Читать книгу Всю жизнь я верил только в электричество. Документальный роман - Станислав Борисович Малозёмов - Страница 8

Мы выбирались обратной дорогой в горку, невысокую, но затяжную. Мотор пыжился, угрюмо и зло подвывал, но на бугор нас вытащил без обид за насилие.

– Сюда глянь, Славка, – дядя протянул мне левую руку, на которой красивым кожаным ремешком с выдавленными узорами держались часы «Победа». Большие, с белым циферблатом, золотистыми цифрами и тёмно-зелёными стрелками. Они светились в темноте и ночью указывали на такого же цвета точки под каждой цифрой. – Мы на место против острова в десять сорок пять пришли. Я смотрел. Сейчас сколько? Гляди сюда!

Я установил резкость, откачнувшись назад. Дядя Вася сунул мне часы прямо к носу.

– Сейчас времени …это самое… А они правильно идут? Времени получается ещё девять пятнадцать. Ты их что, назад подкрутил?

– Не ещё девять пятнадцать, а уже! – Дядя не убирал руку – Это вечер. Пятнадцать минут десятого. Скоро тут темнеть начнет. Сейчас отъедем подальше вдоль берега, ещё раз на море глянешь. Оттуда его целиком видно.

Ну и на часы потом ещё раз полюбуемся.

Километров через пять он заглушил мотор, снял часы и дал мне.

– Смотри на море и иногда на часы. Ты примерно представляешь – сколько мы стояли напротив острова и возле поселка?

– Полчаса?

– Точно, полчаса.– Дядя помолчал и причмокнул губами. Головой качнул, в затылке почесал. – Так вот. А если на часы ориентироваться, то хошь-не хошь, а торчали мы там почти целый день.

Часы-то идут здесь страшно быстро. Сколько сейчас?

– Половина десятого! – заорал я то ли от страха таинственного, а, может, от непонимания простого.

– Ну, ну, не сдурей! Не хватало мне бешеного возить! – развеселился дядя.

Забрал у меня часы и стал что-то с ними делать.– Это я время обратно возвращаю. Полчаса мы там и были на самом деле. Ну и сюда ехали пятнадцать минут. Утро вот тут сейчас. Здесь, на этом берегу, на этом месте – утро. Какое и было когда ехали сюда. Ну, прибавь ещё сорок пять минут. Вот. Я теперь ставлю обратно время. А там, возле острова, где мы сидели, время, скажу я, не летит как угорелое. Часы ускоряются, конечно. Сам же видел. Но не шибко. Всё же пять километров до острова. Вот на нём самом – да! В десять раз быстрее прёт, чем везде. Понимаешь, штука какая. Побудешь там день, а домой вернешься – тебя уже неделю ищут везде.

– Как это – побудешь? – я почти возмутился – А дракон? Змей этот. Он же всех ест!

– Да нет там змея никакого, – дядя снял кепку. Вытер сухую шею. – Это сказка. Легенда. Кто придумал – не известно. Но ей уже, говорят, лет сто отстучало. А вот мне в Аральске рассказывали, что сюда ещё с конца двадцатых годов ученые всякие ездят. До сих пор, кстати. Никто не пропал. Все живы, слава Богу. Изучали остров. Животных, растения. Куланов, ну этих лощадок, на ослов похожих, они же и завезли.

Пустыню нашли на острове. Голую. Каменную, без песка и такыров. Вот на ней как раз все эти придурастости и творятся Про Барса-Кельмес эти профессора книжек несколько штук написали. Так вот они и доперли, что на острове этом есть эта… вспомню сейчас… А! магнитная и гравита… Как же он сказал то? Короче – магнитная и грави там какая-то огромная анормалия. Что из земли островной идет невидимый столб какой-то не электрической, а другой, но энергии. Она искажает и время, и само место. Остров этот, известно уже, по площади сто гектаров с копейками. Ну, как наших шесть клеток пшеницы на поле. А начнёшь ходить по острову – за полгода не обойдешь. Так искривляет и увеличивает. Как вроде через лупу здоровенную.

