Читать книгу Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи - Станислав Вторушин - Страница 2

Государь услышал, как скрипнула дверь в прихожей, затем раздались осторожные, не похожие ни на чьи другие шаги по деревянному полу. Так ходил только Яковлев. Он обратил внимание на эту его странную походку еще при первой встрече. Яковлев всегда появлялся внезапно, и это приводило прислугу в растерянность. Но Государь уже научился отличать его шаги от всех остальных. Он повернулся к двери и стал ждать. Он знал, о чем ему сейчас скажет комиссар советского правительства. Яковлев постучал.

– Да, – сказал Государь и сделал шаг навстречу.

В дверном проеме показался Яковлев в черном элегантном пальто и белом шелковом шарфе, обмотанном вокруг шеи. В его левой руке была широкополая черная шляпа. В этом одеянии он скорее походил на петербургского повесу, чем на чрезвычайного комиссара революционной власти. Остановившись на пороге и слегка наклонив голову, Яковлев негромко произнес:

– Уже пора, Ваше Величество.

Он хотел добавить, что экипажи поданы и стоят во дворе, но, увидев, что Государь уже готов к отъезду, промолчал. На Николае была его неизменная военная форма без погон. Он выглядел спокойным, его красивое лицо с аккуратно подстриженной бородой, в которой явственно виднелась седина, не выражало ни малейших признаков нервозности. Не было ее и во взгляде до сих пор молодых синих глаз. Правда, сам взгляд казался задумчивым. Слишком уж неожиданным получился этот отъезд.

Еще два дня назад о нем не говорилось ни слова. А вчера после обеда, когда дети и прислуга вышли из столовой, и за столом остались только Государь с Александрой Федоровной, Яковлев сказал, что надо ехать в Москву. Эта фраза оказалась похожей на внезапный удар молнии. Она могла означать только одно: большевики хотят встретиться с Государем, чтобы, используя его авторитет, решить важнейшие международные проблемы. Они отчаянно нуждаются в поддержке и не могут ни у кого найти ее. Но Государь не был готов к разговору с ними, он не знал истинных целей революции. Умевший всегда скрывать свои чувства, он внимательно посмотрел на Яковлева, а Императрица, вспыхнув, спросила:

– Кому ехать? Его Величеству или всем нам?

– Речь идет только о Его Величестве, – сдержанно ответил Яковлев. – Но если вы решитесь ехать с ним, возражений не будет.

– Но почему ехать? Зачем? – взволнованно спросила Александра Федоровна, сделав несколько нервных шагов по комнате. Всякая перемена обстановки пугала ее. За год заточения она уяснила, что от любой перемены их положение становится только хуже. Она остановилась напротив Яковлева, ожидая разъяснений.

– Я не могу ответить на этот вопрос, – вежливо произнес Яковлев. – Я выполняю только распоряжение доставить Его Величество в Москву.

– Чье распоряжение? – глаза Александры Федоровны потемнели, словно их накрыла внезапная тень.

– Председателя Всероссийского центрального исполнительного комитета Свердлова.

– Он русский? – Императрица в упор посмотрела на Яковлева.

– Нет, – не отводя взгляда и немного помедлив, ответил он.

– Как его настоящая фамилия? – в глазах Императрицы проскользнула нескрываемая тревога.

Это не ускользнуло от Яковлева. До сих пор ему казалось, что Императрицу интересует только ее семья. Все, что происходило за воротами дома, находилось как бы вне ее сознания. Теперь он увидел, что ошибался. Александра Федоровна тоже умела хорошо скрывать свои чувства.

– Я не имею официальных сведений о его настоящей фамилии, – глядя в глаза Императрице, сказал Яковлев. – А то, о чем говорят неофициально, не имеет смысла повторять.

– И почему они все время придумывают себе псевдонимы? – спросила Императрица таким тоном, будто именно это больше всего огорчало ее.

– Не могу знать, Ваше Величество, – ответил Яковлев. – Наверное, потому, что революционерам удобнее жить под чужой фамилией.

– Вы тоже революционер? – не скрывая досады, спросила Александра Федоровна.

– Я представитель новой власти, – произнес Яковлев, словно сожалея об этом, и отвел взгляд в сторону. – Революция уже произошла.

