Читать книгу Невинная лоза - Soverry - Страница 5

Возвращаться на Олимп становится все сложнее. И дело не в том, что там придется объясняться с кем-то из многочисленных братьев и сестер. История с Дафной растворяется в памяти, гаснет и почти что не причиняет никакой боли.

Эроса, правда, видеть все равно нет никакого желания.

Ушли годы на то, чтобы сопоставить его слова, брошенные в порыве раздражения, с собственной внезапно откуда-то взявшейся любовью. Страстью – так вернее будет. А теперь, спустя несколько столетий, даже думать об этом всем как-то не хочется.

– Не наживай себе могущественных врагов, – советует Гермес в один из пасмурных вечеров, когда они абсолютно случайно встречаются в небольшом городке на площади, и тут же поправляется: – Но в нашей семье любой могущественен.

Слова оказываются простыми, разве что не примитивными, но Аполлон кивает и замечает в них намного больше смысла, чем стоило бы. Не нажить себе врагов на Олимпе становится едва ли не непосильной задачей. Впрочем, ничего фатального не происходит, а значит, одного горького урока вполне хватило, чтобы Эрос перестал гневаться.

Аполлон силится вспомнить, когда был сам настолько же жесток к другим богам, но ничего не приходит на ум.

– Неужели у тебя нет ни одного, даже незначительного врага? – спрашивает он Гермеса, поднимая взор к небу и наблюдая за тем, как облака постепенно темнеют, образуя тучи.

– А сам как думаешь?

И то верно, думает Аполлон.

– Выходит, – продолжает он, – твой совет бесполезен.

– Это еще почему? – Гермес тут же оскорбляется, но Аполлон мягко улыбается, приглашая продолжить диалог.

– Разве можно провести сотни и сотни лет на Олимпе и не поссориться ни с кем?

Гермес хмыкает, задумывается. Выглядит так, будто бы перепроверяет самые дальние уголки собственной памяти в поисках стоящей информации, а потом мотает головой.

– Нет, попробовать, конечно, можно, но что-то мне подсказывает, что хотя бы гнев Геры на себя ты точно навлечешь одним фактом своего рождения.

– То-то и оно.

Тучи становятся все больше и больше, мягкие пористые облака срастаются вместе, образуя огромные массивы плотного воздуха. Улыбка гаснет на лице Аполлона, когда он непроизвольно вспоминает об отце. Ни о каких семейных взаимоотношениях речи быть и не могло изначально, конечно, но отчего-то иногда у него появлялось такое ощущение, будто все еще может наладиться. Но теперь – нет.

Теперь он смотрит на наливающиеся тяжестью и чернотой тучи и думает исключительно о том, что давно не возвращался на гору, не присутствовал на пирах.

– Зевс гневается, – комментирует Гермес, заметив внимательный взгляд своего собеседника.

– Интересно, на что в этот раз.

Ответом служит короткий смешок; уж кто-кто, а Гермес точно знает, из-за чего разозлился громовержец. И если загадочно усмехается и молчит, то вывод напрашивается сам собой: нечто серьезное произошло.

– Знаешь, – будто бы продолжая его мысль, произносит Гермес, – тебе стоит почаще подниматься на Олимп. Глядишь, и будешь в курсе всех самых последних сплетен.

Аполлон взгляд на него скашивает и замечает, что тот откровенно веселится.

– Неужели очередная смертная понесла? – предполагает без особого энтузиазма.

– Может и да, а может и нет.

Цену себе набивает. Или и правда таким банальным способом хочет вернуть его. Аполлон улыбается и совершенно не поддается на уловку.

– Все до ужаса стабильно в мире богов, – несколько отстраненно замечает.

– И все же стабильно и однообразно – вещи разные, – отмечает Гермес, приподняв указательный палец в воздухе. – На Олимпе скучать некогда, а если вдруг тебе кажется иначе, то ты ничего про Олимп и не знаешь.

На мгновение хочется спросить, как там Мида. Задать такой простой вопрос, который ни к чему не обязывает; и Аполлон почти спрашивает, губы едва заметно размыкаются. Вдали гремит гром, они оба устремляют взгляды на звук, но – как и всегда – ничего не видят. Зато отлично слышат, как гневается громовержец.

– У кого-то будут проблемы, – многозначительно произносит Аполлон.

Гермес кивает, а потом внезапно обрушивается мощный ливень. И он ахает громко, а потом запрокидывает голову, лицо подставляя дождю, и смеется так оглушительно, что у Аполлона уши закладывать начинает. В смехе Гермеса слышны отзвуки раскатов грома. Вода стекает по волосам и лицу Аполлона на плечи, мочит одежды. Он прищуривается, пытаясь разглядеть в поволоке ливня хоть какие-то фигуры, но все тщетно.

– Вот это денек! – кричит Гермес.

То ли от внезапно накатившего счастья, то ли для того, чтобы перекричать шум воды. Аполлон на ноги поднимается не сразу; сначала долго всматривается, но ливень усиливается, где-то на фоне грохочет гром, где-то за многие и многие мили от них Зевс мечет молнии, и Аполлон все же встает. Одежда намокает быстро.

– Ну так что, вернешься? – громко спрашивает Гермес. – Клянусь, тебя на Олимпе ждут, ты только заглядывай почаще.

Аполлон пожимает плечами и добавляет, будто бы подтверждая собственный непроизвольный жест:

– Не знаю. Нужно подумать о том, стоит ли все это того.