И вот, сам видел, со временем какая хрень наблюдается. Кто про всё это не слышал, а попал на остров, с катушек спрыгивают. Умом трогаются. Вот тебе и местечко. Может, где на белом свете что и есть похожее, но неизвестно. Наверное, нету больше. Наша земля вообще вся чудесами набита под горлышко. Такой как Казахстан, слышал я, нет второй диковинной земли. Может, завирают, конечно. Не знаю…

Дядя Вася от длинной почти научной речи своей сам устал так, что аж побледнел. Он сунул руку за спинку сиденья, достал бутылку воды, завёрнутую в серебристую толстую фольгу, благодаря которой вода не грелась, и выпил сразу половину. Потом побрызгал на лицо, мокрой ладонью

прошелся по прическе, посмотрел на часы и улыбнулся.

– Во! Нормалёк! Время встало на место. Иди к обрывчику, смотри море, да поедем. Там мужики ждут нас. Недалеко поселок по пути на Каспий. Азактан называется. Там поедим, шубату попьем и – на Кульсары прямиком. Там база наша. А часы-то я подкрутил. Нарочно. Для наглядности. Чтобы тебе понятнее было. Оно тут так и есть. Время бежит побыстрее. Но надо на сам остров плыть. И на ту пустынную часть. Это факт научный, не легенда. Не обижайся!

Я долго стоял почти на самом берегу Арала. Вернее – над морем. Я видел его почти целиком. Какую-то крошечную часть перекрыл остров Барса-Кельмес, прекрасный и ужасный. Я смотрел в море как в вечность. Ему не было конца.

Как и вечности. Ближе к берегу плавали неизвестные мне птицы.

Воздух тоже был переполнен отсветом сине-зеленых волн и солнечными брызгами, которые происходили от лучей, разбивающихся о воду. Я пытался увидеть противоположный берег или хотя бы ещё один остров, выросший из волнующейся синевы, но не видел ничего, кроме лазури у горизонта, синевы над ней и голубой с зеленоватыми переливами поверхности грандиозной воды, которая тихими звуками своих глубин звала к себе. В чудесную и радостную бесконечность.

И не уходил бы я с этого счастливого места никогда, а стоял бы без еды и питья, насыщаясь одним только этим невероятным видением. Только мой дядя Вася все-таки не был поэтом и романтиком, каким слепо чувствовал себя я, ничего еще не знавший ни в романтике, ни в поэтике. Дядя грубовато крикнул мне из машины, что хватит глазеть, а пора двигать к Каспию. Но и этим он не нарушил моего счастливого состояния. Я попрощался с Аральским морем самыми ласковыми словами и, не поворачиваясь к нему спиной, довольно быстро добрел до бензовоза. Дядя посмотрел на меня понимающе и не сказал ни слова. Он закурил «Беломор», включил первую и мы стали быстро пропадать из счастливого места в никуда. Так мне казалось. Но впереди лежала рыжая дорога с травкой по обочинам, светило солнце и как дежурные по степи торчали возле своих норок прилизанные бежевые суслики. Мы быстро ехали мимо всего, что росло, летало и ползало, в село Азактан, где дяди Валера и Лёня никак не могли без нас начать пить экзотический для меня шубат.

Из Аральска на Каспий народ, похоже, ездил редко. Чего такого не хватало на Аральском море, чтобы кататься за полтысячи километров на Каспийское? Ну, разве что, осетров. Да аральцам своей рыбы девать некуда. Подумаешь – осетр. Поэтому дорога от Арала была не накатана, бита гусеницами тракторов, неизвестно зачем делавших черепашьи свои забеги в такую даль.

Её размывали редкие, но сильные дожди, ветры выковыривали из дождевых хлябей приличные куски грунта. И ехать по дороге той было грустно. Тащились мы до Азактана часа три, хотя стоял он от края моря всего на сто двадцать километров, а от Аральска на сто семьдесят. Когда приехали, болело всё. Дядя Вася, в согнутом виде, прихрамывая и матерясь обошел бензовоз по кругу. Всё проверил, шины попинал. Вроде бы остался доволен. Ничто не отвалилось и не пропало. Я сделал двадцать приседаний и несколько раз кувыркнулся через голову в придорожной траве. Наши друзья стояли возле грузовиков и курили. Скатерти уже расстелили. Разложили на них всё, что было, и в центр поставили пятилитровый бидон. Наверняка с шубатом.

