги нет, все пути сожжены. Здесь теперь наш дом.

Артемида оглядывается с горечью, Аполлон поджимает губы.

Называть это место домом настолько непривычно, что он и поставить эти слова рядом не может. С ее губ они срываются с какой-то иронией. Аполлону хочется привлечь сестру к себе, обнять и пообещать, что вскоре все изменится. Сказать, что восхождение на Олимп будет еще лучшим решением в их жизни, только слова в предложения не складываются, ощущаются горечью на корне языка и претят.

Аполлон молчит, хотя сейчас эта пауза между ними ощущается пропастью, в которую летят оба с разницей лишь в скорости.

Артемида ладонями себя по плечам гладит несколько нервно, на брата не смотрит, взгляд опускает куда-то им под ноги и заговаривает первой.

– Ты не думал о том, что мы можем не справиться? – выдыхает тяжело и добавляет: – Станем первыми богами-неудачниками, которые не справились со своими обязанностями.

Ее слова должны бы вызвать улыбку, будь они сказаны легче, игривее, а не столь фатально. Аполлон косится на Артемиду, не решается посмотреть на нее прямо.

Думал.

Много раз думал.

И совсем не из-за знакомства с Гермесом или раздраженных взглядов Геры, которыми, если довериться ощущениям, пропитан весь Олимп.

– Какие из нас с тобой боги? – полушепотом спрашивает Артемида.

Ничего не происходит, но все же Аполлон отмирает. Делает несколько шагов и заключает ее в объятия. Руки кладет поверх ее собственных; и нет холодного ветра или леденящего воздуха, но она все равно почему-то ежится.

– Это нам и предстоит выяснить, – он отвечает так же тихо.

– Как думаешь, если мы не справимся, нас убьют?

Она не говорит громче, но теперь, когда он кладет подбородок на ее плечо, это совсем не кажется чем-то проблематичным. Селена на небосводе не появляется, золотые всполохи медленно гаснут, таят в облаках, исчезают под ласковым и неотвратимым одеялом Нюкты. Провести бы параллель со своей жизнью, но Аполлону в голову ничего не приходит.

Вместо красивых слов он кончиком носа чиркает по плечу сестры и произносит тем же тихим и вкрадчивым голосом:

– Не знаю, Мида. Мне кажется, я больше ничего не знаю.

Ответом служит ее тяжелый вздох.

Они продолжают стоять так в полной тишине до тех пор, пока ночь окончательно не вступает в свои права, обхватывая землю, леса и горы длинными руками и пряча их в своих крепких объятиях. Где-то вдалеке зажигают факелы, слышится отдаленный смех и голоса – мужские и женские. Жара спадает, а это может значить только одно – боги, подобно людям, собираются все вместе, чтобы пить, танцевать и обсуждать последние новости.

Их никто не приглашает, но приглашение и не нужно.

Аполлон размыкает объятия и протягивает сестре раскрытую ладонь. Артемида оборачивается и взгляд скашивает куда-то за его плечо. Туда, где от дрожащего свечения факелов расходятся тени в разные стороны, а музыка льется нектаром и услаждает слух, маня и призывая к себе.

– Мне не нравится эта идея, – честно говорит Артемида.

И все же почему-то вкладывает свою ладонь в его.

– Должны же мы стать частью этой семьи, – произносит Аполлон, сжимая ее пальцы своими. Смотрит не в глаза, а в самую душу практически. Тонко и несколько грустно улыбается и шепотом, чуть наклонившись вперед, проговаривает: – Мне тоже не нравится.

На ее лице расцветает улыбка; и это самый дорогой подарок, о котором только можно мечтать. Аполлон тянет сестру за собой. Подальше от ночного неба, на котором зажигаются звезды, и все ближе и ближе к новой, божественной жизни в кругу многочисленного семейства с их многочисленными дрязгами и разногласиями.

Они появляются вместе: рука об руку. Похожие не только чертами лица и непроизвольно скопированными жестами, но и чем-то незримым, протянутой между ними нитью, недоступной простому взгляду. Никто на них не смотрит, разговоры не стихают, музыка продолжает растекаться по залам, а нектар и вино льются реками, смешиваясь и образовывая нечто новое.

Артемида непроизвольно крепче вцепляется в руку брата, но он не подает виду, что что-то не так. Мечтательно осматривается и не сразу замечает подошедшую к ним Афину. Туника на ней длинная, а ткань плотнее, чем у других богинь, и собирается у пояса, больше похожего на военное снаряжение, чем на украшение.

– Я рада, что сегодня вы все же решили почтить нас своим присутствием.

Аполлон отмечает глубину ее голоса, когда она к ним обращается. Не заметить невозможно, но не почувствовать было бы преступно. Он прочищает горло и встает вполоборота к сестре, все еще сжимающей его пальцы.