Императрица опустила голову и, подойдя к стулу, села, положив полные, ухоженные руки на стол. Глядя на них, Яковлев не посмел поднять глаз. Ему было жаль эту красивую и гордую женщину, еще год назад вместе со своим мужем управлявшую шестой частью земного шара. Если бы тогда кто-то сказал ему, что всего через год жизнь императорской семьи будет отдана в его руки, он бы расценил это как нелепую шутку. Но всего за один год в величайшей империи все перевернулось невероятным образом. «Да, кто бы мог предположить, что все так будет?» – думал Яковлев, глядя на совершенно расстроенную Александру Федоровну. И у него самого становилось нехорошо на душе.

Всего несколько минут назад Александра Федоровна говорила с Николаем о Брестском мире, который только что заключили большевики. И когда Яковлев сказал им об отъезде, подумала, что Свердлов мог оказаться тоже немцем. Она никак не хотела связывать себя и Государя с этим договором, который означал безоговорочную капитуляцию России перед Германией. Ведь весь последний год войны либеральная пресса только и делала, что обвиняла ее в тайных связях с кайзером. И если бы Свердлов был немцем, это могло оказаться еще одним поводом для обвинения ее в пособничестве Германии. Но Яковлев не мог читать ее мысли, он видел только то, что Александра Федоровна очень расстроилась.

Она повернулась, скользя взглядом по просторной, светлой комнате с большими, высокими шкафами вдоль стен, к которой уже привыкла за долгих восемь месяцев ссылки, и тихо сказала:

– Мы сообщим вам, кто поедет с Его Величеством. Как скоро это надо?

– Сейчас, – ответил Яковлев.

– Мы не задержимся с ответом. – Александра Федоровна сдержанно кивнула и пошла в свою комнату.

Государь достал папиросу, размял ее и снова положил в коробку. Затем повернулся к Яковлеву и сказал:

– Мне надо выйти на свежий воздух. – Теперь он уже не скрывал того, что нервничал.

Надев шинель и фуражку и застегнувшись на все пуговицы, Николай спустился во двор. Солдаты охраны, лузгавшие семечки на завалинке, увидев его, встали и отошли к воротам. Они уже давно не относились к нему как к царю, а за долгие месяцы несения службы забыли о том, что такое настоящая воинская дисциплина. На охрану губернаторского дома, куда поселили императорскую семью, они ходили как на работу. Государь привык к этому и не обратил на них внимания.

Солнце уже по-весеннему пригревало землю, снег с крыш почти стаял, в ограде дома у самого забора стояла большая лужа. Иртыш взбух от прибывающей воды, еще день-два – и на реке начнется ледоход, и тогда заречье станет отрезанным от города. По всей видимости, это обстоятельство и торопило Яковлева. Он хотел проскочить на другую сторону Иртыша по опасному, но еще державшему повозки льду. А Государь не мог понять, почему возник этот неожиданный отъезд из Тобольска. В душе появилась странная, не проходящая тревога. Из головы не выходил один вопрос: «Зачем большевики вдруг так внезапно вспомнили о нем? Что они задумали? Уж не будут ли они настаивать, чтобы он скрепил своей подписью позорный Брестский договор, в результате которого отдали немцам все западные области, Украину вместе с Киевом, пустили их войска в Ростов и Батуми. Но он лучше даст отрубить свою руку, чем сделает это».

И другая мысль не давала покоя. Алексей после очередного приступа болезни еще не встал на ноги. Мальчика уже две недели мучили нечеловеческие боли. Лежа в постели, он постоянно звал к себе мать. Александра Федоровна не могла видеть страданий сына, считая виновной в них только себя. Ведь это она передала ему страшную наследственную болезнь несворачиваемости крови, от которой умерли ее дед, дядя и два племянника. Все, кто знал ее, удивлялись мужеству, с которым она переносила длившуюся более десяти лет трагедию. Она уже давно выплакала все слезы, но плакать приходилось каждый день снова и снова.

Аликс, как звал жену Государь, была сейчас, конечно же, в комнате Алексея. Он представил ее, изнервничавшуюся, уставшую от непрекращающихся бед у кровати сына, и у него защемило сердце. Словно кто-то невидимым обручем сдавил его и застучал молоточками по поседевшим вискам. Сколько же могут продолжаться эти мучения? Государь поднял голову к небу, по которому неторопливо плыло пушистое белое облачко. Как бы хотелось ему превратиться в него и вот так же спокойно плыть над просторами России. Но Господь определил ему иную участь. И все будет так, как решит только он. Государь повертел в руках коробку с папиросами, сунул ее назад в карман и вернулся в дом. Сняв шинель, он направился в комнату сына, но остановился у двери, услышав громкий, торопливый голос Императрицы.