– Там у вас коровы не повылетали? – ехидно спросил мой дядя.

– Да вон же они. За вами бежали всё время. Сами-то они дороги не знают. А тут вы! – И мужики укатились со смеху, хлопали себя по коленям и по бёдрам. Так крепко веселились. Ну, понятное дело, приехали уже чёрт знает когда и у них больше ничего не болело. Пока я сбегал за кустик, единственный на округу километров в пять, мужики уже привалились к скатерти в позах турецких султанов, какими я их запомнил из той же книжки «Восточные сказки». Там на рисунках они лежали на боку перед питьём, кальяном и едой, утопив локти в мягкие подушечки, а ладонью придерживая голову. У наших не было подушечек и кальяна. Но трава заменяла подстилку, а «Беломор» вообще всё. Не будь тут еды, покурили бы по три штуки, да и хватит. Есть после трех папирос не хочется, потому что тошнит и от еды воротит. Это я знаю по себе, поскольку попервой, из жадности, которая всегда живёт в начинающем малолетнем курилке, я тырил у дяди Васи сразу по три папиросы или «парадных» сигареты «Джебел» и выкуривал в сортире на задворках под самые кончики пальцев. Ощущения в мозге отпечатались надолго.

Я сел возле дяди Васи. Он налил мне кружку шубата и махнул над скатертью с края на край: – Всё, мол, что лежит, жуй.

Ну, начал пить шубат. Пил впервые. Он вообще не был похож ни на какое молоко. Он был мягкий, как растаявшее во рту масло, прохладный, напоминавший запахом мамин крем для лица с добавлением жира норки.

Кружку я выпил честно, после чего переключился на копченую рыбу и попутно пытался вникнуть в смысл разговора мудрых, трёпанных жизнью шоферов. До поселка Кульсары возле Каспия пилить предстояло ещё триста километров с довеском. Поэтому решили сегодня отдыхать здесь и ехать по холодку с утра. А время решили потратить на игру в дурака и разговоры за жизнь.

– А вот гудит-тарахтит в поселке тоже генератор электрический? – бросил я вопрос в середину скатерти. Прямо об бидон с шубатом.

– Ну, – ответили все по очереди.

– Солярку надо сжечь, – с умным лицом сказал я уверенно.– Свет днём на улицах, конечно горит. Надо план по сжиганию гоючего выполнить. А то больше не дадут никогда.

Дядя Валера и дядя Лёня внимательно оглядели моего дядю.

– Мальцу не вредно знать тонкости социалистического хозяйствования? – с трудом выговорил мудрёную фразу дядя Валера.

Дядя Лёня съел перо зеленого лука, предварительно вдавленного в банку с солью и ответил за дядю Васю:

– Нехай вникает в правду жизни. Легче будет жить. Поскольку на брехню газетную уже заимеет противоядие. И не станет за сердце хвататься, когда начнет взрослую жизнь в бардаке похлеще сегодняшнего, а ему «Правда» и «Известия» будут мозги выворачивать тем, что живем мы в раю и у нас всё давно получилось справедливо и честно, как завещал великий Ленин. А бардак усилится. Я вам говорю. Туда всё идёт.

– Да ладно, хрен бы с ним, с коммунизмом, куда всё идёт, как ты выражаешься, – дядя Валера выпил третью кружку шубата и вытер губы скатертью. – Мы до него не доживем, а малец к тому времени сам разберется, что брехня необходима нашей партии как инструмент для укрепления веры в идеалы. И только-то всего, ни для чего больше. Но хорошо, что хотя бы идеалы есть, хоть и на бумаге только. Вон, у капиталистов и таких нет. Живут – мучаются, не знают чему поклоняться кроме денег да Господа Бога.