– Уверен, вас не представили друг другу. Моя сестра Артемида…

– И новообретенная сестра Афина, – заканчивает за него начатую фразу и протягивает руку.

У нее не только голос глубокий и вдумчивый, но и движения такие же. Афина улыбается приветливо, но достаточно сдержанно. Ждет, пока Артемида протянет ей руку, и жмет ее предплечье почти у сгиба локтя. И есть в этом жесте нечто властное и столь же непривычное, как и в ее кованном поясе, надетом поверх плотной светлой туники.

– Родственников несколько больше, чем мы предполагали, – произносит Аполлон и встречается с уверенным и прямым взглядом Афины.

– Не стану врать, эту семью вряд ли можно назвать радушной и доброжелательной.

– Интересно, как быстро нас прожуют и выплюнут, – язвительно отзывается Артемида и приторно-сладко улыбается Аполлону.

Ему хочется сказать: перестань.

Ему хочется сказать: ты портишь наметки нормального отношения.

Ему хочется сказать: замолчи, пожалуйста.

Но он замолкаем сам. Взгляд с нее на Афину переводит и делает вид, что ничего и не слышал. Вот так просто – притворяется глухим и слепым. Не то чтобы он не разделяет ее точку зрения, но не обо всем стоит говорить вслух.

Особенно, когда вы еще понятия не имеете, кому и что вообще можно сказать.

Афину же выпад Артемиды совершенно не смущает. Она оборачивается, смотрит какое-то время на собравшихся родственников, а потом возвращает все свое внимание близнецам, тяжело выдохнув.

– Достаточно быстро, – отвечает все же на язвительный комментарий Артемиды; причем, делает это с такой легкостью, будто бы чужие слова не были попыткой ее задеть. – Но к этому тоже можно привыкнуть. А раз уж вы останетесь с нами надолго – в чем я не сомневаюсь, – то придется не просто привыкнуть, но и приспособиться.

– Моя сестра не это хотела сказать.

– Нет, именно это.

Афина взгляд переводит с одного на другую, уголок ее губ едва-едва вздрагивает, но она не улыбается.

– Я вижу, – многозначительно произносит она, несколько растягивая звуки. И добавляет уже абсолютно размеренным и четким голосом: – Уверена, Гермес уже обрисовал все хитросплетения местных взаимоотношений.

– Он пытался, – Аполлон старается звучать как можно более вежливо, буквально щекой чувствует недовольный взгляд Артемиды, но пытается его игнорировать. – Я совру, если скажу, что многое запомнил из его рассказов.

– Не сомневаюсь, он повторит это еще десятки и сотни раз. Мой совет, – говорит Афина, останавливаясь взглядом на Артемиде, – не верьте всему, что слышите. Понадобится какое-то время, чтобы узнать каждого, но пускай ваше мнение будет собственным и непредвзятым.

Она удаляется так же плавно, как и появилась. Аполлон медленно кивает – то ли в знак согласия с ее словами, то ли из вежливости. Артемида фыркает несколько раздраженно. Наклоняется ближе к его плечу и еле слышно проговаривает:

– Не успели появиться, а уже получили дельный совет.

И судя по тому, как сказаны последние слова, общение с новообретенной родственницей ее мало порадовало.

– Я прошу тебя, хотя бы не наживи себе врагов в первые дни.

– А что, хочешь, чтобы все враги достались тебе одному?

Артемида улыбается, звучит почти что игриво. Аполлон не расслабляется до конца, но оттаивает – возвращает ей улыбку и открытой ладонью указывает прямо перед собой, пропуская ее.

Пиры на Олимпе всегда проходят с размахом, но они этого еще не знают. Предыдущие несколько вечеров гордые боги, занятые своими страстями, не собирались, а значит, Аполлон впервые видит, как они пируют. Во главе стола восседает их венценосный отец, который так ни слова и не сказал с того момента, как близнецы оказались здесь. Подле него остальные дети Кроноса, а прямо напротив – со скорбно-скучающим выражением лица – его сестра и супруга Гера.

Виночерпии подносят кубки, наполняя их прямо на ходу. Нимфы тонкими пальцами перебирают не менее тонкие струны кифар и арф. И привлекают внимание Аполлона больше, чем многочисленное семейство. Они с Артемидой расходятся в разные стороны; он даже не запоминает, куда именно она направляется, ведомый мелодией и услаждающими слух голосами нимф.

Они пленяли его и раньше – тогда, когда он еще понятия не имел о своем божественном происхождении. Но теперь все совершенно иначе. Нимфы расступаются, давая ему дорогу, широко улыбаются, поправляя длинные волосы, и без слов зовут к себе. Туда, где слова излишни.

Аполлон усаживается рядом с ними, окруженный со всех сторон, и пропускает момент, когда к нему в руки попадает арфа. Его никто не учил прежде, звуки будто бы сами всегда вставали в правильную последовательность. Вот и теперь пальцы перебирают струны так, словно он всю свою недолгую смертную жизнь занимался только этим.