– Комиссар уверяет, что с Государем не случится ничего дурного, – срывающимся голосом говорила она. – И что если кто-нибудь пожелает его сопровождать, этому не будут противиться. Я не могу отпустить Государя одного. Его хотят, как тогда, разлучить с семьей. Хотят постараться склонить на что-нибудь дурное, внушая беспокойство за жизнь его близких… Это так низко… Я должна быть рядом с ним в этом испытании…

Государыня, стиснув ладони, нервно заходила по комнате. Она до сих пор не пришла в себя после отречения от престола. Ей казалось, что если бы в ту роковую февральскую ночь она была вместе с Императором, он бы никогда не подписал отречение. А это значит, что их судьба и судьба всей России была бы сейчас другой. Государь уже хотел пройти мимо двери, но Аликс, остановившись, заговорила снова:

– Боже мой, какая ужасная пытка! Мальчик еще так болен. Вдруг произойдет осложнение? Первый раз в жизни я не знаю, что мне делать. Каждый раз, как я должна была принять решение, я всегда чувствовала, что оно внушалось мне свыше. А теперь я ничего не чувствую…

Она нервничала и для того, чтобы сбить душивший накал, ей надо было выговориться. Наступила пауза, затем раздался голос дочери Татьяны.

– Но, мама, – она делала ударение на последнем слоге, – если папа все-таки придется уехать, нужно, однако, что-нибудь решить!

Снова раздались нервные шаги, потом Императрица сказала:

– Да, так лучше. Я уеду с Государем. Я вверяю вам Алексея.

Дальше слушать терзания жены было невозможно, Государь открыл дверь и оказался на пороге комнаты. Александра Федоровна бросилась к нему и сказала, взяв за руку:

– Это решено. Я поеду с тобой. С нами поедет Мария.

– Хорошо, – сказал Государь, дотронувшись кончиками пальцев другой руки до ее ладони. – Если ты этого хочешь…

Его прикосновение не успокоило жену. Она заплакала, достала из рукава платочек, но не стала промокать бежавшие по щекам слезы, а только махнула рукой и с болью произнесла:

– Господи, когда же это кончится? – Она повернулась к Государю и сказала, захлебываясь слезами: – У меня нет сил, Ники. Я так устала.

У Николая разрывалось сердце при виде плачущей жены. Но что он мог сказать ей в утешение? Что у него тоже нет сил и он, как и она, не знает, когда все это кончится? Нет, он не мог сказать такое ни ей, никому другому. Потому что это означало бы конец жизни для всей семьи. Он сам еще не терял надежды на лучшее. Не может же Господь навсегда оставить их своим покровительством? Ведь весь род Романовых, да и сам Николай столько сделали для возвеличивания России, укрепления народа в православной вере, улучшения его благосостояния. Если бы не революция, договор с Германией подписали не в русском Бресте, а в поверженном Берлине. И Россия снова двинулась бы в путь по дороге процветания, по которой шла все годы его царствования до самого начала этой несчастной войны. Государь поднес руку Императрицы к лицу, осторожно прикоснулся к ней губами и сказал:

– Господь не оставит нас своей милостью, Аликс.

Затем подошел к кровати Алексея и, протянув руку, погладил его по голове. Цесаревич был бледен, черты лица его заострились, в глазах застыли печаль и детская беззащитность. За две недели болезни он сильно похудел, когда Государь брал его на руки, чтобы пересадить в кресло, сын казался ему легче пушинки. Тяжелее всего было переносить его взгляд, в котором отражались боль и нечеловеческие страдания, хотя Алексей и старался скрывать их от кого бы то ни было. Но глаза выдавали. Они были взрослыми, в них можно было прочитать все, что творилось на душе. Тонкая бледная рука Цесаревича лежала поверх одеяла. Николай осторожно присел на краешек кровати, накрыл своей рукой холодную ладонь сына и сказал:

– Сегодня ночью большевики увозят меня в Москву. Мама решила ехать со мной. Ты остаешься с девочками за старшего.

Алексей закрыл глаза, и Государь увидел, как из-под его ресниц покатились слезы. Он любил своего отца и любая разлука с ним, даже тогда, когда он уезжал на фронт, казалась ему мукой.

– Все будет хорошо, – Государь осторожно сжал пальцами ладонь сына. – Как только ты поправишься, приедешь к нам вместе с девочками. Ты уже слышал, что с нами едет только Мария. Кроме того, с тобой остаются Жильяр и Гиббс.

– Я знаю, – сказал Алексей. – Я плачу только потому, что не могу проводить тебя. Иди, папа. – Он тоже делал ударение в этом слове на последнем слоге. – Мне уже лучше, а тебе надо собраться.