– Много шибко вранья. Приписки, лозунги дешевые, сказки про счастливую жизнь народа, про верность идеалам строителей коммунизма и про светлое будущее, которое уже почти долетело к нам с небес. Пусть пацан знает сейчас, что жизнь отдельно идет. В ней почти все воруют, растаскивают государство по своим карманам да чуланам, в бога не верят, грехами обросли как бараны шерстью, говорят одно, думают другое, а делают третье. И даром никому никакой коммунизм не нужен. У одних он уже есть, как у нашего совхозного директора, а другие спят и видят, как бы сквозануть за границу и пожить по-людски. При деньгах и без таких проблем, как понимающего свою работу врача найти, чтобы желудок вылечить, – завершил политический диспут дядя Вася и все стали играть в дурака.

До ночи было ещё далеко и я пошел гулять по степи, которая чем-то была похожа на нашу, кустанайскую. Трава росла зеленая, цветов полно всяких и бабочек с кузнечиками. Ходил я и думал о том: большой я уже или ещё маленький. Вроде всё понимаю, что взрослые говорят и делают, а с другой стороны – ничего взрослого делать не умею. Ну, курю немного, на машине сам езжу. Но мотор знаю плохо, а с государством так вообще не дружу. Или оно со мной. И в кино на восемь вечера не пускают. Вроде маленький ещё.

И такой расклад мне не нравился и мешал правильно себя определить в этой скорой и сумбурной жизни. Но ведь если я про это рассуждаю, значит, я взрослый. Это меня немного успокоило и я стал ловить бабочек майкой. Поймал штук пять. Расправил их, слегка помятых, полюбовался и отпустил. Сел и смотрел вдаль без единой мысли и без самого желанного желания. Значит устал. Маленькие тоже устают, хоть и меньше, чем большие.

В общем, мужики резались в карты, ветер дул, куда положено в послеобеденное время. Солнце медленно покидало эту сторону планеты, какие-то цветы только распускались, а другие, наоборот, красоту свою прятали. Вдоль и поперек степи носились жуки, бабочки, кузнечики, суслики и желтые толстые мыши. А мне было совершенно нечего делать. В карты играть не любил, много есть – тоже, а знаменитый шубат организм не хотел больше принимать, несмотря на моё уважительное отношение к полюбившимся друзьям-верблюдам. А до того как наступит тёмный вечер, когда карты уже будут плохо видны и мужики съедят всё, после чего всех потянет ночевать, было ещё ой, как далеко. Часов пять, не меньше.

*************

И чтобы этот ничем не заполненный фрагмент времени сидения на траве в степи тягомотиной своей не сбил мне ритм изложения повести, я втисну в нее некоторые пояснения для вас, читатели мои, из сегодняшнего времени, из двадцать первого века, когда мне уже семьдесят. В детстве своем я больше не живу и уже никогда не вернусь в те удивительные годы, в то потрясающее время, когда люди не боялись других людей и ближайшего, да и далекого будущего. Так вот:

Конечно, всего, что было со мной тогда, в пятидесятые, я никоим образом не смог бы запомнить так детально, как описываю. Даже попыток не делал никогда что-нибудь специально закопать в память на всю жизнь. Очень многое, конечно, просто само задержалось в мозгах. В основном в виде записанных этими самыми мозгами ощущений и эмоций. Но во всём, что вы сейчас читаете в этой книге, нет вранья и выдумки. Хотя я до прошлого года ничего писать о детстве даже не думал и почти никогда его не вспоминал.

А вот когда решил сделать несколько книг о той великой и удивительной эпохе, о жизни в СССР, то понял, что не используя в виде инструмента для отражения того мира и времени собственную жизнь, я ничего не напишу. Вот лет с пятнадцати я сам помню всё. И врать, домысливать да раскрашивать в следующих книгах, поверьте на слово, ничего не буду. Не вижу смысла.

