Читать книгу Невинная лоза - Soverry - Страница 4

Звезды над Олимпом блестят ярче обычного, притягивая взгляд, завораживая и приковывая к месту. Такие далекие, но ощущение, будто бы достаточно протянуть руку, чтобы схватить их, сжать в пальцах и почувствовать ледяной укол на коже. Аполлон жаждет испытать хоть что-то – пускай и укол звезды.

В Олимпийских садах тише, чем в залах: боги празднуют окончание Троянской войны, победу Афины и возможность напиться до состояния забвения. Всему этому Аполлон предпочитает мерцание звезд на небосводе и легкий бриз ветра, касающийся лица, дующий сквозь светлые пряди волос и щекочущий шею. Возвращаться не торопится, пускай и успел пообещать Дионису. Есть в том что-то притягательное; притягательное и опасное, как и все на Олимпе. В звездном небе опасности никакой. Лишь кажется, что стоит облокотиться на периллу, запрокинуть голову – и непременно шагнешь, забыв о страхе, о падении и боли.

Теперь боль ощущается иначе, но даже за возможность почувствовать ее Аполлон отдал бы многое.

Веселая мелодия и счастливый смех доносятся из залов, но он оборачивается совсем не из-за этого. Мида ступает мягко, осторожно, но все равно задевает подолом туники куст. Ткань шуршит и выдает ее присутствие.

– Я знала, что найду тебя здесь, – произносит уверенно, и он отодвигается чуть в сторону, освобождая для нее место. – Нимфы сказали, что ты не в настроении, чтобы играть на арфе, хотя их это и печалит.

– Меня тоже печалит, когда душа не лежит к музыке, – признается Аполлон, наблюдая за тем, как сестра резво садится рядом, сгибает одну ногу в колене и обхватывает ее руками. – Но и ты не пируешь. Отчего же?

Она поджимает губы, отводит взгляд в сторону, и ее голос звучит приглушенно:

– Не вижу повода для веселья. Одни смертные перебили других, а боги смеются, пьют и радуются как дети. Как по мне, так это жалкое зрелище.

Аполлон улыбается тонко, один уголок губ ползет выше другого.

– Хоть в чем-то наши мысли все еще сходятся, – говорит он, и Мида кивает.

Ее возвращение они толком так и не обсудили несмотря на то, что стоило бы. Ни возвращение, ни решение стать великой богиней, ни будущее – совместное или же нет. Все эти вопросы так и остались висеть в воздухе, не тронутые и не оговоренные. Сначала говорить об этом не было сил, а потом и желания. Годы летели, время стало казаться упущенным, и пускай все это стоит обсудить сейчас, они снова не затрагивают эти темы, без слов договариваясь молчать.

Издалека раздается новая, задорная мелодия. Аполлон смотрит на профиль сестры, освещенный неярким светом пламени факелов и тусклым светом луны. Мерцающие звезды вдруг становятся далекими, их уже не схватить руками, но ему и не хочется.

– Полагаешь, война была бессмысленной?

– Как же иначе. Аресу нравится тешить свое эго, но все его войны бессмысленны, – Мида встречается с ним взглядом и выпрямляет спину, прижимая согнутую в колене ногу чуть ближе к себе.

– И все же не он начал эту войну, – поправляет Аполлон.

– Сути это не меняет, мой милый брат. Им нравится говорить, что войны случаются из-за женщин – красивых цариц, горделивых богинь, – но войны ведут мужчины. Они выхватывают оружие, берут города, насилуют жен и берут в рабство детей. Ни одной женщине это не нужно. Даже самой жестокой из нас.

Аполлон молчит.

Соглашается с ней одним взглядом, не подбирая правильных фраз, чтобы согласиться словами.

– Мужчины жестоки и эгоистичны, – продолжает Мида. И ему нет нужды уточнять, он и так понимает: она говорит про Ареса.

Про самого жестокого и эгоистичного из них.

Про того, с кем не поладила с первого дня восшествия на Олимп. Аполлон ловит себя на мысли, что не может ее осуждать. Кажется, среди всех олимпийцев не найдется того или той, кто способен длительное время пребывать в компании взрывного и склочного бога войны.

– Отчего мне кажется, что ты не хочешь здесь находиться? – вкрадчиво спрашивает Аполлон. В ответ слышит тихий смешок.

– Тебе не кажется, – отвечает Мида, плавно укладывается щекой на колено и смотрит куда-то вдаль. – Я бы предпочла сейчас компанию своих девушек и треск костра, но мы не всегда делаем то, что хотим, верно?

Он замолкает, как пристыженный и уличенный в чем-то. Отводит взгляд от сестры, и какое-то время они сидят молча. Эта тишина между ними не тяготит, но звуки божественного веселья где-то на фоне не стихают. Тишина получается крайне условной.

Аполлон снова уносится в мысли о нехватке хоть каких-то острых эмоций, ярких чувств и погружается в тяжелые, вязкие образы все глубже, не обращая внимания ни на звезды, ни на молчаливую Артемиду, сидящую рядом. Они затягивают подобно зыбучим пескам – цепко, настойчиво и неотвратимо. Сопротивляться нет сил, но он и не пытается.

Из мыслей вырывает звук низкого, добродушно-насмешливого голоса:

– Прячетесь от семьи, негодники?

Аполлон и Мида оборачиваются синхронно; Посейдон шагает в их сторону медленно и вальяжно. В его расслабленных движениях сквозит легкость и некоторое количество выпитого нектара, обильно смешанного с вином.

– Дядя, – почтительно проговаривает Мида, чуть наклоняя голову набок – не кивок и не поклон, нечто совершенно иное.

И это слово звучит не столь дико, как «отец», обращенное к Зевсу. В нем больше естественности, тепла. В нем больше веры в его суть.