И получается.

Арфа не стонет и не скулит, прося остановиться и прекратить ее мучить.

Арфа звучит мелодией рек, текущих у подножья гор, мелодией ветра, разносящего прохладу по полям, мелодией огня, пляшущего на концах факелов и освещающего все вокруг.

Олимпийцы затихают, зачарованные его игрой, но Аполлон не обращает никакого внимания на них: он слишком сосредоточен на инструменте. Перед его глазами появляются образы, истории и судьбы. Они проносятся на огромной скорости, оставляя лишь тонкие звуки, которые он повторяет, извлекает из арфы, находясь в каком-то трансе.

Даже нимфы замирают, перестают танцевать и все смотрят на него. Наблюдают за движением его пальцев по струнам и внемлют. Боятся упустить мгновения, пролетающие прямо перед ними.

Одна мелодия сменяет другую. Ветер перестает задувать, он тоже останавливается и слушает игру вчерашнего смертного – юного бога и сына громовержца. Аполлон глаза прикрывает и играет наощупь, вслепую, но оттого не менее проникновенно и пронзительно.

Само время замедляется, мойры перестают переплетать человеческие судьбы, обрезать нити старых жизней и вязать узлы новых.

В руках Аполлона арфа звучит так, как не звучала ни в чьих прежде. Как не будет звучать ни в чьих после. Селена замирает на небе, тонкими и блеклыми нитями тянет свой холодный свет к нему, к его пальцам, перебирающим струны.

Боги учатся дышать и жить заново, когда он останавливается и с тонкой, едва различимой улыбкой отдает арфу стоящей рядом нимфе. Аполлон не кланяется, не благодарит публику. Удаляется от импровизированной сцены тихо, не привлекая к себе внимания.

– Завораживает, – емко и коротко отмечает Афина, пока он льет нектар из кувшина в кубок.

Аполлон ставит кувшин на место, поворачивается в ее сторону. Ловит себя на мысли, что не слышал ее шагов – снова, – и делает первый глоток.

– Я всего лишь следую за тем, куда ведет меня душа.

– Есть ли у богов душа или это обманка? – неожиданно спрашивает Афина.

– Не знаю, да и знать такие вещи – не моя забота, – он отвечает честно, сразу и без каких-либо пауз. – Я хочу показать красоту этого мира, донести самые изысканные его части до каждого.

– Мир не так красив, как ты думаешь.

Аполлон хмыкает.

– Может, мы по-разному на него смотрим, но это не значит, что мир не красив. Он разнообразен. Как разнообразны люди, – и исправляется: – Как разнообразны боги. В разнообразии и кроются самые прекрасные образы.

– Рассуждаешь как мыслитель, – Афина чуть улыбается. – Философ.

– Мне больше нравится слово «поэт».

Он не исправляет ее, но она справляется с этим сама.

– Поэт, – повторяет. – И что же кроется за этим словом?

– Искусство.

Без лишней помпезности и фальши. Одним словом – искусство. Дар и проклятие, которое он принес на Олимп. То, чего не хватало богам до него; то, что появляется и идет впереди юного бога.

– Искусство не может править человеческими жизнями, – наконец произносит Афина. Взгляд скашивает в сторону стола, Аполлон следит за этим взглядом, натыкается на громко разговаривающих и смеющихся братьев. – Слишком сложная и высокая материя. Им подавай мирские страсти и жажду власти.

Он обращает свой взгляд к ней и замечает едва уловимый шлейф беспокойства. Спросить хочется, но они едва знакомы; да и вряд ли бы она ответила ему честно, если бы он решился заговорить на эту тему.

Афина не улыбается, не старается выглядеть официально или подчеркнуто беспечно – Аполлон отмечает это не сразу, но все же заостряет свое внимание на таких примитивных истинах. И беспокойство она скрыть не стремится, хотя, безусловно, замечает, что он читает ее эмоции.

– Мне бы хотелось, чтобы смертные, да и боги, были похожи на тебя, Аполлон. Но увы, не всем нашим желаниям суждено сбыться. У них больше общего с Аресом.

В подтверждение ее слов раздается громкий хохот бога войны. Заставляет обратить внимание, обернуться. Аполлон ловит взгляд Ареса – насмешливый и несколько презрительный – всего на пару-другую мгновений, но их достаточно, чтобы понять: они разные.

Арес и Афина.

Арес и он.

Разные и мало друг на друга похожие хотя бы внешне. Общий родитель не проявляется в чертах.

– Он жалок, – вдруг бросает Афина, и Аполлон хмурится.

Ждет, что она продолжит. Ждет, что объяснит, в чем именно заключается эта жалость. Но Афина жестом отказывается от предложенного нектара и удаляется, словно вспомнив о каком-то неотложном деле, так ничего и не поясняя.

Арес жалок, думает Аполлон.