Но довольно большой кусок советской жизни я прихватил в пятидесятые, когда был ещё сопливым пацаном без малейшего намёка на пристрастие к литературе и писательству. Так вот, чтобы вы поняли, почему свои четыре, шесть или девять лет я здесь описываю в деталях, рассуждениях и довольно точных диалогах, я и объясняю. Лет в восемнадцать, когда судьба пустила меня в журналистику, которая и стала всей моей жизнью, во мне появилось, а, может, проснулось врожденное любопытство ко всему, что было, есть и будет. И я за несколько лет буквально доконал своих родных, близких и друзей тем, что выпытывал – каким я был маленьким, что делал, как говорил, чем жил и интересовался, чего хотел, где бывал, с кем любил разговаривать и о чем. Так понемногу нарисовалась картинка детства. Сейчас, когда я пишу повесть, их рассказы и дремавшие во мне первые жизненные чувства и эмоции внезапно взорвались, а потом обломки этого взрыва упали в одну кучу, соединились и ожили. И я увидел начало своей жизни так ясно, будто кто-то начал показывать мне кино по меня. В деревне Владимировке я после двадцати своих лет, уже после армии, просто достал бабушку свою Фросю расспросами о детстве своём, которое разорвалось тогда ровно пополам между городом и деревней. И она с удовольствием и красочно за месяц каждовечерних воспоминаний описала моё деревенское бытие. Которое я стараюсь передавать точно по её рассказам, воспоминаниям отца, двоих братьев его и двух сестер.

А уже тогда, когда мне было под тридцать, я неделю жил у любимого дяди Васи, мотался с ним по местным дорогам. Он ещё работал тогда. Я натурально извел его расспросами о нас с ним в конце пятидесятых годов. Отсюда – все абсолютно точные описания моей жизни рядом с ним. Он был всегда прекрасным рассказчиком, помнил всё, знал много. И рассказывал мне о моей маленькой, короткой ещё, как шнурок детского ботинка, жизни в таких деталях, из которых мог бы и сам составить забавную книгу. Но не дал ему Господь умения переносить мысли на бумагу. И он сказал мне тогда:

– Ты ж теперь корреспондент. Читал статьи твои. Получается у тебя. Вот возьми, да расскажи всем. У тебя же не просто житуха, а сплошные приключения с малолетства.

Я тогда посмеялся только: – Кому они нужны, мои приключения? У народа своих девать некуда.

– Не о тебе речь, – сказал дядя. – Ты про то время напишешь. Все умрут, кто жил тогда и рассказать о нём будет некому. А ты его опиши, как будто сфотографируй. Время то было светлое. Война кончилась. Жить в удовольствие начали. Мечтать стали, как ещё лучше заживём. Всё равно потом напишешь. Я чувствую.

Дядя Вася тогда готовился умереть. Целый год его пытались вылечить от рака желудка. В тридцать лет меня пригласили в Алма-Ату на хорошую журналистскую работу. О том, что он умер, сообщили через девять дней после похорон. Я опустил трубку телефона, закурил, вышел из кабинета и там почувствовал как из глаз на щёки и усы сходят слёзы. С ним вместе была похоронена и прекрасная, счастливая часть моей бешеной и бурной жизни.

А недавно я неожиданно для себя взялся писать эту повесть. Потому, что все родные, видевшие как я рос от маленького шустрого мальчика до отчаянного и жесткого юноши, рассказали мне всё про меня, о чем я просил и чего не помнил сам.

Теперь уже умерли все. А память о них и о послевоенном прошлом, о доброй и радостной советской эпохе осталась в подробном виде только у меня. Жить которому тоже скоро придется закончить.

Так что, прошу прощения за это отступление от текста повести. В общем, сейчас я знаю и помню всё. О чём и постараюсь рассказать правдиво и не скучно.

********************

– Славка, ты где, мать твою!? – кричал дядя Вася, похоже уже не в первый раз.– Давай быстро к машине. Спать ложимся.