– Уговаривать не стану! – задорно подхватывает тот.

Вместо ответа Аполлон кивает и медленно уходит куда-то вперед, оставляя и Гермеса, и все размышления о возвращении к своей божественной и полной злобы и жестокости семье. Вода смывает пот, грязь и дурные мысли. Вода очищает и принимает в свои объятия, обволакивает. Ткань липнет к телу, но не раздражает. Чем дальше он ступает, тем более очищенным и свободным себя чувствует. И это странно, это непривычно; а на фоне урчат раскаты – утробно, мощно и почти что ласкающе слух. Урагана не будет, но ветер все равно поднимается. Аполлон идет дальше, находя успокоение в могуществе природы, подчиняющейся прихотям разгневанного Зевса. Мысли об отце не вызывают никаких эмоций; мысли о порывах ветра, сносящих летящие с неба нити дождя, расслабляют и напоминают, где на самом деле находится его дом.

Ноги несут вперед, и он повинуется непонятно откуда взявшемуся желанию, не анализируя и не разбирая, куда именно его тянет. Ливень усиливается, ливень идет стеной, из-за которой почти не видно дороги, а урчание грома постепенно сходит на нет. Затянутое тучами небо висит над головой фатально и устрашающе, но Аполлон продолжает двигаться вперед. Идет и идет до тех пор, пока не замечает прячущуюся под деревом фигуру. Он прищуривается, чтобы лучше рассмотреть ее, но вода льется по лицу, заливает глаза, а из-за порывов ветра еще и бьет по коже. Не больно, но весьма ощутимо. Аполлон ладонью по лицу проводит раз, другой, даже третий, но воды меньше не становится, и он бредет по направлению к фигуре под деревом.

Не сразу, но становится ясно, что это человек. Юноша.

На какие-то мгновения он готов увидеть кого-то из богов, почти что видит Диониса, но инстинкты подсказывают, что он смертен. На виски чужая сила не давит, мышцы не вибрируют. Здесь, кроме него, нет богов. (И эта мысль разочаровывает; эта мысль оказывается такой простой, но при этом ужасно горькой, что хочется ее сплюнуть вместе со слюной.)

Где-то слева сверкает молния.

– Лучше уйти домой! – кричит Аполлон, стараясь звучать громче внезапного раската грома.

Юноша оборачивается на звук его голоса, но не отвечает. Аполлон делает еще несколько шагов в его сторону, ладонь опирается на ствол дерева.

– Если молния попадет в дерево, то убьет тебя.

– Не убьет.

Коротко.

Четко.

В самую суть и без промаха.

Они встречаются взглядами; и, может, все дело в дожде, но мутно-синие глаза смотрят на него решительно. Молнией прошибает совсем не дерево.

Насквозь и без права выбора.

Аполлон ладонь протягивает и чуть наклоняется.

– И все же стоит укрыться от дождя, – произносит он.

Юноша смотрит настороженно, взгляд с его руки на лицо переводит и обратно. Аполлон улыбается тонко, а сам силится вспомнить, какую именно личину принял в последний раз, чтобы понять, что конкретно в его облике может напрягать незнакомца. Но тот все же сжимает его ладонь – крепким и уверенным жестом, Аполлон это сразу отмечает, – и поднимается на ноги.

– Здесь далеко идти, – деловито отзывается.

– Ничего, – размеренно отвечает Аполлон. – Мы никуда не торопимся. А вот дождь… – и поднимает голову к небу, капли падают на лицо, затекают в глаза и нос так, что ему приходится опустить голову почти что сразу, – не думаю, что закончится в ближайшие несколько дней.

И мысленно продолжает: Зевс гневается подолгу и успокаивается далеко не сразу.

Смертные в некоторых полисах осведомлены об этом, так что уже завтра начнут приносить жертвы в храмах, взывать к милости и просить сохранить урожай. Выпускать ладонь нового знакомого почему-то не хочется, но Аполлон отступает. Пропускает вперед и без слов позволяет вести себя. Случайная встреча приводит к совсем не случайным последствиям.

Юношу зовут Гиацинтом, он узнает чужое имя на третий день знакомства и запоминает сразу же. Имя красивое, а его владелец еще красивее. Упрямый, несколько наивный и до ужаса прямолинейный. И это если не привязывает к себе, то подкупает точно. Аполлон наблюдает за ним со стороны, но держится как можно ближе. Собственных ошибок с Дафной повторять не хочется; но Гиацинт ничем не похож на нее, сколько бы схожих черт Аполлон ни пытался найти.

– Мне хочется доверить тебе одну тайну, – как-то говорит Аполлон, когда они встречаются за стенами города на закате.

– И что же за тайна?

– Особенная.

Они идут сначала вдоль дороги, а потом сворачивают с нее, и ноги несут куда-то вперед. Обоим все равно, куда идти. Дорогу назад все равно найдут; сейчас она не нужна ни одному из них, вперед и только вперед.

– Не знаю, можно ли тебе ее доверить, – уклончиво начинает Аполлон, но Гиацинт перебивает. Разъяренный взгляд на него кидает и фыркает.

– Считаешь, я не заслуживаю твоего доверия?

И почти сразу же:

– Думаешь, сразу всем разболтаю?

С жаром, с раздражением и почти разочарованно. Руки в кулаки сжимает, а Аполлон касается одного из сжатых кулаков мягко и накрывает своими пальцами.