Почему-то мысль оседает пеплом где-то на задворках сознания и корнями врастает в мозг. Бог войны снова хохочет, проливает вино на одну из нимф, совершенно этого не замечая, и с завидным упорством игнорирует все взгляды Аполлона, обращенные к нему.

Гермес ведь предупреждал, что не все здесь будут ему рады. Кто-то будет притворяться, а другие проявят свое истинное лицо.

Видимо, пришло время убедиться в словах Гермеса.

Аполлон так и сжимает в пальцах кубок, не делая ни глотком больше. Подпирает плечом колонну и наблюдает за пирующими. Временами чуть прищуривается, морщит лоб – со стороны создается впечатление, что ищет кого-то, но ему искать некого, кроме сестры, а Артемида то ли сквозь небо и землю проваливается, то ли не желает быть найденной, – и ему остается следить, изучать, предполагать.

Нектар будто бы вяжет рот. Он решает не пить больше, но из уважения и попытки создать видимость причастности к происходящему продолжает держать в руках кубок.

Ненавязчивая мелодия рождается из-под пальцев нимф, и Аполлон прикрывает глаза, вслушиваясь в звуки музыки, которые всегда были роднее и значимее, чем венценосный родитель, оставивший их с сестрой на милость судьбы.

Он знает, что другие к нему тянутся. Своими глазами видит, как боги обступают Зевса, как борются за его внимание – за короткую улыбку, случайно брошенную похвалу или заинтересованный взгляд. И не испытывает того же желания подойти, заговорить, хотя бы оказаться рядом.

Отец не ощущается чем-то вновь обретенным, нужным и притягивающим.

Аполлон взгляд переводит обратно на играющих нимф; чувствует себя неправильным, сломанным.

Не счастливым и благодарным за возможность быть подле, за божественную силу и новый смысл жизни, а уставшим и разочарованным. Быть может, им с Артемидой (хотя и говорить за нее непросто в этом вопросе) никогда и не нужен был отец.

Быть может, им всего-то был нужен новый смысл жизни. Глоток свежего воздуха.

Остаток вечера и часть ночи проходят, оставаясь в памяти смазанным пятном. Совсем не потому, что он много пьет – признаться, Аполлон почти не пьет, но наблюдает за собравшимися, витая где-то в своих мыслях. Таких пиров будет еще сотни и тысячи, пускай пока он об этом еще и не знает. Артемиду он так и не находит; она, должно быть, скрылась, пока он играл на арфе, чтобы побродить в одиночестве и исследовать новую местность так, как привыкла. Она не появляется несколько дней, и Аполлон ловит себя на мысли, что раньше они так надолго не разлучались.

Он вспоминает о сестре снова под палящим солнцем, от которого тени колонн не спасают. Разламывает руками персик, из которого не течет сок, мякоть которого между бледно-желтым и бледно-зеленым. Не дозрел, думает Аполлон, но все равно почему-то откусывает. Никакой сладости – ровно как и в эти дни без Артемиды.

На четвертый день он перестает искать ее в лицах других богинь. На пятый ловит за руку Гермеса.

– Ты не видел Миду? – прочищает горло. – После пира ее и след простыл.

– Мне она не попадалась, – отзывается Гермес, а потом хлопает его по плечу. – Вряд ли она сбежала, правильно?

И сказано это с легкостью шутки; Аполлон улыбается, кивает и больше не задерживает вестника богов. А сам почему-то задумывается абсолютно серьезно над сказанными словами.

Но она сказала бы, если бы решила уйти насовсем. Попрощалась бы.

Чем больше Аполлон об этом думает, тем лучше удается себе представить все это: выражение ее лица, в решимости сжатые в кулаки руки. Образ в голове получается настолько живой, что на какие-то мгновения ему почти удается убедить себя в том, что он видел все это, что она на самом деле спустилась с Олимпа, убежденная в своем решении вернуться к прежней жизни.

Из этих мыслей вырывает громкий голос.

– Твоя сестра носится по лесам с луком. Эта сука застрелила несколько моих воинов за попытку приблизиться к ней.

Аполлон оборачивается и замечает сидящего неподалеку Ареса. В его руке длинный кинжал, который он держит крепко, но с нежностью и аккуратностью влюбленного, он точит лезвие и взгляд на Аполлона не поднимает. И без того прекрасно знает, что уже завладел его вниманием. Иначе убедился бы в том, что его слушают, прежде чем продолжать.

В его могучей фигуре есть какая-то особенная красота – подобная той, что свойственна скалам и обрывам. В крупных сильных ладонях заключена такая мощь, которой Аполлону никогда не достичь. Подумать только – у них один отец, но они так сильно различаются.

– Ловкая, но слишком дикая. Ей бы узду и прут пожестче.

Слова, призванные распалить в нем гнев и ярость, совершенно не трогают Аполлона. Он вытягивает из них суть, не придавая значения форме.