– Иду! – крикнул я громко и побежал на свет керосинового фонаря. Мужики уже заканчивали попеременно оставаться дураками, раскидывали последний кон. Попутно они говорили о чем-то своём. Я понял только, что материли они тех, кто начислял им зарплату, не снабжал вовремя запчастями и зимой не давал отдохнуть, пересаживал на трактора, кидал на снегозадержание и расчистку трёх больших грейдерных дорог в соседние поселки, совхозные отделения. Я сел рядом с лампой и слушал, мало чего понимая. Смысл своей темы ребята так плотно зашифровывали матюгами, которые произносили мимоходом для плавности речи. Причем разные интонации одних и тех же матюгов меняли и смысл разговора, его остроту или одобрение. К слову, в деревне матерились абсолютно все, кроме коров и куриц. Никаких неприятных ассоциаций обычный бытовой мат не вызывал и никто не матерился специально ради удовольствия от матерщины. Она не выглядела непристойной или похабной, поскольку не несла в себе злобы, ненависти, душевного расстройства или неуважения к собеседнику. Я жил среди матерщины не один год и к своему девятилетнему возрасту как-то исхитрился разделить назначение мата на три отчетливых категории.

Категория первая: Мат радостный.

Например, дядя Гриша Гулько шел из сельсовета с новой пенсией, добавленной ему заботливым государством за оторванную на войне ногу. Прибавка была крошечная, но сам факт грандиозным и радостным. Он встречал по дороге к дому родственника дядю Костю и сообщал ему новость.

– Костя, – говорил он. – Мне пенсию повысили.

Это я смысл вам передал. А сейчас изображу это сообщения с точками и прочерками в тех местах где, собственно и крылись все оттенки радости и гордости за уважение к нему правительства:

– …. – — ….мать, Костя.! Я их маму… – -….! – — -…..можно! Ты представь, эти – — …. – — …. – -допёрли мне доплатить за…. – -ногу….,которую….. – — -…..пятнадцать лет как! Это ж – -…. – -полный, я прямо…. – — ….когда узнал. Прибавка, – — … – -но всё равно… – -… – -.! Да и – -…с ними, главное – -… – -мать, помнят же вояку… – -..-! А ты, мля, как считаешь?

– Дык – -… – -.. конечно! …… – — – …мля! Теперь, мля, ты со своей – -… – -пенсией нас всех – -….. – -.Потому – -… – ..литр первача, мля, ставишь, мля, сёдни вечером. Поздравляю тебя, – -… – …! Это просто… – -… – -!!!

И ни расходились по своим делам, приветливо поговоривши и получив взаимное удовольствие от красиво выраженных чувств.

Категория вторая: Мат деловой, трудовой, рабочий.

Предположим, что приходит дядя Вася к завгару, проще – к заведующему гаражом с просьбой:

– Что-то, Петрович, у меня мотор забарахлил. Ну, ты в курсе. Ты мне обещал ещё две недели назад дать патрубок масляный и карбюратор новый. Поскольку прошло два месяца, дай, пожалуйста сейчас. А то я уже заждался.

– Вася, – отвечает Петрович – Ты зачем прищел? Вы мне со своими поломками просто надоели. Я изо всех сил стараюсь взять что кому надо в районном отделе снабжения. Но они тянут резину. Ты же их знаешь. Сегодня ты уже девятый пришел просить. Ну, где я их возьму сейчас? Поеду снова к Карнаухову и попробую его уговорить. А он скажет – не дам пока. Нету пока ничего. Иди Вася. Я, конечно не совался бы к Карнаухову, а сразу поехал бы к нашему уважаемому начальнику управления. Но он меня, думаю, не примет. Замучился я на этой неблагодарной работе. Голову пока мне не морочь. Поеду, со всеми поругаюсь, но необходимые запчасти привезу. Иди Василий!

Нет колорита в этом разговоре, не видны эмоции и богатые краски великого русского языка. Но в реальном переводе на нормальный мужской и вообще – общенародный язык диалог оживает и очеловечивается, окрашивается тонкими акварельными оттенками и брызжет яркими изысканными интонациями. Примерно вот так:

– … – -…буду, Петрович, этот… – -..мотор… – -.– меня на – … – вконец! Ты, – … – .мать, знаешь – … – .эту ситуацию давно, мля! Какого – … – ты … – -..мне, что дашь этот – -… – патрубок масляный и – -..-…карбюратор новый. Ты – .. – -.мне обещал, что на… – -..извернешься, а через две.. – -..недели без – -… – дашь. А мозги – -.. – ..мне уже два – .. – месяца, мля! Так какого – -… – -ты всё время – … – . меня….. – -..в рот? Я уже – -.. – … ждать, мля! Давай… – -..– его сейчас, не – -… -.. – !