Цесаревич уже давно усвоил правила поведения людей своего круга и даже в эту минуту старался казаться мужественным. Государь хорошо понимал это. Он поднялся, несколько мгновений молча постоял у кровати и, не сказав ни слова, вышел.

Через час в губернаторском доме снова появился Яковлев. Государь принял его в кабинете.

– Вы уже решили, кто едет? – спросил Яковлев, остановившись у порога.

– Да, – сказал Государь. – Со мной поедут Александра Федоровна и Мария. Скажите, Василий Васильевич, – Государь впервые обратился к Яковлеву по имени и отчеству, – для чего большевикам потребовалось увозить меня из Тобольска?

Яковлев опустил голову, долго молчал, потом сказал, не поднимая глаз:

– В стране произошли очень большие перемены. Всего, что окружало вас, больше нет. Империя рухнула в прошлое. Вы ее главный символ…

В голове Николая, всю жизнь занимающегося политикой, сразу промелькнуло: «Значит, не Брестский договор. Значит, что-то другое. Но что?» Этот вопрос болью отдавался в висках. Надо было попытаться вытянуть из этого, скупого на слова, но умного и осторожного комиссара, как можно больше.

– Я же добровольно отказался от власти, – Николай сделал вид, что не понял или, занятый мыслями о семье, не обратил внимания на последнюю фразу Яковлева, которую тот произносил, понизив голос. – Я сделал это во благо России. Иначе бы пролилась невинная кровь людей. Какой интерес представляю я сейчас для большевиков?

– Вы действительно думаете, что спасли страну от крови? – спросил Яковлев.

– А вы думаете, что она может пролиться? – спросил Николай, на лице которого мелькнуло искреннее недоумение.

Яковлев уже успел убедиться в том, как хорошо умел бывший Император скрывать свои чувства, но сейчас это давалось Николаю с большим трудом. Если в стране прольется кровь, значит, и отречение, и все жертвы, на которые добровольно пошел он сам и обрек на них семью, оказались напрасными. Но что мог сказать ему Яковлев? Люди, которым Император отдал свою власть, не смогли удержать ее. Сейчас она находится совсем в других руках. И пока не ясно, как сумеют распорядиться ею. Одно бесспорно: того, чего хотел добиться Император своим отречением, не произошло. Успокоения страны как не было, так и нет. Но стоит ли говорить ему об этом? Он уже и так прекрасно понял весь трагизм своего положения. Одно не переставало удивлять Яковлева – выдержка Николая. Он ни разу не пожаловался на судьбу, был предельно вежлив со всеми, даже с солдатами, потерявшими всякую совесть и делавшими постоянные пакости. Вспомнить хотя бы, как охрана совсем недавно штыками разворотила снежную горку, с которой катались дети.

Место для горки выбирал Алексей. Он же приспособил для перевозки снега стоявшие во дворе старые сани. Княжны накладывали в них снег, а Государь с Алексеем отвозили его на горку. Сколько радости доставило это детям, сколько смеха было в тот день во дворе. Словно к ним снова вернулась их прежняя счастливая и беззаботная жизнь.

Глядя на то, как увлеченно работают царские дети, подобрела даже охрана. Молодой солдат Дмитрий Лагутин подошел к княжне Марии и, смущенно опустив глаза, сказал:

– Разрешите, я помогу вам.

Он взял из ее рук большую деревянную лопату и начал очищать двор от снега, сгребая его в кучу, откуда его удобнее было нагружать в сани. Мария еще раньше несколько раз заговаривала с этим солдатом, иногда их беседы были довольно долгими, и ей было приятно внимание к себе простого русского человека. В заточении невольно стираются сословные грани и меняется отношение к людям. Но сегодня ей самой хотелось хотя бы немного позаниматься физическим трудом, застоявшаяся энергия требовала выхода. Она с неохотой отдала лопату и теперь стояла около солдата, наблюдая за его работой. Он быстро понял ее состояние и сказал:

– Вы тоже держитесь за черенок, а то мне одному не справиться.

Великая княжна взялась за черенок лопаты, рядом с ее ладонью в мягкой варежке черенок обхватил своей сильной ладонью Лагутин, и они, прижимаясь плечами друг к другу, начали толкать снег к куче. Ольга и Татьяна многозначительно переглянулись, а Государь, увидев эту сценку, притаенно улыбнулся в густые усы.