– А зачем твои воины хотели к ней приблизиться? – спрашивает и делает шаг в сторону Ареса. Потом другой, третий. Не идет, а крадется, подобно кошке. – Вряд ли для того, чтобы составить компанию в охоте.

Из глотки Ареса вырывается какой-то хрипящий звук – как будто он подавился, – и Аполлон догадывается, что это смешок. Они встречаются взглядами, и уголок губ Ареса ползет вверх. Он кинжалом в сторону Аполлона указывает.

– Должна же кому-то достаться такая девка, правильно?

– Она теперь богиня, – спокойно и несколько равнодушно отзывается Аполлон. В его голосе нет злости, и Аресу это настолько непонятно, что он прищуривается, пытается разглядеть, не притворство ли это, не маска ли, необходимая, чтобы убедить других в своем безразличии.

В лицедействе Арес все равно никогда силен не был. Поэтому он кончиком большого пальца проверяет край лезвия. Рассекает себе плоть, и прозрачная кровь остается на блестящем от яркого солнечного света кинжале.

– Богиня или нет – а выебать ее можно, – наконец произносит Арес, кладет расслабленную кисть на собственное колено и возвращается взглядом к собеседнику. – Вопрос лишь в том, как ее поймать.

Аполлон чуть качает головой, кончики его губ едва вздрагивают, но он держится на расстоянии от Ареса.

– Если бы я знал, то не проиграл бы ей в скачках ни разу. Ищи другого, более удачливого. Может, он тебе и подскажет.

Этот ответ забавляет бога войны; губы Ареса сначала растягиваются в широкую улыбку, больше похожую на оскал хищного зверя, а потом он смеется. От такого смеха должны бы мурашки по спине нестись, но Аполлон не испытывает перед ним страха.

Аполлон говорит:

– Если твои воины хотят ее поймать, то им придется стараться лучше. Честно признать, я сомневаюсь, что у тебя хватит духу с ней соревноваться.

Смех смолкает резко, весельем даже не пахнет. Глаза Ареса вспыхивают недобрым огнем, он на ноги подрывается.

– Считаешь меня трусом? – выплевывает он, резко взмахивает рукой, и в следующий момент острие свежезаточенного кинжала прижимается самым кончиком к шее Аполлона. Тот лишь голову чуть приподнимает, почти натыкаясь на лезвие кадыком.

– Считаю, что нет мужчины, равного ей в свирепости и скорости, – отвечает Аполлон, не отводя взгляда от Ареса. – А еще в точности стрельбы.

Кинжал исчезает так же быстро, как и появился. Арес раздраженно сплевывает на землю.

– Это мы еще посмотрим, – сквозь сжатые зубы. Он смеряет Аполлона недобрым взглядом и порывисто удаляется. Со стороны может показаться, что он вдруг вспомнил о неотложном деле, но Аполлон еще какое-то время смотрит ему вслед и абсолютно точно может сказать – Арес злится.

Его задевают обычные слова, сказанные без вызова и насмешки.

И в этом есть нечто почти детское. Сколько раз они с Артемидой наблюдали за тем, как деревенские дети разных возрастов играют между собой, спорят и вот так вот обижаются. А чем больше Аполлон думает о резких словах Ареса, тем больше приходит к выводу, что это обида. Неконтролируемая, гордая эмоция, от которой не так просто избавиться, которая вырывается наружу непроизвольно и разрушает все вокруг.

Он вспоминает, как они сидели на холме, пока на склонах бегали мальчишки, изредка приводя с собой младших сестер, и приглядывали за ними, будто что-то дурное могло случиться. Дурного никогда не случалось, а со временем приходить на один и тот же холм раз за разом вошло в привычку. Там же они обычно встречали закат, наблюдая за садящимся солнцем, окончанием дня и медленным наступлением ночи. Тогда они еще не были богами. Тогда они были счастливы.

Но кто сказал, что на Олимпе они обязаны забыть самих себя и посвятить все оставшееся существование кому-то другому? Кто сказал, что на Олимпе они не могут быть счастливы?

Аполлон оборачивается, взгляд обращает куда-то вниз, землю сквозь плотные слои облаков не видно, поэтому он не замирает надолго. Скользит взглядом по этим облакам и мысленно просит Артемиду вернуться. Хотя бы ненадолго. Чтобы он мог убедиться в том, что она в порядке. Что не злится на него и не планирует сбегать.

Этого будет достаточно.

Но Артемида не умеет читать мысли, а кричать в пустоту совершенно бессмысленно. По вечерам он приходит на то же место, садится, смотрит сверху вниз – земли отсюда не видно, больно густые облака – и продолжает надеяться, что она вернется.