– Я не говорил ничего подобного, – произносит вкрадчиво и осторожно. – Мне непросто доверить такую тайну хоть кому-то.

– И меня ты считаешь недостойным, – заключает Гиацинт. Руку его от себя отпихивает и оборачивается, идет спиной вперед. – Зачем вообще говорить кому-то о существовании тайны, суть которой ты все равно не собираешься доверить?

– Может, как раз потому, что собираюсь.

– Может?

– Может.

И на губах Гиацинта проступает смешливая улыбка. Легкая, капельку азартная и такая очаровательная. Аполлон чуть голову склоняет и старается спрятать собственную, почти всегда появляющуюся в ответ на чужую широкую. Гиацинт разворачивается обратно, ступает почти шаг в шаг с ним.

– Лучше бы тебе не говорить со мной загадками, – говорит он. – Я могу решить, что ты специально стараешься меня запутать, чтобы потом не нести ответственности за свои слова.

– Я всегда несу ответственность за свои слова, – Аполлон поправляет его мягко, будто бы обволакивая незримыми объятиями. Именно из-за этого улыбка на губах Гиацинта не гаснет, когда он продолжает свою речь.

– Я ведь ничего о тебе толком не знаю.

Аполлон кивает.

– Ты ничего о себе не рассказываешь.

И еще один кивок.

– Может, ты всего лишь плод моего воображения.

Аполлон поворачивает голову в его сторону, взглядом с ним пересекается. Улыбка на губах становится заметно шире и счастливее.

– Хорошее же у тебя воображение.

– Богатое!

Солнце скрывается за горизонтом медленно, подсвечивая ярко-рыжей полоской землю, от которой расходятся оранжевые и красные всполохи выше. Воздух на удивление теплый и невесомый. Они идут рука об руку и улыбаются счастливо, улыбаются так ярко, что свет от закатного солнца просто меркнет.

Аполлон ловит Гиацинта за руку, останавливается и тянет к себе. Поцелуй получается сладким и тягуче-долгим. Гаснущие лучи солнца касаются чужого лица, и Аполлон кончиком носа касается щеки Гиацинта, вторя им.

– Ну так что за тайна? – спрашивает тот.

Короткий смешок вырывается непроизвольно.

– Я тебя целую, – возмущается Аполлон, – а ты только о тайнах и можешь думать.

– А мне любопытно теперь!

Вместо ответа Аполлон мажет подушечками пальцев по его щеке и уходит вперед, без слов зовет за собой, и Гиацинт следует. Поразительно, но Гиацинт всегда следует, считывая и удивительно точно угадывая, что именно от него требуется. В этом, пожалуй, и есть его особое очарование, которое столь пленило бога искусств.

Гиацинт нагоняет его в несколько шагов, подстраивается и вновь идет рядом, почти что касаясь плечом чужого плеча.

– Я расскажу тебе, – говорит наконец Аполлон, смотря куда-то перед собой, – но ты должен пообещать мне, что никто не узнает об этом. Что тайна останется между мной и тобой.

– Я умру с ней, если потребуется, – с жаром отвечает Гиацинт, и на губах Аполлона появляется едва заметная тонкая улыбка.

Идеалист. Упрямец.

Покоривший бога и сам не подозревающий об этом.

Они доходят до холма, поднимаются на самую вершину, а потом Аполлон замирает, устремляя взор на почти полностью скрывшееся за горизонтом солнце. Вид оказывается самым подходящим для подобных разговоров. Несколько драматичным и невыразимо прекрасным. Гиацинт останавливается подле него, встает на полшага сзади – то ли случайно, то ли специально – и этим непроизвольно добавляет некой торжественности моменту.

– Увы, – начинает Аполлон, не оборачиваясь, – я не смогу показать тебе ничего, ведь иначе нам придется расстаться раньше времени, а я, признаюсь, не хочу этого. Так что придется тебе поверить мне на слово.

– Говори. Я ко всему готов.

Аполлон хмыкает, последние лучи солнца еще виднеются на земле.

– Уверен? Дороги назад не будет, а тебе может совсем не понравиться то, что ты узнаешь.

Но Гиацинт непреклонен.

– Уверен, – твердо говорит он, руки за спиной сцепляет и ждет. Больше ничего не добавляет, готовясь, видимо, принять истину такой, какая она есть. Аполлон набирает полную грудь воздуха. Отсчитывает два, четыре, шесть.

И наконец решается.

Наконец произносит вслух то, что уже давно крутилось на языке, но оставалось несказанным. Признается в том, что является богом, пока они стоят в темноте ночи, а мир вокруг затихает, будто прислушиваясь к словам Аполлона. Нюкта вступает в свои права, а Селена не торопится выходить. Ветра почти нет, цикады молчат, а Гиацинт слушает внимательно и не перебивает.

Реагирует совсем не так, как стоило бы, но все же не сбегает. Не требует доказать и продемонстрировать божественную силу. Верит. Просто верит на слово, и этого оказывается достаточно.

– Это изменит что-то между нами?

Единственный вопрос, который он задает. Аполлон улыбается тонко-тонко, отрицательно мотает головой, и Гиацинт облегченно выдыхает.

– Тогда я тем более не понимаю, почему это должно было мне не понравиться.