– Посиди с нами, – приглашает Аполлон; Мида, подтверждая его предложение и соглашаясь без слов, отодвигается, оставляя между ними пространство.

– Почему бы и не посидеть, – соглашается Посейдон и совсем не грациозно усаживается между близнецами. Пространство резко исчезает; порой Аполлон и не обращает внимание на то, насколько Посейдон могуч и широк в плечах, но только не сейчас. Сейчас хоть колонны раздвигай, чтобы не было так тесно на мраморной плите.

Мида опускает ногу, скорее всего думает ровно о том же, что и брат, но сказать наверняка не получится – слишком уж у нее нечитаемое выражение лица. Посейдон поглаживает длинную бороду и смотрит сначала на нее, потом на ее брата.

– Заговор, поди, замышляете? – подначивает, подмигивает заговорщически и разражается теплым, обволакивающим все вокруг смехом.

– Какой теперь заговор, если ты нас раскрыл? – в той же шутливой манере спрашивает Аполлон, и Посейдон смеется громче – в его смехе шумит море, разбиваясь о прибрежные скалы, – и хлопает племянника по бедру.

– Хорош, – говорит. – Хорош юнец!

На мгновение кажется, что взгляд Миды теплеет. Аполлон этот взгляд ловит совершенно случайно, чуть улыбается ей в ответ и возвращает все свое внимание Посейдону.

– Неужели за нами послали? – спрашивает полушутливо.

– Еще бы я бегал по поручениям вашего отца, – отмахивается Посейдон, давя смешок. – Для таких целей есть Гермес. На крайний случай какая-нибудь нимфа или виночерпии. Что скажешь, есть на пиру красивые нимфы?

Он локтем Аполлона в бок тычет, но тот в лице почти не меняется. Лишь улыбка в тенях от блеклого света факелов становится до театрального печальной.

– Не знаю, дядя, – голос звучит почтительно, слова подобраны тщательно. – Может, и есть, но мне все равно их красота неинтересна.

– Вот оно, значит, как, – Посейдон многозначительно брови приподнимает, подмигивает Миде. – Разборчивый какой.

– Братец последнее время страстям не верит, – отзывается она. – Говорит, мол, утратил вкус к ним.

– Да разве долго найти этот вкус? Пей вино, танцуй с первой встречной – а там и вкус появится.

Аполлон еле заметно качает головой, но этот жест остается никем не понятым. С места поднимается не сразу, а когда делает несколько шагов в сторону, замечает разительное сходство между Мидой и Посейдоном: в самых уголках глаз, в чертах лица, которые и не заметишь, пока не вглядишься. И это так странно, что он замирает на месте, врастает в землю почти что и смотрит, пытаясь найти что-то еще – неуловимое и потаенное.

Посейдон чуть отодвигается от Миды, позволяя ей удобнее усесться, и опять заговаривает:

– Ты бы лучше сходил и сам убедился, что пир не так плох. Скажи ты своему братцу, – ищет поддержки у нее, но она загадочно улыбается.

– Он упрям, как баран.

– Вот значит как? – с деланной обидой спрашивает Аполлон, намеренно повторяя брошенную Посейдоном фразу.

– Именно так, – кивает Мида. – И не только когда дело касается нимф.

– Так если тебе нимфы плохи, у твоего отца и виночерпиев в избытке, – тут же находится Посейдон. Указательным пальцем стучит себе по виску, пытаясь что-то вспомнить, а потом добавляет: – Там сын Диты явился, – и снова обращается к одной Миде, будто они и правда заговорщики. – Не было его лет пятнадцать, а тут – пожалуйста, – возвращается взглядом к Аполлону. – Но я не про это. Познакомься иди с этим парнем, вы, кажется, не виделись еще. Забавный юнец, много любопытных историй рассказывает.

– Что же ты теперь, ищешь нашему Аполлону компанию на вечер? – подкалывает Мида, склоняя голову набок и улыбаясь той же хитрой улыбкой, что и прежде.

Посейдон указательным пальцем перед ней трясет, головой качает, а сам улыбается во все зубы, морщинки в уголках глаз выдают неподдельную радость.

– Вот хороша девка – палец в рот не клади!

Аполлон взгляд сестры перехватывает, качает головой, мол, ну и что ты говоришь, но взгляд теплеет, пускай из-за слабого света от факелов это и не заметно.

– Я схожу, но ненадолго, – наконец соглашается он.

– Вот это другое дело! Нечего тухнуть в одиночестве, у вас на это вся вечность впереди. Веселитесь, пока есть возможность! – нравоучительно вещает Посейдон.

Аполлон замечает, как улыбка Миды гаснет, как она меняется в лице и выглядит уже несколько подавленной, но решает не привлекать к этой внезапной перемене внимание дяди. Ей и без того многое не нравится на Олимпе, не стоит еще и их взаимоотношения обострять, ведь зная Посейдона, он будет и дальше уговаривать не отделяться от общества, позволить себе новый – или вечно повторяющийся в случае с пирами – опыт и брать от жизни все. Понять бы еще, что он имеет в виду под этим.

– А пойдем, – говорит Посейдон, хлопая себя по коленям, – я вас познакомлю! – и поднимается на ноги так поспешно, что плечом задевает Миду и она чуть не падает.

Отказываться уже поздно, да и слушать очередные нравоучительные, по мнению Аполлона, речи нет никаких сил. Он соглашается не из желания и правда быть представленным или обзавестись новым, возможно полезным, знакомством, а из банальной усталости.

Троянская война все еще ощущается бессмысленной и нелепой, но он следует шаг в шаг за дядей, натягивает улыбку, когда тот добродушно хлопает его по спине, и оборачивается на Миду всего раз – но и этого раза достаточно, чтобы в груди кольнуло тоской. Тоской по былым временам, когда их было только двое, разговоры не смолкали, а мир принадлежал им одним.