К исходу новой луны к нему присоединяется Афина. Приходит молча, ничем себя не оправдывает и садится на камень – достаточно далеко от Аполлона, чтобы не нарушать границы, достаточно близко к нему, чтобы не приходилось кричать, если вдруг они решат заговорить. Несколько дней спустя, уже привыкнув к новой компании, Аполлон все же решает завести с Афиной разговор.

Он спрашивает:

– Ты кого-то ждешь?

Афина качает головой и заговаривает, когда он уже открывает рот.

– А ты ждешь, – и уточняет: – Сестру. Быть может, она и правда скоро явится.

Чем больше она говорит, тем больше ее слова похожи на нечто потустороннее, иное. Аполлон думает, что она могла бы пошутить над ним. Сказать, допустим, что способна видеть будущее; и он бы поверил ей – это и есть самое абсурдное из происходящего.

– Ты думаешь, что она сбежала, – продолжает Афина.

– Я…

– Избавь меня от вранья. Любой другой на твоем месте уже назвал бы ее беглянкой. И не идешь ты за ней не потому, что боишься разминуться, а потому что тебя страшит гнев громовержца. В гневе он ужасен, а если решит, что вы с сестрой подались в бега, то не знать вам пощады и покоя.

Уголок ее губ ползет выше, а взгляд из сурового становится проницательным. Он не спорит, хотя попробовать стоило бы. Афина, конечно, не знает будущего, но анализирует настоящее с поразительной точностью.

– Тебе стоит спуститься, – произносит она, неожиданно перехватывая его взгляд. – Найти Миду и спросить, хочет ли она вернуться, пока еще есть время. А потом…

– Что будет потом?

Она усмехается горько, поправляет край туники, выдерживает слишком долгую паузу. Аполлон ждет. Не торопит, не подгоняет, а следит за тем, как она сжимает пальцами ткань то тут, то там, прихватывая совсем немного. Наконец Афина отвлекается от своей туники, вспоминает о том, что он все еще здесь, все еще никуда не ушел и ждет ответа.

– Потом выбор за тобой, Аполлон. Подумай хорошенько над моими словами.

– Я не понимаю.

Афина тяжело выдыхает. Устремляет взгляд куда-то вдаль, но не вниз, пытаясь разглядеть землю за плотным слоем пушистых облаков, а выше – туда, где Гелиос едет на своей колеснице, одаряя всех и каждого теплом. Она жмурится, Аполлон ловит себя на том, что смотрит уже не на облака, а на ее лицо; следит за каждым малейшим изменением. Пытается понять, предугадать то, что она скажет.

В этом он никогда не был хорош.

Афина больше на него не глядит, ладонью прикрывает глаза, чтобы лучше рассмотреть за яркими цветными всполохами путь, который Гелиос завершает, и ее голос звучит уверенно, но что-то есть странного и в ее словах, и в жестах, и даже в звуках самого голоса.

– Ты веришь, что вы с сестрой хотите одного и того же. Так было всегда, и я не виню тебя в том. Но восхождение на Олимп вас поменяло – оно всех меняет, этого никак не избежать, – поэтому тебе нужно ответить себе всего на один вопрос. Что ты станешь делать, если она не захочет больше возвращаться? Последуешь ли ты за кровью или предназначением? В этом и заключается выбор.

Аполлон хмурится. Руки в замок сцепляет, удобно устраивая вокруг согнутой в колене ноги. Не зря к словам Афины прислушивается сам Зевс. Ее фразы бьют четко в цель – в них ни капли лести, попыток звучать мягче, сдержаннее. Она сыплет фактами, ничего не добавляя от себя. В этом ее самое страшное, но самое действенное оружие.

Афина прикрывает глаза, подставляет лицо последним солнечным лучам. Лилово-розовый закат красиво оттеняет ее прямой нос, подсвечивает профиль.

– С твоей красоты стоит лепить статуи, – замечает Аполлон.

– Не это во мне главное. Как и в твоей сестре, – Афина голову в его сторону поворачивает, резко открывает глаза и смотрит на него так, будто способна пролезть прямо в мысли. – Не отвечай мне, я ведь не из любопытства тебе все это говорю. Лучше ответь самому себе. Что ты станешь делать, если выяснится, что вы избрали абсолютно разные пути для себя?

Он выдерживает ее взгляд, не отворачивается и не прячется. Улыбаться тоже не пытается; это сейчас лишнее, какое-то глупое и несколько постыдное. Аполлон пытается довериться – проследовать за мыслями в глубины собственного сознания, покопаться там и найти ответ на такой непростой вопрос.

Когда Афина снова обращает свой взор на закатное солнце, то его уже не видно.

– Как жаль, что время так быстротечно, – произносит она.

– Да, – соглашается Аполлон. – Время несется слишком стремительно.

В этот короткий диалог каждый из них вкладывает свой смысл. Афина не спрашивает, что он имеет в виду; Аполлон отвечает ей тем же.