И когда Гиацинт целует его, Аполлон чувствует себя самым счастливым в мире. В тишине, мраке и обволакивающем ощущении спокойствия, любви и легкости. Некоторые тайны хранить сложнее, чем другие; но от этой он наконец смог избавиться, и теперь станет в разы легче.

Подсознательно он все же ждет хоть какие-то изменения в поведении Гиацинта: опасливые взгляды, заискивающие интонации. Поклонение, ужас, гордость. Ищет непроизвольно их малейшие проявления, но ничего не находит. Даже намеков; и это кажется странным, но все же чем-то хорошим. Как благая весть, внезапно подоспевшая к завтраку.

Гиацинт целует его все так же, спорит и настаивает на своей правоте. В пустяковые соревнования с ним ввязывается. И Аполлон совершает самую страшную ошибку из всех возможных.

Начинает забывать о том, что между ними есть хоть какая-то разница.

Расслабляется, отпускает контроль и позволяет себе веселиться на полную катушку, больше не повторяя себе, что Гиацинт всего-навсего смертный, что смертные хрупки, а жизни их коротки, что между богами и смертными существует гигантская пропасть.

Аполлон забывает, но не мойры.

Мойры завязывают узлы, натягивают нити жизни, не принимая во внимание чужие страдания и мечты. Поступают так и с жизненной нитью Гиацинта.

Солнце светит ярче обычного в день, когда все случается. Воздух плотный и несколько тяжелый. Дышать непросто, а пот льется градом, но Аполлон в очередной раз запускает диск, не сразу обратив внимание на сидящего под деревом Гиацинта.

– Спорим, – подает голос тот, – у меня получится метнуть его дальше?

Аполлон оборачивается, утирает пот со лба, и его губы непроизвольно растягиваются в улыбке. Он выглядит уставшим, но эта усталость совершенно не отражается во взгляде. Напротив – в глазах отражаются лучи солнца, и он смотрит этим лучезарным взглядом на Гиацинта. Наблюдает, как тот лениво поднимается с насиженного места.

– Думаешь, справишься?

Гиацинт недовольно фыркает, подходит ближе, останавливается почти вплотную к Аполлону и руки на груди складывает. Брови вскидывает и чуть задирает подбородок.

– Уверен.

Аполлон открытой ладонью указывает вперед.

– Прошу, – говорит, почти приглашает.

Жест получается почти драматический. События разворачиваются в том же ключе.

Гиацинт бодро шагает в сторону лежащих на земле дисков, рассматривает их какое-то время, а потом поднимает один.

– В ту сторону, – обозначает указательным пальцем. У него на лице азарт, он облизывает пересохшие губы, и Аполлон снова ловит себя на непроизвольной мысли о том, насколько он хорош. И внешне, и внутренне.

Со всех сторон сразу.

– Вперед!

Не то чтобы Гиацинт нуждался в чужой отмашке, но он кивает, закручивается и отправляет диск в полет. Солнце светит прямо в глаза, и Аполлон прижимает ладонь ребром ко лбу, чтобы рассмотреть получше движение диска.

– Неплохо-неплохо, – подбадривающе произносит он, убирает руку от лица и щурится на солнце. – Только я все равно заброшу дальше.

– Пустые слова! – парирует Гиацинт.

– А вот и нет.

– Ну так докажи!

Буквально подначивает его. Аполлон мотает головой, мол, какой неугомонный, делает несколько шагов и наклоняется за диском. Гиацинт отступает, отходит подальше, чтобы освободить пространство.

(Мойры натягивают тонкую нить, готовясь перерезать ее острыми ножницами раз и навсегда.)

Ни грома, ни другого оглушительного звука. Ничего из того, что могло бы послужить предупреждением.

Аполлон сжимает диск в руке, замахивается, как следует закручивается и вкладывает всю свою силу. Забывается так сильно, что отпускает контроль. Контроль и всяческое понимание о собственной силе, превышающей человеческую. Он метает диск.

И попадает прямиком в голову Гиацинта.

Череп раскалывается мгновенно.

Ни предсмертных криков, ни последних слов. Ничего.

Гиацинт умирает быстро, даже не успев понять, что случилось. Аполлон смотрит ошалелыми глазами на подогнувшиеся ноги, видит, как еще недавно спорящий с ним самоуверенный юноша падает на землю, а рядом только кровь. Кровь и мозги. Требуется пара-другая мгновений, чтобы отмереть. Броситься к нему, упасть коленями на землю и протянуть руки.

– Гиацинт! – он орет.

– Гиацинт! – стонет.

Но широко распахнутые глаза смотрят куда-то вперед, а жизни в них никакой. Руки Аполлона пачкаются в крови, раскроенный череп притягивает к себе все внимание. Он обнимает тело Гиацинта за плечи, тянет к себе на колени и снова отчаянно зовет по имени.

Ничего не меняется. Только еще больше крови и мозгов вытекает из головы, пока он перемещает то, что некогда было его любовником, пока обнимает.

Пока пытается осознать, что именно сделал.

Ужас сменяется злостью на самого себя.

Злость сменяется ненавистью. Аполлон бьет себя по лицу, по голове, оставляет на волосах и коже отпечатки чужой крови. Кричит, надрывается, но все это бесполезно. Гиацинт не оживает, не поднимается с его колен и ничего не говорит.

Раскроенный череп остается в памяти надолго, а Аполлона колотит и отбивает. Сказать, сколько проходит времени в таком состоянии, не получится. Солнце уже не палит столь нещадно, а кровь перестает течь – вот и все, что он замечает, когда заканчиваются силы, криков больше нет, но нарастающая пустота в груди никак не унимается, а лишь усиливается.