Музыка становится все громче до тех пор, пока они не поднимаются по небольшой лестнице и не проходят сквозь витиеватые колонны в один из залов. Здесь пахнет вином, замечает Аполлон, едва делая несколько шагов. Вином, приторно-сладким нектаром и дурманом, висящим тонкой дымкой под самыми сводами. Народу стало еще больше по сравнению с тем, сколько было, когда он только заходил поздороваться, пока солнце еще не село за горизонт. Все кружатся, танцуют, кто-то разговаривает, вино льется – и от всего этого становится трудно дышать.

Они проходят в самую гущу, и тут совершенно неожиданно Посейдон протягивает руку в группу нимф, но вытягивает оттуда не одну из прелестниц, а миловидного юношу с острым подбородком и тонкими чертами лица.

– Эрос, я хочу тебя кое-кому представить! – голос Посейдона гремит морским прибоем, пахнет солью и ощущается брызгами воды на коже. – Это Аполлон – один из сыновей громовержца и брат-близнец нашей Артемиды.

– Прежде тебя тут не видел, – первое, что произносит Эрос. Смеряет Аполлона взглядом, изящно выворачивает свою тонкую руку из хватки огромной ручищи Посейдона и вздергивает нос. Его слова звучат неприветливо, а заносчивость сквозит в каждом звуке. – Давно на Олимпе?

– Достаточно, – уклончиво отвечает Аполлон.

Посейдон хлопает в ладоши.

– Что ж, молодые люди, приятной вам беседы, а я пойду отыщу свою супругу. Что-то мне подсказывает, что все веселье достается сегодня ей, – и коротко усмехается перед тем, как раствориться среди нимф и других богов.

Эрос не обращает никакого внимания, все так же пытливо вглядывается в лицо Аполлона, а тот внезапно произносит:

– Я тоже тебя здесь раньше не видел. Что же это значит – ты самозванец?

И слова произнесены шутливо, в них ни капли злого умысла, но глаза Эроса превращаются в тонкие щелки, а губы становятся еще более тонкой линией. Аполлон оглядывает его и замечает тетиву лука, проходящую от плеча юноши почти до самого бедра. Но лук мало похож на один из тех, которыми пользуется Мида или же он сам: лук Эроса полупрозрачный, почти незаметный, и – он спиной не поворачивается, конечно, – есть ощущение, что и плечи оружия какие-то хлипкие.

– И кого ты этим собираешься запугать? – спрашивает Аполлон, указательным пальцем поддевая край тетивы.

Эрос фыркает, руку его от себя отпихивает.

– Поверь, тебе не хочется знать, в чем сила этого оружия, – уверяет он.

Аполлон возводит взгляд к сводам, а натянутая улыбка появляется на лице совершенно самостоятельно, он и не замечает как.

– Наверное потому, что силы никакой нет и ты ее выдумал.

– Возьми слова назад! – выпаливает Эрос. От гнева у него раздуваются ноздри, в радужке глаз загораются угли. Злость идет вразрез с его тонкими чертами лица, он похож на рассвирепевшего ребенка, и это мимолетное сравнение настолько смешит Аполлона, что он не может сдержать смешка.

Он смеется. И совершает фатальную ошибку, выводя юного бога из себя.

– Возьми их назад! – почти что вопит Эрос.

На них никто не оборачивается. Музыка становится громче – специально или нет, увы, не понять, – а лицо Эроса бледнеет от обуревающих его эмоций. Аполлон руки убирает за спину и там переплетает пальцы в замок, чуть голову наклоняет и внимательно следит за грозящим вот-вот разразиться скандалом.

– Ты смешон, знаешь, – замечает он меланхолично.

Черные глаза Эроса опасно блестят.

– Ты пожалеешь об этом, – Эрос шипит подобно змее. – Будешь еще умолять, но станет поздно.

– Позволь спросить, – произносит Аполлон. На его лице появляется некая озадаченность, он брови хмурит и чуть наклоняется вперед, голос понижает до полушепота: – это о чем же таком ты заставишь меня умолять?

– О пощаде, – выплевывает Эрос.

Буквально, блядь, выплевывает, потому что липкая теплая слюна попадает Аполлону на щеку, он стирает ее пальцами, морщится, но неприятное ощущение никуда не исчезает. И пока он пораженно смотрит на собственные пальцы, все еще не веря, что в него только что плюнули, Эрос уходит, со всей силы врезавшись в его плечо своим.

Аполлон оборачивается, удивленный выходкой своего нового знакомого, и смотрит ему вслед.

– Забавный, – непроизвольно роняет себе под нос.

И больше в ту ночь они не пересекаются. Ближе к рассвету в лопатке что-то неприятно колет, но причин у этого покалывания никаких нет (или Аполлон так думает); к утру он полностью забывает о перепалке с Эросом. Впрочем, другие боги столь же быстро забывают о Троянской войне, ее жертвах и героях. Жизнь на Олимпе до приторного однообразная, а войны случаются слишком часто, чтобы из-за них горевать.

Аполлон не вспоминает об Эросе, а зря.

Солнечные лучи блещут на воде, когда он спускается с Олимпа, не ища чего-то конкретного, скорее желая разогнать тоску и серость собственной жизни. Вода журчит еле слышно, будто бы чем-то подгоняемая, и обволакивает каменистое дно. Прозрачная, свежая и – скорее всего – ужасно холодная. Настолько прекрасная, что Аполлон, давно не видевший ничего притягательного, непроизвольно замирает. Присаживается и как завороженный разглядывает ровную поверхность воды. Не сразу, но все же протягивает ладонь, касается самыми кончиками пальцев. Вода и правда оказывается холодной.