Ответ перевожу:

– Вася, мля! – -.. – .-ты пришел? – -… – -вы меня вашими – -..-.-поломками. Я тут – -… – кручусь как – -..знает кто, аж – ..-отваливаются. Районный этот… – -отдел.. – .-..снабжения – .. – .. – -на нас давно. Но я.. – .буду, это они – ..-..-мозги! Ну, – ..– с ним, поеду я опять к этому – ..-… – и – -… -.Карнаухову и просто дам хороших – -.. – ..ему и – ..-. – начищу! Но эта – ..– последняя все равно от меня – -..– и не даст ни… – ! Нету – … – , вон гляди. – -… – полный! Ты – -… -,Вася! Я бы к – -… – этому Карнаухову вообще не пошел и… – -… – -.положил с прибором. Я бы, мля, сразу к – -..-… – — -… -..начальнику нашего – -… – … -управления – ..-… Но он меня – -… – — ..обложит со всех сторон. Я так думаю. Честно, мля, – — .. – ..я с вами и – -.. – .запчастями на этой – … – ..работе, – -… – ..её, да – .. – ..во все дырки. Давай, не – .. – ..-мозги мне пока. На работу… – -…, не стой тут, как – -… -у коня. Поеду, мля, всех – -… -..там, но запчасти, без которых нам всем – .. – .. – -придет, я – -… – .-буду, а привезу! Давай, Василий,,. – .. – .-, не щелкай – -… -.-тут!

И после этой конструктивной и откровенной искренней беседы они оба расстаются довольными и уверенными, что друг друга поняли и договорились. Помогло могущество и насыщенность красотой языка нашего великого.

Есть третья категория мата. Культурно-общественно-обыденная, бытовая. Здесь мат используется вообще без смысловой нагрузки, а исключительно для плавности речи и показа свойского, дружелюбного отношения к одному собеседнику или сразу к обществу.

Вот приходит, допустим, дядя Костя в сельповский магазин за закуской. Двое уже сидят у него дома, помешивают бражку поварешкой и ждут прибытия закуся.

А в сельпо очередь из двадцати человек за недавно завезенным печеньем «Курабье», любимым всем населением.

Дядя Костя вежливо обращается к очереди и продавщице Галине Воскобойниковой:

– Позвольте мне, дорогие друзья без очереди взять кое-какую закуску под бражку. У меня гости маются-ждут. Мне тут селедочки, хлебушка, консервов «Печень трески» три баночки и лечо натуральное в двух экземплярах.

Продавшица говорит, что она не против, а очередь пусть разрешает.

Очередь в свою очередь разными голосами тоже приветствует задумку дяди Кости.

Даю перевод на человеческий язык:

– …. – -..буду, мужики и бабы, да Галка, – -… -. – моя ненаглядная! – -… – я буду тут – .. – .щелкать час целый в вашей – -.. – .очереди, когда бражка простывает на столе и два – -.. – ..ждут – ..-.-закуски. Мне – -… – на них в два счета, да они мне родственники, мля! Они – .. – ..-ждать, а мне, мля, неудобно будет. – — ..с ним, я много ни-. – .-не возьму. Пару … – селедочек, ну, ещё, мать их.. – ., три баночки печени и в рот… – -вон то лечо. Две.. – .штуки всего… – - их мать.

– Да лично мне по.. – ..-.Бери… – ..– с тобой. Только у очереди спроси, а то.. – ..-знает кто там – -.. – начнет.

– Да – -.. – . Пусть берет.

– Ой, мля, ни… – ..-не стрясётся. Бери, Костя, мать твою… – .!

– Без закуски хлебать, так и …. – - придет, не заметишь ни… – . как!

То есть при полном дружеском, мирном и насыщенно ярком согласии трёх сторон дядя Костя приобрел надобное и под одобрительные шутливые матерки пошел пить и закусывать.