Аполлон теряет Гиацинта внезапно, без каких-либо предупреждений и надежд на светлое будущее. Аполлон теряет Гиацинта столь же стремительно, как и встретил его. И в этом, пожалуй, самая большая ирония и насмешка, которая может случиться с богом, познавшим взаимную и искреннюю любовь.

Но мойры не смеются, не иронизируют и ничего специально не предпринимают. Мойры вершат чужие судьбы беспристрастно, не взирая на то, кто перед ними – бог или смертный, нимфа или хтоническое чудовище.

И это ранит тяжелее всего.

Дни среди смертных становятся невыносимо длинными.

В конце концов, Аполлон, блуждающий по земле не так долго, как прежде, все же возвращается на Олимп, но и там почти не общается ни с кем. Избегать общества других богов получается само собой, да никто особенно и не жаждет его внимания, чтобы назойливо крутиться где-то рядом, докучая своей компанией.

Лишь Мида изредка заходит в его покои, стоит у самых дверей, будто бы хочет что-то сказать, но в итоге разворачивается и молча выходит, так ничего и не произнеся вслух. Другие не пытаются даже завязать с ним разговор, не говоря уже о том, что приходить в его покои.

Такой уклад Аполлона вполне устраивает. Днями он пропадает у себя, а ночами прогуливается по садам, ведь именно в это время там никого не бывает и вероятность случайно столкнуться с кем-то из многочисленных родственников крайне мала.

Одиночество не претит, напротив – умиротворяет и уравновешивает. Позволяет обдумать многое из того, что он ранее предпочитал игнорировать, отрицать или попросту не видеть.

Теперь все медленно встает на свои места.

Теперь мир приобретает новые, иные очертания, и Аполлон не бежит от них.

Сады по ночам привлекают ничуть не меньше, чем дивные мелодии или чистые голоса нимф. Напротив – он словно остывает к искусству и подпитывается обыденной реальностью. Легкий ветерок развевает хитон, колышет траву и мягко касается верхушек кустов. Аполлон бредет медленно и плавно, почти что плывет, погруженный в свои мысли и чувства. Сегодня на Олимпе нет пиров и массовых сборищ, что несколько странно, учитывая однообразие вечеров. Никакие пьяные голоса и смешки не доносятся до него, а свет от факелов кажется более тусклым, чем обычно.

Аполлон не знает, как давно село солнце, да и его не заботит это. У него впереди вечность – однообразная, бессмысленная и абсолютно пустая. Потеря Гиацинта сказывается на нем намного сильнее, чем хочется признавать.

Он усаживается на траву, чуть сойдя с одной из троп, задирает голову и устремляет взгляд к небу. К ярким созвездиям, висящим над ним. К одиноким, но не менее прекрасным звездам. В них спрятано так много историй, думает он, обращая взор не столько во вне, сколько внутрь самого себя. Трагедий, любви, ненависти и жизни.

В них заключено столь много и совершенно ничего.

Это и поражает.

Но той ночью не он один ведет немой диалог с самим собой, наблюдая за звездами. Мида находит его случайно, уже направляясь в свои покои. Останавливается поодаль и не решается подойти, пока он сам не замечает ее присутствия.

– Я чувствовал, что ты идешь, – произносит Аполлон, не сразу поворачивая голову в ее сторону.

– Не хотела тебе мешать, – отзывается Мида.

– Ты мне не мешаешь, отнюдь. Тебе я рад всегда, дорогая сестра.

Он не зовет ее словами, но манит к себе жестом руки. Мида подходит медленно, разве что не крадется в его сторону, но Аполлон не обращает на это никакого внимания.

– В холодной красоте звезд сокрыто многое, – говорит он и звучит отстраненно, чуждо и несколько обреченно.

Она останавливается, поднимает взгляд и смотрит в направлении, которое он демонстрирует указательным и средним пальцами.

– Разве они не прекрасны?

– Я беспокоюсь о тебе, – проговаривает она четко и выверенно, переводя тему без каких-либо угрызений совести и попыток сделать это как можно мягче.

– Не стоит.

– Ты почти не появляешься среди богов. Ведешь какой-то затворнический образ жизни. И из-за чего? Из-за смерти какого-то смертного.

Аполлон оборачивается резко, руку опускает и смотрит ей прямо в глаза.

– Его звали Гиацинт. И он не умер. Я убил его, Мида. Это совершенно другое.

Она фыркает, но, судя по всему, сдерживает себя от саркастического замечания. Он кладет ладонь рядом с собой на траву.

– Садись. Мы давно не разговаривали.

В ее упрямом взгляде читается нежелание, но Аполлон отворачивается, предпочитая не разбираться в ее неозвученных мыслях. Копаться в самом себе утомляет; копаться в ее голове – откровенно паршивая идея.

Какое-то время Мида медлит, но потом все равно принимает его предложение. Молча опускается рядом на траву, вытягивает ноги в сандалиях и поднимает взгляд к темному небосводу, усыпанному десятками и десятками звезд. Холодный свет луны освещает еще хуже, чем факелы, установленные в садах, но дымка вокруг нее серебрится и притягивает внимание.

– Так странно видеть тебя здесь, – наконец произносит она.

– Олимп – наш дом. Хотим мы этого или нет.