Треск веток привлекает внимание. Он поднимает голову медленно, никуда не торопясь, и замечает стоящую неподалеку девушку в неновой и местами хорошенько так потрепанной тунике. В душу – или в то самое место, где когда-то была душа, пока он еще был смертным, – западают ее огромные глаза, светлые волосы, ложащиеся волнами на плечи, и пухлые губы, чуть приоткрытые от удивления.

И даже теперь, смотря на девушку, каких он никогда не видел, Аполлон не вспоминает про Эроса, не вспоминает его жестокие слова, не вспоминает обещание о скором раскаянии.

Совсем зря.

Он поднимается на ноги порывисто, а она отшатывается, как дикая лань, прежде не видевшая человека.

– Как тебя зовут?

Страх в ее взгляде сменяется на нечто иное; и он тщетно пытается угадать новую эмоцию, пока она осматривает его и отступает еще на шаг. Он не понимает, что отступает она исключительно потому, что сам он уже несколько раз шагнул в ее сторону.

– Дафна.

У нее голос низкий, совсем не тонкий и писклявый, каким могла бы говорить совсем юная девушка, подобная ей – с румянцем на щеках, пушистыми ресницами и недавно округлившимися формами. Низкий. Глухой. По-своему прекрасный.

Его вдруг охватывает внезапное осознание: в ней все прекрасно.

Красота всегда тянет к себе, а красота Дафны – пленит.

– Не приближайся, – предупреждает она, и эта мысль кажется абсурдной, бредовой, несусветной. Кто он, чтобы в здравом уме держаться как можно дальше от этой красоты? Кто он, чтобы противиться ее чарам?

Всего один из многих; один из двенадцати.

– Я буду кричать, – продолжает она.

Да пускай, думает Аполлон. Это все равно ничего не изменит. Дафна смотрит ему четко в глаза, а потом пускается бежать так резво, что в мыслях снова возникает сравнение с гордым диким животным. Она пленит, как и все непокоренное; он слишком поздно спохватывается и бросается за ней, не имея ни малейшего представления, что станет делать, если все же догонит.

Дафна петляет между кустов и деревьев, а потом испаряется. Аполлон перестает бежать, крутит головой в разные стороны, но нигде и намека на ее присутствие нет. Он дышит тяжело, опираясь рукой о дерево, сгибается почти что пополам, но выровнять дыхание оказывается не так-то просто. Ему и глаза закрывать не нужно, чтобы в памяти всплыл ее облик.

Волны светлых волос, тонкая талия. Кажется, он даже пятки успел разглядеть, пока она убегала, гонимая то ли страхом, то ли азартом. Он ждет непозволительно долго, стоя у того дерева, но ничего не происходит: Дафна не возвращается, поразившие его чувства остаются оголенным нервом.

Случайно найденный ручей становится его личным храмом.

Он приходит туда каждый день, спускается к воде на рассвете и все ждет, что она вернется, что вот-вот их встреча повторится. От одних мыслей кидает то в жар, то в холод. Аполлон жаждет этой встречи как прохладной воды в пустыне, не имея ни малейшего представления о том, что скажет или сделает, если она все же появится. Он начинает считать дни, задерживается до поздней ночи, но она так и не приходит.

В мыслях крутятся обрывки ее образа, по ночам возвращаться на Олимп нет никакого желания, а глаза все равно почти не удается сомкнуть. Он роется в мыслях и крупицах воспоминаний снова и снова, путаясь все больше и никак не находя успокоения.

Дафна появляется у ручья после новой луны, и Аполлон не верит своему счастью. Не верит глазам, смотрящим на нее, наклоняющуюся к воде и жадно пьющую прямо из ладоней, не верит ушам, слышащим ее шаги, плеск воды и даже мягкое дыхание юной прелестницы. Голова кружится, воздух вокруг слишком легкий, но Аполлон не может пошевелиться. Все его существо сосредоточено на ней. Мир циклит, останавливается и фокусируется на ней одной.

От вина голову не ведет так, как от одного взгляда на нее.

Когда она замечает его, в ее глазах вспыхивает узнавание. Узнавание и то самое, что он рассматривал столь внимательно, но чему в прошлый раз не смог найти названия. На дне ее зрачков и в самых уголках губ отвращение, и оно бьет смертоноснее копья в грудину, ударяет и размазывает. Аполлон отшатывается непроизвольно, ладонь замирает, почти что коснувшись груди.

Он не вспоминает жестоких слов Эроса, а зря.

– Снова ты, – наконец заговаривает Дафна, и в словах ее нет ничего приветливого.

– Снова я, – эхом отзывается он.

Она хмыкает, отделенная от него ручьем, и принимается медленно-медленно ходить по самой кромке воды.

– Твоим ногам, должно быть, холодно – говорит Аполлон. Сам не понимает, почему вдруг эти слова звучат вслух, а не остаются всего лишь мыслями.

Дафна пожимает плечами, ничего не ответив.

Ее молчание оказывается болезненнее презрительного взгляда. Аполлон почти чувствует, как его начинает бить лихорадка (или это сердце заходится бешеными ударами в груди, намереваясь разорвать ее в клочья?).

– Я ждал тебя, – слова срываются с губ с жаром.

Глухая стена молчания остается неприступной. Дафна смотрит все равно что сквозь него, в ней так много безразличия, пустоты и безжалостной тишины. Ему бы волосы на себе рвать, ему бы бить себя в грудь и колени разбивать о щебенку, но ничто из этого не пробудит и мимолетного интереса в ее пустом и бессердечном взгляде.

– Я так ждал тебя, – повторяет он.

И – предсказуемо – слова снова не трогают ничего в ней.

– Напрасно.

Коротко, хлестко.

Невыносимо болезненно.