То есть пропитанное матом, как сало рассолом, существование приличного, но разномастного населения одной деревни было скреплено матом, жило тесно в дружбе и взаимопонимании, так как матюги были интернациональны, уравнивали разные статусы и не давали никому ни возвыситься, ни унизиться. А равенство и братство советских людей, скрепленное добрым матом, помогало и строить, и жить, как хорошая песня.

************

Утором мы рванули на Кульсары. Практически к самому берегу Каспия, к северному. Оттуда вниз к берегу разлеглась Прикаспийская низменность и сваливалась широкой изумрудно зеленой полосой на запад, а потом опускалась к югу. Там в Каспий вливались и прекращали жизнь свою сначала Урал, а после него и Волга великая. Наши коровы нагуливали себе цветущую внешность и богатырское здоровье на северных лугах моря. Там, рассказал мне дядя Валера за ужином, трава вымахала ему по пояс и среди неё росли какие-то, науке только известные разновидности, в которых всяких витаминов было столько, что всю зиму кормить растолстевших коров можно одной соломой, а молоко из них качать тоннами.

Ехать да поселка оставалась самая малость, каких-то триста километров плюс хвостик маленький. Утро началось красиво. Голубое вверху и пестрое от непокрытого облаками солнца внизу. Мужики с коровами уехали раньше на два часа, а дядя мой залез по пояс в движок и торчал там с ключами и отвертками час, не меньше, временами выныривая на волю. Он курил и снова погружался в недра мотора. Оказывается, ничего и не ломалось вовсе. Он просто делал профилактику генератору.

Потом поехали. Дядя Вася рулил одной рукой, а в другой держал жирный кусок копченой рыбы и неторопливо обгладывал её, получая удовольствие и возможность лихо выплёвывать кости в степь. Сто километров мы пробежали за полтора часа по хорошей твердой и ровной дороге. Она постепенно изменяла цвет с бурого на серый. А после него начала покрываться белым налётом, похожим на твердый тонкий слой слежавшегося за длинную зиму снега.

– Земля белая – это почему? – я высунулся из окна и ветер встречный надул мне в нос и рот порцию горького, ещё не нагретого воздуха. Горечь была не полынная и не от твердой едкой арчи, кустики которой просто исчезли. Не видно их было ни по-над дорогой, ни вдали. Начиналась новая земля. Другая. Какой за тысячу с лишним улетевших назад километров я не встречал ни разу.

– Соль пошла, – дядя мой сунул жирную руку под сиденье, достал довольно чистую тряпку и долго вытирал руки, губы и руль. Балык кончился. Но лицо его выражало большое желание употребить ещё кусок. Он боролся с собой и с разделенной любовью к копченой рыбе ещё километров десять. Несколько раз рука его, явно самостоятельно, без приказов из головы пыталась завалиться за сиденье и ухватить в сумке ещё половинку балыка. Но мозг всё же уловил эти подсознательные потуги и потребовал от шофера остановить и заглушить транспорт, чтобы взять рыбу, не создавая аварийной ситуации на дороге.

Дядя Вася со стремительностью кота, которому разрешили стащить со стола домашнюю колбасу, мгновенно затормозил, выключил зажигание и двумя руками проник в сумку. Рыба была завернута в фольгу и когда он распахнул её, в кабине стало пахнуть как в пивной. Я этот аромат легко запомнил, потому, что года два назад в городе отец со своим братом Шуриком пожелали пивка с рыбкой, а я гулял с ними и деть меня было некуда. Вот в этой пивной пивом не пахло, а рыбой жирной пёрло так основательно, что потом уже, на улице, от нас настолько вульгарно несло то ли жерехом, то ли сомом копчёным, что народ, обгонявший нас, с видимой завистью оглядывался и уносил с собой часть этого проникновенного аромата.

– Давай, прыгай за руль! – командным голосом приказал дядя. – Поедешь теперь до конца. Вот эта дорога километров через пятьдесят пропадет. Не будет вообще дороги.

– А куда ж ехать, если не будет? – растерялся я. Но из кабины выскочил, на бегу пнул правое колесо, обежал капот и стал ждать, когда дядя место освободит.