Он ждет, что она начнет спорить, переубеждать и пререкаться, но Мида цокает языком и говорит:

– Тогда оставайся, – чуть погодя добавляет: – Если это наш дом, то оставайся дома. Зачем искать лучшее место на земле, когда ты не обретешь там покой?

Ее слова звучат здраво. В них смысла больше, чем во всех тех мыслях, что преследуют его в последнее время. Аполлон тяжело выдыхает, ложится на спину и руки за голову кладет.

– Не знаю, смогу ли я теперь обрести покой.

– Почему нет?

– Это сложно.

Неопределенные фразы раздражают ее, и Мида хмыкает себе под нос.

– Один мертвый любовник – это еще не конец света. Ты найдешь себе нового, а об этом и думать забудешь.

– Не забуду.

– Что же в нем такого особенного, что именно его ты не забудешь?

– То, что я убил его, Мида. Такое не забывается.

И после этих слов между ними повисает пауза, становящаяся все громче и громче. Пропасть разрастается, а тишина бьет по барабанным перепонкам и глушит.

Аполлон не хочет чужого прощения, Аполлон не прощает себя сам. И Миде, убивающей смертных за то, что те дерзнули взглянуть на нее обнаженную или позарились на целомудрие ее охотниц, совсем не близка его идея самобичевания и самоистязания. Они смотрят на смертных тотально разными глазами; Аполлон это замечает не в первый раз, но сейчас это проявляется особенно ярко и поражает сознание.

Мида, так долго не хотевшая принимать новые порядки, становиться богиней и частью нового мира, оценивает смертную жизнь совсем как одна из них – жестоких и беспринципных богов и богинь, считающих себя выше, важнее и достойнее. Осознание бьет в глаза так резко, как солнечный свет в полдень, и Аполлон прикрывает веки, пытаясь смириться, принять.

Понять ее оказывается непросто, как бы он ни пытался.

Принимать это он тем более не собирается.

– Вся суть смертных заключается в том, чтобы умирать, – слетает с ее уст; в этой жестокости он слышит Геру.

Слышит Зевса, Гермеса, Посейдона. Всех и каждого в отдельности.

Смертные должны умирать, а боги должны почивать на лаврах, напиваться до беспамятства и искать себе новые игрушки, забывая о старых быстрее, чем закончится день.

– Не вини себя в его смертности, – продолжает Мида, и каждое ее слово становится все более жестоким, чем предыдущее.

Аполлон смотрит на нее и вспомнить не может, когда они последний раз вот так разговаривали. Когда они вообще произносили чуть больше пары слов и слушали друг друга? Так много времени минуло, столько событий произошло и столько чувств с тех пор испарилось, кануло в небытие. Между ними пропасть из недопонимания, между ними различий больше, чем сходств. И если это не значит, что Олимп меняет всех, то Аполлон понятия не имеет, чем еще это может быть.

Мида замолкает, не уходит, но и продолжать их разговор не торопится. Тоже, наверное, чувствует различия, висящие в воздухе между ними. Не может не чувствовать.

– Ты любила когда-нибудь? – глухо спрашивает Аполлон, не зная, какой ответ ждет.

– Не так, как ты.

– Это не меняет моего вопроса.

Она выдыхает шумно, тяжело. Он слышит тяжесть в свистящем звуке, видит тяжесть в ее плечах и спине. Мида вся становится тяжестью, но он продолжает ждать, не переводит тему намеренно.

– Любила, если тебе так важно это знать, – наконец сдается она.

Аполлон кивает.

– Мне кажется, любовь богам несвойственна, – продолжает Мида. – Она убивает в нас весь рассудок, она убивает здравый смысл и все то рациональное, что в нас есть. Высасывает все, кроме желания обладать объектом страсти.

– А у смертных разве не так?

– Не совсем. Не в полной мере. Любовь делает из нас чудовищ. Она заставляет забыть обо всем, что нам важно и ценно.

– Но она стоит того, – меланхолично замечает Аполлон.

– Хотела бы я быть в этом так уверена, как ты, дорогой брат.

Ей кто-то разбил сердце, думает Аполлон. Кто-то очень сильно разбил сердце его сестре, но он не в праве в это вмешиваться. Посему лишние вопросы остаются не произнесенными вслух, остаются похороненными на задворках сознания и как следует присыпанными отчаянием.

Звезды не светят так ярко, как светили при жизни Гиацинта. Лунный свет больше не ощущается невообразимым и особенным. Жизнь теряет вкус.

– Оставайся, – просит Мида.

– Не уходи больше, – упрашивает.

– Здесь ты дома, – убеждает.

И он слышит все ее слова, он верит им, но не знает, как объяснить, что на Олимпе душно. Слишком много народу, слишком много сплетен и новостей, и все это никак не поможет ему оправиться после потери любовника. На Олимпе теперь все не то.

Они разговаривают до самого утра, периодически замолкая, а потом продолжая снова и снова. Чем больше они говорят друг с другом, тем меньше кажется пропасть, но она все еще есть и так просто от нее не избавиться. На рассвете Аполлон сжимает сестру в объятиях и выдыхает:

– Спасибо.

– Возвращайся, ладно? – произносит Мида и в глаза ему заглядывает, пытаясь там найти ответы на все волнующие вопросы, когда он размыкает руки и отступает. – Переживи эту боль и возвращайся ко мне. Я буду тебя ждать.