– Почему же напрасно? – он силится спрятать волнами накатывающую боль, но голос отчего-то едва-едва дрожит, выдавая волнение, выдавая трепещущие внутри чувства.

Она останавливается, руки на груди складывает, и туника на этой самой груди натягивается, изящно облегая ее кожу, маня и притягивая к себе. Как же она восхитительна – в ней есть что-то дикое, первородное и поражающее.

– Не стоит меня ждать.

– Почему же не стоит?

– Наглый ты, – она обрывает его резко, смотрит уничижительно; Аполлону бы провалиться прямо сейчас сквозь землю, полететь в Аид, а там и дальше – в самый Тартар. Упасть на дно и разбиться бы, и то, пожалуй, не так больно будет. Но Дафна говорит: – Наглый и самоуверенный. Может, у меня жених есть.

– А он есть? – спрашивает Аполлон, ступая ближе. Ноги касаются прохладной воды, но он совершенно не ощущает покалывающего холода. Он ничего не ощущает, кроме зова ее пронзительного взгляда, кроме убаюкивающего звука ее голоса.

Она фыркает раздраженно, прядь волос с лица сдувает – и этот почти по-детски неловкий жест кажется ему самым привлекательным в мире.

– Тебе какое дело? Оставь меня в покое и прекрати караулить.

– Не могу.

Вот так просто.

Предельно честно и без каких-либо игр. Но она смотрит настороженно. По лицу видно – не верит. Плевать, что он не улыбается, не заискивает. У нее на лице ни капли доверия, и Аполлон не знает, что сделать, что сказать, чтобы изменить это. Как убедить ее в искренности собственных слов.

– Я не могу перестать думать о тебе с того самого дня, как увидел впервые, – с жаром выдыхает он, воздух, вылетающий из легких, свистит на паре-другой согласных. – Уж не знаю, что ты со мной сделала…

– Ничего. Я ничего с тобой не делала, ясно?

И презрение в ее взгляде сменяется злостью. Брови хмурятся, челюсти сжимаются, а зрачки блестят совсем недолго, но он успевает углядеть этот блеск. Недобрый и совсем не игривый. И все в ней притягивает, болезненно ранит и не отпускает. Все в ней отравлено и притягательно.

– И все же я не понимаю, почему не могу ждать тебя.

– Потому что не можешь.

Холодная вода журчит, бьет по стопам, ударяется о пальцы, камни режут кожу. А он ничего из этого не чувствует. Дафна порывисто выходит из воды; и Аполлон совершенно не соображает, кидается за ней, ведомый невидимой рукой, за запястье хватает, к себе разворачивая. Она в грудь его толкает, во второй раз прикладывает намного больше силы. И он – от неожиданности – пошатывается, всего на какие-то мгновения теряется, за которые она успевает вывернуть руку из его пальцев.

– Не подходи ко мне! – ее обычно низкий голос бьет по почти визжащим интонациям, а в глазах паника.

В глазах настоящий страх. Он руки поднимает так, чтобы она их видела, ладонями к ней. И в лицо ее всматривается, стараясь без слов дать понять, что не тронет, ничего ей не сделает. Только этого, кажется, совсем недостаточно, чтобы успокоить ее.

Дафна дышит тяжело, ее грудь то вздымается, то опускается. И даже напуганная она настолько красивая, что он поделать с собой ничего не может – смотрит и смотрит, и взгляд не отрывает, будто она исчезнет, стоит ему лишь на мгновение отвлечься.

Будто она ненастоящая – призрачная, потусторонняя и эфемерная.

– Надеюсь, боги тебя покарают, – выплевывает она, и он видит, как слюна вылетает из ее рта.

Уже, думает Аполлон.

Уже мойры жестоко посмеялись над пресытившимся продолжительным божественным существованием юнцом, поселив в его мыслях образ незнакомки, ненавидящей его каждой мельчайшей частицей своего существа.

Разве существует проклятие мощнее и ужаснее?

Дафна уходит, и он не знает, в чем причина, но отпускает ее. Не следует, не пытается снова схватить за руку и бросить пару-другую слов напоследок. Жестокий огонь ее глаз врезается в память и заседает так глубоко, что хочется лишь одного – забыть. Забыть гневливый блеск ее зрачков, забыть нахмуренные брови, забыть ее.

Ледяная вода не отрезвляет, Аполлона бросает в жар. И всю ночь он мечется, как умалишенный, ища покоя и забвения, которых нет нигде. Есть одни лишь ее глаза, разгорающееся в груди пламя и одержимая тяга, бесконечное желание сгореть подобно деревьям при лесном пожаре. Сгореть и никогда больше не испытывать все то, что теплится внутри, просясь наружу и не находя никакого выхода.

Сон не приходит, Аполлон на Олимп не возвращается: то ли боится с сестрой встретиться, то ли не хочет спугнуть собственную дрянную удачу, благодаря которой все еще изредка встречает Дафну. Он сходит с ума от мыслей о ней; и не думать не может, и забыть ее никак не получается.

Мойры, видимо, наказывают его за что-то, и он силится вспомнить, где и как именно мог перейти им дорогу. Ничего в голову не приходит; к рассвету он клянет их в полный голос, кричит и чуть ли не воет подобно дикому зверю, но никто его не слышит. Никто не отзывается.

Уж точно не мойры, которым нет дела до чужих бесноватых воплей и не заканчивающихся мыслей.

Никто не слышит, а он усаживается под ветвистое дерево, спиной откидывается на могучий ствол и невидящий взгляд устремляет в небо. Из темно-синего рождаются новые оттенки, луна исчезает с небосвода, а солнце еще не поднимается над горизонтом. Нюкта возвращается в Тартар на покой до следующей ночи; и все же в этом времени суток он находит одновременно успокоение и неиссякаемый источник для собственных страданий.