Ведь если Мида и правда решит остаться среди смертных, избавиться от всех обязанностей богини и отвергнуть бессмертие, то Аполлон так и останется стоять на перепутье – не решаясь сделать шаг ни в одну из сторон.

Заранее обрекая себя на одиночество и презрение окружающих. Его не простит отец, его не простит сестра. Аполлон голову роняет, подбородком почти что в грудь себе упирается. На Олимпе тихо: ни треска сухих палок и поленьев в костре, ни цокота цикад, ни журчащих ручьев. Всего этого ему не хватает. Глупо было бы винить Артемиду за побег – а чем больше он об этом думает, тем больше приходит к выводу, что ее исчезновение и правда на побег похоже, – ведь ей есть куда бежать.

Ей есть что выбрать, если не вечную жизнь на вершине этой горы.

Самое отвратительное – закрой он уши и слушай одного лишь себя и свой внутренний голос, Аполлон согласился бы с ней. Согласился бы, что новый мир совсем не похож на старый, что родственнички не подарок, а отец им и не нужен.

Но согласился бы он бежать с ней?

Согласился бы оставить все и вернуться к прежней жизни?

Ответов почему-то нет. Они не находятся или он ищет их где-то не там.

И все же Артемида возвращается. Появляется внезапно ранним утром, когда солнечные лучи еще почти незаметны, когда они стелются по земле, освещая росу на траве. На Олимпе травы нет. Впрочем, как и росы.

Сначала Аполлон ловит себя на мысли, что это очередное сновидение, насланное Гипносом. Он трет глаза, пытаясь проснуться, заставить туманную негу из фантазий и образов уйти, но Артемида не принадлежит миру снов. Артемида вполне настоящая и никуда исчезать не собирается. По крайней мере, пока.

– Раньше в это время ты давно был на ногах.

Все сомнения в ее реальности отступают. Аполлон порывисто поднимается с постели и сжимает сестру в объятиях, никак не ожидая, что она обовьет его руками в ответ.

– Я скучал, – низким ото сна голосом признается он.

– Знаю, – она выдыхает куда-то ему в самые волосы. – Знаю, потому что я тоже скучала.

– Значит, ты не решила бросить Олимп с его новыми порядками и устоями и сбежать?

Ответа не следует.

– Мида?

Аполлон отстраняется, пытается заглянуть ей в глаза, но Артемида лишь выскальзывает из его объятий и не торопится ничего объяснять.

– Это сложно, – наконец говорит она.

А он все пытается ее понять. Всматривается в знакомые – столь похожие на его собственные – черты лица, будто они могут ответить за нее. Случайное движение губ или бровей, едва подрагивающий мускул.

– Я пытаюсь понять, что это значит – быть богиней.

Она не врет, он это точно видит. От вопроса увиливает, конечно, но все же не врет. Для начала тоже вполне неплохо.

Аполлон протягивает ей раскрытую ладонь, хочет взять ее за руку, но Артемида отрицательно качает головой. Сейчас такая поддержка ей не нужна. Может, теперь ей совсем не понадобится его поддержка. От одной этой мысли становится ужасно непривычно, и Аполлон гонит ее от себя. Пытается гнать.

– Мы могли бы делать это вместе. Не то чтобы я знаю, что значит быть богом.

Артемида сдувает прядь волос, упавшую ей на лицо, в сторону. Затем обходит брата, садится на край неубранной постели, в которой и застала его, и тяжело вздыхает. В такие моменты он жалеет, что не способен читать ее мысли, что не может ничем помочь ей, пока она не расскажет, что ее беспокоит.

Она и не рассказывает.

Сначала он медлит, но, чуть погодя, все же садится на ту же постель, отодвигается от сестры чуть в сторону, оставляя между ними как можно больше пространства. Как будто пространство поможет ей выразить свои чувства яснее. Как будто оно способно на что-то повлиять. Артемида тяжело выдыхает, кладет ладонь на постель между ними и не отдергивает, когда Аполлон накрывает ее пальцы своими.

– Мы всю жизнь все делали вместе, – продолжает он.

– В этом и проблема.

Он смотрит непонимающе, смотрит несколько удивленно, но она не поворачивается к нему. Она фатально близко и бесконечно далеко. И что бы он ни делал, этого будет недостаточно.

– Быть частью целого – это одно, – говорит Артемида, и голос ее глух и чужд. – Быть целостной и самодостаточной – совсем другое.

– Я не предлагаю тебе оставаться всего лишь частью меня.

– Но окружающие ждут от меня именно этого.

Она поворачивается к нему резко, ладонь вытаскивает из-под его руки, но не убирает. Напротив – накрывает его пальцы своими, меняется с ним местами и сжимает так крепко, что еще немного и станет больно. Аполлон ждет злости на дне ее глаз, Аполлон ждет ярости и ненависти, но находит отчаяние и мольбу.

Правда в том, что Артемида не может его ненавидеть.