– Не хочу обещать то, что не смогу выполнить.

– А ты не обещай. Ты просто возвращайся.

Он целует ее в лоб на прощание и не оборачивается, когда уходит. Аполлон понятия не имеет, что Мида стоит на том же месте еще некоторое время, нервно мнет пальцы и обеспокоенно смотрит ему вслед. А даже если бы он и обернулся, если бы заметил, то ничего бы, в сущности, не изменилось.

Ему нужно подумать, ему нужно найти новый смысл в этом огромном, но таком одинаковом мире. Другие боги помочь в этой непростой задаче никак не смогут. Да и не то чтобы кто-то вызывается ему помочь.

Он меняет облик каждую ночь; сам особо не знает зачем, но продолжает. Когда сон не идет, он продолжает свой путь и при свете луны, а когда удается все же закрыть глаза и провалиться в беспокойный сон, то не ищет пристанища. Ночевать на голой земле помогает остудить голову.

Первые недели Аполлон изо всех сил старается избегать близости к другим божествам: чужая мощная энергия чувствуется заранее, и он меняет направление, чтобы не столкнуться ни с кем. На диалог он не настроен, а пройти мимо, ничего не сказав, несколько невежливо. Но потом, ближе к полудню, он ощущает приток чужой энергии откуда-то сбоку и замирает.

Все внутри подсказывает развернуться и уходить в противоположном направлении. Сначала Аполлон и собирается так поступить, но энергия обволакивает, притягивает – и мало напоминает олимпийцев.

Может, все дело в этом. Может, все дело в том, что он так давно идет и ни с кем не разговаривает, что жажда общения одерживает верх, но Аполлон никуда не бежит. Напротив – он следует четко к источнику божественной силы. Туда, где его не ждут, но откуда точно не погонят.

В поле, сидя прямо в траве и не боясь испачкать одежды, юная девушка плетет венок из цветов, но он узнает ее еще до того, как успевает приблизиться. Нечто незримое подсказывает истинную суть, будто обнажая ее облик, демонстрируя то, что находится под смертной личиной.

– Персефона! – окликает Аполлон и машет ей, подняв руку над головой.

Она оборачивается, сначала вглядывается куда-то в его сторону, а потом тоже машет в ответ, и Аполлон принимает это за добрый знак. Супруга дядюшки не отличается крутым нравом, но беспокоить богиню, желающую уединиться, все равно не самая лучшая идея. Уж этот урок Миды он хорошо запомнил, когда один раз без приглашения явился в ее леса.

Персефона не отвлекается от своего венка, когда он подходит ближе, а лишь и дальше вплетает все новые и новые цветы. На ее лице такое умиротворение, что Аполлона берет зависть. Сейчас он бы многое отдал за состояние безмятежности, легкости и покоя.

– Мы давно не виделись, – начинает он и осекается, ловит себя на некой топорности речи. За то непродолжительное время, пока он сам провозгласил себя отшельником, язык перестал слушаться. И теперь он словно заново учится говорить, облекать мысли в слова, а чувства в предложения. Получается с трудом.

Но Персефона то ли не замечает перемены в его манере общения, то ли из вежливости не привлекает никакого внимания к нескладности его фраз и неловкости в голосе.

Она вплетает очередной цветок, тонкие пальцы работают неторопливо, но ловко.

– Ты прав, нам стоит встречаться почаще, – и в ее слова вплетено журчание воды, легкий летний ветерок, мягкие лучи закатного солнца. В ней столько чистоты и легкости, что Аполлон давится завистью.

Он и сам когда-то был таким. Возможно, он все еще такой, но никак не может найти равновесие, никак не может закопать горе и вспомнить, как любит эту – пускай и бессметную, но все же – жизнь.

– У меня так много дел на земле, что, когда я поднимаюсь наверх, совершенно ничего не успеваю, – признается Персефона. – Мой супруг терпеть не может, когда я опаздываю к назначенному сроку, а значит, мне приходится отказаться от некоторых встреч, пиров и даже прогулок.

– Тебе не кажется это несправедливым?

– О, вовсе нет.

Аполлон не ждет приглашения присесть, он опускается рядом на землю, оставив между ними достаточно расстояния, чтобы было проще разговаривать. Взгляд Персефоны, сосредоточенный на работе, внезапно меняется, и он вглядывается в выражение ее лица, пытаясь распознать истинные эмоции и чувства.

– В моем распоряжении больше, чем любой из олимпийцев может пожелать, – продолжает Персефона.

Только голос ее из легкого и безмятежного меняется. Аполлон слышит силу, слышит заносчивость и даже жестокость. Все это так сильно не вяжется с образом милой молоденькой девушки, плетущей венок, что он прищуривается, разглядывает ее божественную суть и не может проронить ни слова.

Перед ним могущественная богиня, и сила от нее исходит бешеная. Такая, что виски болеть начинают.

– Я царица Подземного мира. За подобный титул вы бы развернули новую Титаномахию, подвернись такая возможность.

И впервые за все время разговора она поднимает взгляд. Впивается им буквально в Аполлона и почти не моргает. Чем больше он на нее смотрит, тем тяжелее это вынести.

Аид, думает Аполлон, оставил на ней свой отпечаток. И Подземное царство, и бог.

Нельзя жить там, внизу, и оставаться прежним. Перед ним живое тому доказательство. Милая наивная девочка, которую силой заставили быть царицей; а потом она вкусила власти и начала меняться.