Природа затихает, весь мир притормаживает; измученный тысячами и тысячами мыслей Аполлон не видит смысла ни в одной из них. Туманная дымка обволакивает землю, а утренняя прохлада совсем не заставляет поежиться или подняться с остывшей за ночь земли. Роса появляется не сразу, воздух напитывается влагой. Аполлон затылком прижимается к стволу дерева, закрывает глаза, прекрасно зная, что заснуть не сможет. И все же тишина наполняет изнутри, приносит толику покоя, который он так сильно жаждет, что никак насытиться им не может.

Чужие шаги совсем не похожи на те, что принадлежат Дафне, да и так рано она обычно не приходит, поэтому он не торопится открывать глаза. Ему в принципе торопиться некуда; за ней он все равно не успеет теперь.

– Вот уж не думал, что встречу здесь тебя.

Он распахивает глаза медленно, голову поворачивает и видит того, кого и сам не ожидал встретить.

– Здравствуй, Дионис.

Ответом служит едва заметная улыбка. Аполлон ладонью по земле рядом с собой хлопает, приглашая присоединиться; и сначала Дионис медлит. Мнется будто бы, но потом прикусывает нижнюю губу, подходит ближе и усаживается рядом.

Тишина прерывается чужим дыханием, но оно не раздражает. Умиротворяет даже.

Они не смотрят друг на друга, вместо этого – глядят куда-то вперед. В одну сторону и никуда конкретно.

– Рассветы стали какими-то однообразными, – подает голос Дионис.

И поспорить бы с ним, но после появления Дафны все отдает однообразием и пресыщенностью. С ее красотой никакие рассветы не сравнятся; ей нет равных, но слова застревают в горле. Аполлон силится вспомнить, говорили ли они хоть раз по душам, но в голову ничего не приходит.

– Когда живешь столько, сколько живем мы, все становится однообразным, – произносит Аполлон.

Дионис не усмехается, не хмыкает. Дионис спиной прижимается к стволу дерева; между их плечами почти нет расстояния, и Аполлон отчаянно нуждается в душевном единении, в этой близости, которой так давно не было между ним и Мидой, что на какие-то мгновения придумывает ее себе. На какие-то мгновения убеждает себя, что они понимают друг друга без слов.

В тишине рождается близость.

В тишине рождается понимание и немая поддержка.

(Или же ему просто хочется так думать.)

– Выглядишь измотанным, – говорит Дионис, голову набок склоняет и косится на него – Аполлон периферийным зрением это замечает, но притворяется, что не видит. Притворяется, что эта вольность остается на совести Диониса и не более. – Или это метаморфозы?

– Знаешь, – признается Аполлон, – я так давно не играл в метаморфозы, что уже забыл, пожалуй, каково это.

– Так разве это проблема?

Тон легкий, тон почти что игривый. Это заставляет Аполлона оторваться от дерева, обернуться и заглянуть в лицо Диониса. У того в бездонном взгляде столько мягкости и принятия, что инстинктивно раствориться во всем этом хочется. Аполлон все внимание вручает ему без вопросов и возражений.

– Мы могли бы и сыграть, – предлагает Дионис. – Все равно на рассвете обычно заняться нечем.

И чуть погодя:

– Хочешь?

Аполлон кивает – не сразу и крайне осторожно. Улыбка на лице Диониса расплывается.

– Вот и хорошо, – резюмирует он. – Давно я не встречал никого из наших, хоть развлечемся.

Он на ноги поднимается, вскакивает буквально, а Аполлон задумчиво глядит на него снизу вверх. Отмечает потрепанную и грязную от песка и земли тряпку, в которую Дионис завернут на подобие хитона. Любопытство берет верх; Аполлон оглядывает его с головы до пят, а потом все же спрашивает:

– И где же ты был?

– Блуждал, – уклончиво откликается Дионис, раскидывая руки в разные стороны. – Искал себя.

– И как? Нашел?

– Куда там!

Но голос у него бодрый, совсем не такой потерянный и убитый, как голос Аполлона. В нем жизнь через край хлещет, бьет ключом и наружу выплеснуться грозится. Аполлон заражается этой жаждой жизни, ногу в колене сгибает, поверх кладет руку и наблюдает с хитрой полуулыбкой.

– Во что ты хочешь поиграть сегодня?

– Дай-ка подумать, – Дионис касается большим и указательным пальцами собственного подбородка в театральном жесте, хмурится тоже несколько наигранно, но во всем этом заразительная легкость. Во всем этом такая тяга к жизни, что Аполлон взгляд отвести не может.

Непроизвольно тянется к нему сам.

(Почти забывает о мучительной тяге к смертной девушке.)

– Скажем… в ветер!

Поток воздуха подхватывает бога виноделия, он растворяется в неожиданно появившемся вихре, и Аполлон смеется в голос. Теплый бриз щекочет кожу лица, раскидывает пряди волос в разные стороны. На лице появляется совершенно дурацкая улыбка, от которой он избавиться не может, да и не хочет, если уж совсем начистоту. Требуется нехилое такое усилие, чтобы прекратить смеяться и закружиться порывом прохладного летнего ветра рядом.

С земли песчинки, трава и пыль поднимаются вверх, кружатся между двумя различными потоками воздуха; и не сразу, но Дионис первый возвращается к своей смертной личине. Выплевывает изо рта невидимые частицы земли и пальцами темные кудри зачесывает назад.

– Не дурно, не дурно! – и заливисто смеется.

Аполлон обращается на этот раз чуть быстрее. Отдышаться не может, как и оторвать пытливый взгляд от Диониса.

– А пламя можешь? – спрашивает того; и быстрее, чем успевает услышать хоть какой-то ответ, принимает новую форму. Дионис пальцем грозит костру без поленьев и веток у своих ног, а потом на мгновение замирает, смотря куда-то в сторону. Улыбка на лице расползается, выдавая внезапно появившуюся идею.