– Тебе хочется верить, что нас всего двое…

– Потому что это и правда так! – с жаром перебивает он.

В ответ она поджимает губы и мотает головой. Без криков, без скандалов – что было бы понятно, ожидаемо, он бы простил ей всю злость, – тихо и поразительно доходчиво.

Аполлон замолкает пристыженно. Ноздри раздувает, втягивая ими воздух слишком шумно.

– Здесь есть и другие, – почти что шепотом произносит она. – Хочешь ты этого или нет, но они смотрят на нас иначе. Воспринимают нас как одинаковых, а потому не рассматривают каждого в отдельности.

Артемида чуть склоняет голову набок, и если бы он только взглянул на нее, то заметил, как тонкая прядь волос касается ее щеки, а мягкие утренние тени ласкают овал ее лица, придавая ему особую красоту. Но теперь его очередь не смотреть – отгораживаться, закрываться в себе. Не принимать и не желать принимать действительность.

Мягко, с заботой и самыми нежными чувствами она гладит его пальцы и продолжает совсем не сразу. Набирает побольше воздуха в легкие и говорит полушепотом – не для того, чтобы скрыть от чьих-то ушей, а для того, чтобы сохранить эту атмосферу единения, взаимопонимания.

Связи.

Той самой связи, которая доступна им одним.

Той самой связи, которая объединяет близнецов, оставаясь незримым, но самым сильным оружием. Оружием, которое однажды применят против них.

– Я люблю тебя. Больше жизни люблю, и ты это знаешь. Но если мы хотим завоевать их уважением, стать кем-то значимым и могущественным, то для начала нам необходимо стать отдельными личностями.

– И что теперь? – спрашивает он, внезапно переводя взгляд на ее лицо. – Ты уйдешь?

Артемида пожимает плечами.

– Может быть. А потом уйдешь ты. Иногда каждый из нас будет возвращаться, и мы снова будем едины. Чтобы понять, каково быть богами, нам необходимо для начала понять, кто мы такие и чего хотим.

Аполлон кивает, признавая правоту сестры.

Они больше не дети, бегающие по склонам холмов. Они больше не смертные, наблюдающие за тем, как солнце встает и садится, прекрасно осознавая, что век их конечен. Теперь все иначе; и мыслить стоит иначе.

Артемида тянет его ладонь к лицу, целует самые пальцы и улыбается едва-едва.

– Мы справимся, – обещает он, не понимая, откуда взялась уверенность.

– Мы попробуем, – поправляет она его. – Стать богами, думаю, намного проще, чем понять, чего ты на самом деле хочешь и кем являешься.

Он тянет ее в объятия, и колючая, неприветливая Артемида на какие-то мгновения превращается в иную – близкую, знакомую и родную. Она сжимает его в объятиях крепко, намного крепче, чем он ее.

– Я навсегда останусь твоим братом.

И это обещание.

Обещание, которым сказано намного больше, чем какими бы то ни было иными словами.

– Знаю, – почти на ухо выдыхает.

– И буду ждать твоего возвращения.

– Хотелось бы и мне обещать тебе то же самое, но я не уверена, что у меня хватит терпения, – отзывается Артемида с легкой усмешкой.

Они не обсуждают ее уход; он становится совершенно понятным и логичным завершением их разговора. Гелиос проезжает почти половину пути, ярко освещая Олимп и всю славную Элладу. Они не договариваются, но все же Аполлон идет провожать сестру.

Новый лук – подарок Зевса, не иначе – висит на ее плече как влитой. Золотые лучи солнца переливами играют на металлических вставках. Мида заплетает волосы в тугие косы, жмурясь от яркого света; Аполлон пытается запомнить каждое движение ее рук, каждую черточку лица. Запомнить и превратить в мелодию, в скульптуру – в искусство, которое он будет нести внутри себя, изредка даря окружающим. Ведь нет ничего более надежного и вечного, чем искусство.

Они обнимаются на прощание, но не прощаются словами. Расстаются добровольно, прекрасно зная, что еще увидятся. Расстаются впервые в жизни по-настоящему, а не из-за ее побега. Артемида спускается с Олимпа медленно, а Аполлон еще долгое время стоит на месте и смотрит ей вслед. Время за полдень, колесница Гелиоса стремительно несется вперед.

– Она вернется? – спрашивает голос совсем рядом.

Аполлон оборачивается и замечает юношу со смоляными кудрявыми волосами. Не так давно Гермес представлял их друг другу, но сейчас требуется несколько мгновений, чтобы припомнить его имя.

– Дионис, верно?

Ответом служит сдержанный кивок.

Аполлон вновь обращает взгляд в сторону давно ушедшей сестры.

– Я надеюсь, – говорит. – По крайней мере, она мне обещала.

После небольшой паузы Дионис произносит мягко:

– На ее месте я бы выполнил любое – пускай и самое безумное – обещание, данное тебе.

И Аполлон улыбается.