В один миг на лице Персефоны расплывается ласковая улыбка, глаза задорно блестят, и она протягивает ему венок. Ни следа властной и по-своему опасной женщины не остается.

– Примерь-ка!

Резкая перемена в ее поведении застает Аполлона врасплох. Он медлит, но быстро спохватывается, понимая, что именно от него требуется. Аполлон уже собирается водрузить венок на голову, как вдруг Персефона его одергивает.

– Свой снять надо, иначе я совсем не пойму, получилось ли у меня так, как я задумала, или нет.

Он едва-едва улыбается, будто бы извиняясь, кладет ее тяжелый венок себе на колени и решительно снимает с головы лавр. Память о Дафне остается лежать на земле, чуть в стороне от его ног, когда он опускает плотный венок, состоящий из переплетенных между собой веток и нежных цветов, на место другого.

– Ну как?

– Встань и покрутись, – задорно отзывается Персефона. – Ну же! Я так редко у тебя что-то прошу.

Почти детское выражение лица подкупает, Аполлон кивает и соглашается. Поднимается на ноги, медленно крутится сначала в одну сторону, потом в другую. Персефона хлопает в ладоши, смотрит на него горящими глазами.

Выглядит совсем не как царица Подземного. Ведет себя совсем иначе.

И эта ее двойственность не пугает, но заставляет задуматься.

– Теперь лучше? – спрашивает Аполлон, остановившись лицом к ней.

– Намного лучше! Так я вижу, куда надо добавить еще цветов, – тут же подхватывает Персефона и протягивает к нему руку.

– А я-то надеялся, что это подарок, – с едва уловимым упреком и тонкой улыбкой отзывается он, снимая с головы венок, и отдает.

– Еще чего! Стану я раздаривать то, на что ушла целая вечность.

Она лишь выглядит наивной, понимает Аполлон. Со своими густыми волосами, полными губами, которые временами дует, румянцем на щеках и тонкой талией. Внутри же скрывается совершенно иное: она не жаждет мужа, но жаждет власти. Требует всего и сразу – и земную жизнь, и подземную. И ведь никто не упрекнет ее в этом.

Что, если он такой же?

Жаждет быть богом, восседать на Олимпе, но при этом влюбляться в смертных, проживать сотню разных жизней с ними, но плыть по течению вечности.

Внезапное осознание пугает, заставляет взглянуть на себя совсем иначе. Заставляет впервые за долгое время встретиться с истиной, а не выдуманной привлекательной завесой, которую он демонстрирует другим.

– Тебя не страшит двойная жизнь? – спрашивает Аполлон перед тем, как уйти.

– А должна? – парирует Персефона, недоуменно вскинув брови. – Мы боги, Аполлон. Мы сами выбираем, как именно нам жить, чем наслаждаться, что презирать и с кем проводить холодные ночи. Покажи мне того, кто смеет осудить бога.

Он коротко хмыкает.

– И все же, – поправляет осторожно, – я спрашивал про страх.

Персефона усмехается коротко, возводит глаза к нему почти мечтательно.

– Я стала давней подругой страха, Аполлон. Хтонические монстры ночуют подле моих ног, мой муж – самое ужасное чудовище из всех возможных. Разве можно бояться вечно? – и после паузы добавляет, отвечая на свой же вопрос. – Нельзя. Даже к самым ужасным вещам ты привыкаешь, причем очень быстро. Учишься не замечать их, не видеть. А потом… закаляешься настолько, что бояться не выходит уже никак, как бы сильно ты ни старался.

Ее слова западают куда-то глубоко в сознание, записываются на подкорку и остаются с ним надолго. Он обнимает ее на прощание, благодарит за пускай и короткий, но такой необходимый диалог, и уходит, не имея никакого понятия, когда вернется на Олимп, встретит ее снова или захочет поговорить с другими братьями и сестрами.

Проходит несколько длинных дней прежде, чем удается остановиться, перестать думать и замедлиться. Прекратить анализировать, идти вперед, искать то, чему и названия-то нет.

Аполлон замирает перед входом в город, название которого ничего ему не говорит. Его взор цепляют горы, чьи верхушки подернуты легкой дымкой на рассвете, и впервые за долгое время он отмечает поэтичность местности. Впервые за долгое время что-то внутри начинает шевелиться, и он входит в город, еще не изменившись, но уже меняясь.

Будь Аполлон чуть внимательнее и поговори он с Персефоной чуть дольше, то знал бы, что рядом находится Нисейская равнина, которая не просто так стала местом их встречи; ровно как и сама Ниса, что разбудила в нем давно спящее вдохновение.

Но он внемлет ветру, вдыхает полной грудью и не может отвести взор от простирающегося перед ним горного пейзажа. Поэзия складывается сама, а никуда особо не торопящиеся жители совсем не отвлекают своими мирскими делами от возвышенных чувств. Он наблюдает за тем, как день сменяет ночь, почти не двигаясь с места. Ощущает чье-то знакомое присутствие совсем рядом, но не отвлекается.

В городах встретить богов можно в разы чаще, чем в безлюдных полях или диких лесах. И все же боги слоняются повсюду, а Аполлон силится запомнить как можно больше стихов рождающейся поэмы.

Он перескажет ее Миде, он вернется на Олимп и будет декламировать всю ночь напролет, пока не забрезжит рассвет, а многочисленное семейство станет слушать с упоением, затаив дыхание.