Поток прохладной воды окатывает горячее пламя, и воздух вокруг шипит, пар поднимается все выше и выше, а Аполлон сквозь смех пихает в плечо завалившегося на него Диониса. Солнце медленно встает над горизонтом, пока они перекидываются в птиц, насекомых, камни – в совершенно любые вещи, первыми пришедшие в голову. Роса высыхает, туман рассеивается, новый день вступает в свои права, а метаморфозы затягивают так сильно, что они и не замечают, как Гелиос доезжает до середины небосвода на своей колеснице, опаляя ярким светом все сущее.

В грудной клетке просыпается давно утраченная легкость, внутри роится нега с весельем, когда они, уставшие, но счастливые, усаживаются обратно под дерево, чтобы перевести дух.

– Не дурно, не дурно, – выдыхает Дионис, приваливаясь к стволу. – Особенно для того, кто давно не играл.

– Всего лишь не дурно? – Аполлон недоуменно выгибает бровь и добавляет: – Не помню, чтобы ты сам часто практиковался.

Дионис недовольно фыркает, взгляд на него скашивает и поясняет:

– Я всего пару месяцев не появлялся на Олимпе, а до этого вообще-то достаточно часто менял облик.

– Так я тебе и поверил.

Они обмениваются улыбками, Аполлон отворачивается всего на мгновение, и все внутренности прошибает.

Чуть поодаль, оказывается, в самых кустах стоит Дафна и неотрывно наблюдает за ними. Сколько она уже здесь? Паника зарождается откуда-то изнутри, он взглядом прикипает к ней и силится понять, как же так вышло, что он не заметил ее присутствия раньше. Неужели так сильно был увлечен дурацкой игрой, что даже не обратил внимание на ее появление?

Быть такого не может.

Просто не может быть.

– В чем дело?

Голос Диониса заставляет вспомнить, что он не один. Аполлон оборачивается к нему несколько рассеянно.

– Девушка, – говорит он.

И не сразу, но Дионис все же понимает, о чем идет речь. Он взгляд устремляет в ту сторону, куда еще несколько мгновений назад всматривался Аполлон. Ищет ее взглядом, не сразу, но все же находит.

– Которая стоит в кустах?

Вопрос, не нуждающийся в ответе, но Аполлон все равно кивает в знак подтверждения.

– Знаешь ее? – спрашивает Дионис. И в его словах так много равнодушия, обычной вежливости и попытки поддержать диалог, что Аполлона мутит. Чуть ли не буквально становится отвратительно от такого пренебрежения.

Разве Дионис не видит, какая это девушка? Разве не замечает, насколько она отличается от всех других?

– Мы… – и почему-то Аполлон медлит. Подбирает слова, перебирает их в мыслях, но все оказывается не тем. Странным, неуместным, неправильным. – Мы встречались, – наконец произносит он.

На Диониса это не производит должного впечатления. По крайней мере, он не выглядит хоть сколько-нибудь заинтересованным. Возвращается взглядом обратно к Аполлону и будто бы мимоходом добавляет:

– Неплоха, да.

Всего лишь неплоха.

Всего лишь неплоха?

Слова задевают Аполлона за самую гордость, подцепляют подобно ржавому крюку и держат так крепко, что ни вздохнуть, ни возразить. Требуется какое-то время, чтобы собраться с мыслями. Требуется достаточно усилий и внезапно поразившая мысль, чтобы произнести тихим почти что шепотом:

– А вдруг она нас видела?

Дионис брови многозначительно вскидывает, растягивается на земле и фыркает.

– Конечно, она нас видела. Она и сейчас смотрит.

– Нет, – прерывает его Аполлон и хмурится, его лицо моментально серьезнеет. – Что, если она нас видела, когда мы принимали другие обличия?

Никаких утешительных речей. Дионис в ее сторону даже больше не смотрит.

– Ну и что с того? – выдыхает настолько спокойно, что Аполлон бы сейчас многое отдал, чтобы почувствовать хоть мельчайшую долю этого спокойствия.

Он переводит взгляд обратно в сторону кустов; Дафна стоит все на том же месте. Стоит и наблюдает за ними подобно зачарованной скульптуре.

– К тому же, – продолжает Дионис, – считай, что тебе повезло. Отец постоянно завлекает девиц метаморфозами.

И то верно.

Но почему-то сравнение с Зевсом отдает чем-то тухлым. Низким, противным и несколько разочаровывающим. Должно бы льстить, но Аполлон ощущает совсем иное. Вслух подобное, пожалуй, произносить не стоит. Дионис вряд ли донесет, но рисковать все равно не следует. На Олимпе доверять можно себе, да и то не во всех случаях.

– Я не собирался говорить ей, что я бог, – задумчиво проговаривает Аполлон.

Дафна перехватывает его взгляд на какое-то мгновение; и он понятия не имеет, откуда внутри зарождается отчаянное и безрассудное желание броситься к ней, но оно исчезает так же быстро, как и появилось. Она скрывается за кустами, мгновение снова оказывается упущенным. Аполлон разочарованно вздыхает.

Хочется проклясть и себя, и мойр с их злыми шутками, и каждый день, проведенный в сознании с тех пор, как Дафна встретилась ему на пути.

Хочется, но толку от этого все равно никакого не будет.

И Аполлон молчит.

Они не прощаются с Дионисом, не делятся планами на будущее. Расходятся в разные стороны – точнее Дионис просто уходит, не находя никаких отговорок. Олимпийцы, думает Аполлон, всегда так встречаются на земле. Будто бы случайно, пускай и чувствуют чужую божественную суть издалека. Ощущают энергию другого могущественного создания. Расходятся тоже без лишних слов, прекрасно зная, что в скором времени встретятся. Других вариантов и быть не может. Боги ужасно предсказуемы и стабильны, пускай и сами себя таковыми не считают.

Без Диониса дышать становится чуть труднее, в мысли, в каждый угол сознания снова проникает Дафна. И это буквально начинает сводить с ума; Аполлон окончательно перестает спать. Ходит вдоль ручья то в одну, то в другую сторону, ноги в кровь стирает, но они заживают слишком быстро. Заживают для того, чтобы он снова стесал кожу. И если бы кровь не была прозрачной, то весь берег был бы ею омыт.

Он пытается найти ее в близлежащих деревнях, но все попытки тщетны, и на подкорке сознания зарождается внезапный страх упустить ее, не встретить больше, затерявшись в соседних поселениях и потратив драгоценные часы, которые мог бы провести у ручья.

Там, где она точно бывает.

Там, куда она еще обязательно придет.

Иногда ветер треплет верхушки кустов, а мойры играют с ним в свои злые игры – и Аполлон видит Дафну. Видит ту, которой там нет. Слышит треск веток, ждет ее тихую поступь. Почти что замечает пряди ее волос, высовывающихся из-за веток кустарников, но их там нет, и это приводит в исступление. Кричать бы, но крики не помогают. Несколько раз он думает броситься головой на камни, но встанет же еще к закату. Встанет и не почувствует облегчения. Так что идея оказывается отринутой.

Дионис больше не приходит, а мысли переполняют, бурлят и не приносят успокоения.

Аполлон дуреет, и нигде нет спасения.

Поэтому, видимо, когда Дафна все же появляется – спустя две луны, вряд ли раньше; хоть время он теперь почти не ощущает, измотанный бессонницами и одержимыми мыслями, – он смотрит на нее огромными и обезумившими глазами.

– Ты пришла, – и язык едва отлипает от неба. Оказывается, он так давно не говорил. Оказывается, говорить так непросто. Но она не слушает. Сторонится его и грязную одежду скидывает в воду. Не смотрит совсем, будто его и нет здесь вовсе.

Раздражение пробирается куда-то под кожу и вгрызается в самые мышцы. Аполлон горло прочищает, но снова никакой реакции.

– Я ждал тебя.

Он делает шаг в ее сторону, другой. За руку ее хватает порывисто, на себя дергает; в больших округлившихся от страха глазах и узнавание, и паника.

– Пусти! – орет она, и звуки бьют в голову, но он сильнее сжимает ее руку. – Пусти меня!

Потом все происходит слишком быстро. Она брыкается, кусается, она даже умудряется вырваться и пускается бежать. Аполлон понятия не имеет, что делает. Все происходит слишком быстро, а мысли перестают быть связными. Он видит одну Дафну. Он видит одну ее, а в голове набатом: не отпустит.

Больше он ее не отпустит.

Иначе свихнется окончательно.

Иначе – если только она еще раз уйдет – мир схлопнется и придавит его своей непомерной тяжестью.

Дафна бежит как одна из горных ланей, которых они с Мидой когда-то гоняли по лесам. Поскальзывается, спотыкается. И постоянно оборачивается. Не было бы перед глазами плотной дымки безумия, он бы заметил. Увидел бы, как сильно она его боится.

Но разве может смертная сбежать от бога?

Разве может она спастись?

Дафна выбегает к реке, он видит. До нее уже не так далеко, это он тоже видит. А потом она спотыкается – и летит коленями прямо в воду. Всплеск оглушительный. Такой же оглушительный, как ее мольба и воздетые к небесам руки.

Он знает, что она делает.

Видит.

И от того звереет.

Аполлон настигает ее в несколько крупных прыжков, за плечо к себе разворачивает порывисто. Она падает – настолько сильно он ее швыряет. Дафна барахтается в этой воде, точно бьется о днище задницей. Дышит тяжело, смотрит загнанно. И молит совсем не о его милосердии. Туника, мокрая вся, прилипает к ее телу, он глядит на нее сверху вниз, от гнева и одержимости ноздри раздувает. Даже сейчас она прекрасна – напуганная и мокрая.

Он едва успевает потянуться к ней, как ноги ее начинают врастать в ил. Кожа покрывается корой, и Аполлон падает на колени, хватает ее за лицо.

– Нет! – орет он. – Нет-нет-нет!

Но чем больше он касается ее, тем быстрее она обращается в дерево. Он по стволу хлопает, будто может достучаться до нее. Будто если коснуться какого-то определенного места, ничего не случится. Она станет юной девой, как и прежде, а не бездушным деревом.

Из глаз брызжут слезы, он припадает лбом к стволу и кричит настолько сильно, насколько хватает голоса.

Птицы срываются с соседних деревьев.

Измученная его страстью, девушка обретает свободу.

Аполлон бьет ладонью по кромке воды, снова кричит едва ли не до сорванной глотки. Ничего не помогает. Внутри нарастает и сжимается ком. Кости трещат, а вокруг нет никого, кто бы услышал, кто бы пришел и смог разделить с ним эту боль.

Вокруг – никого, а Дафна наконец в его руках. С разницей лишь в том, что совсем не так, как он это себе представлял.

Листья лавра колышутся на ветру, воздух раздувает слезы на его лице. Аполлон лбом вжимается в дерево сильнее, забыться в собственной боли стремится. Но без толку. Все теперь без толку.

На мгновение ему мерещится стоящий за спиной Дионис, и он оборачивается. Ищет его глазами, но слезы застилают обзор. Ничего толком не видно; а он врет сам себе, потому что не чувствует другого бога рядом. Потому что если бы Дионис и правда был рядом, то не стоял бы молча поодаль.

Аполлон руками обхватывает ствол дерева и позволяет себе забыться истерикой.