Горка получилась отменной. Дети были просто счастливы, оттого что почти целый день удалось провести на свежем морозном воздухе. У княжон разрумянились щеки. Ольга с Татьяной и Алексеем начали играть в снежки, Анастасия стала обсуждать с отцом, как полить горку, чтобы с нее можно было кататься, Мария же осталась в стороне. Она стояла посреди белоснежного, прибранного двора в короткой дошке и маленькой меховой шапочке, худенькая, с красивыми, голубыми, как у отца, глазами и счастливым взглядом смотрела на только что выполненную работу. Все, кто знал царских дочерей, в один голос говорили, что они походили на ангелов. Но, соглашаясь с этим, Лагутин все же считал, что самым красивым из всех ангелов была Мария.

– Скажите, Мария Николаевна, – задыхаясь от распиравших чувств, спросил он, – а у себя в Царском Селе вы когда-нибудь строили такие горки?

В глазах Марии блеснули маленькие голубые звездочки, она рассмеялась звонким серебряным голоском и сказала:

– Конечно, строили. И на санках катались. – Но мимолетная радость тут же слетела с ее лица и она добавила: – Но это было до войны. Когда началась война, папа не помогал нам. Он почти все время проводил в Ставке.

– А мы у себя в деревне горок не строили, – вздохнув, сказал Лагутин. – Мы на санях с яра катались. У нас деревня на берегу реки, берег такой крутой, что когда летишь вниз, дух захватывает и ветер слезу вышибает.

– Соскучились по дому? – спросила Мария.

– Очень, – откровенно признался Лагутин.

– Ну, вот закончите нас караулить и поедете домой, – сказала Мария, взгляд которой потемнел, а с лица окончательно сошла короткая радость.

– Здесь ведь солдату заняться нечем, – ковырнув снег носком сапога, произнес Лагутин. – В карты играть надоело, от семечек уже язык болит. Одна отрада – на вас посмотреть, когда вы во двор гулять выходите.

– Что же такого вы в нас видите? – спросила Мария. – Мы ведь такие же, как все.

– Ну что вы? – смутился Лагутин. – У вас и игры совсем другие, и разговоры ведете не такие, как у нас. Вы и слова произносите, каких мы не знаем. Вроде и русские слова, а мы ими не пользуемся.

– Это потому, что вы в школу не ходили.

– Да когда же нам ходить? – удивился Лагутин. – Я сызмальства летом на пашне работал, зимой со скотиной вместе с отцом управлялся.

– И все равно в школе надо было учиться, – сказала Мария.

– Надо, – согласился Лагутин. – Вернусь домой, обязательно грамоту выучу.

Разговор мог продолжаться еще долго, но в это время Мария почувствовала, как кто-то шлепнул ее по спине. Это Анастасия, скатав снежок, бросила его в сестру. Мария от неожиданности вздрогнула, что вызвало смех Ольги и Татьяны. Девушки начали играть в снежки. Лагутин собрал лопаты и аккуратно прислонил их к стене дома. Стоявший рядом солдат охраны неодобрительно посмотрел на него и процедил сквозь зубы:

– Выслужиться хотел?

– Не твое дело, – сказал Лагутин и отошел в сторону.

После обеда в комнате княжон сестры начали обсуждать «роман» Марии. Никогда не упускавшая случая подшутить над кем угодно Анастасия, скорчив физиономию и толкая плечом Татьяну, сказала, нарочно коверкая слова:

– Разрешите, милая барышня, помочь вам. Вы так устали.

Татьяна не устояла от толчка, покачнулась и задела Ольгу. Девушки рассмеялись.

– Вечно ты всех дразнишь, – обиделась Мария. – Он очень даже хороший, этот солдат. Мне кажется, он способен по-настоящему полюбить благородную девушку.

– Ага, – воскликнула Анастасия. – Ты уже влюбилась. Признайся, душка, это ведь так?

– Ты лучше Ольгу спроси, почему она за румынского принца не вышла, – сказала Мария.

– А правда, почему? – Анастасия, сразу сделавшись серьезной, вопросительно посмотрела на Ольгу. – Если бы вышла, мы могли бы сейчас быть у тебя.

– Ах, девочки, – сказала Ольга, зардевшись, – разве может кто-нибудь из нас знать, где найдет свое счастье? Да и суждено ли нам его увидеть?

Взгляд Ольги затуманился, она повернулась и уставилась в окно, сквозь которое виднелся забор и кусочек заснеженной улицы.

Перед самой войной, когда вся семья отдыхала в Крыму, по приглашению румынского короля они совершили путешествие в Констанцу. Из Ялты в Румынию плыли на императорской яхте «Штандарт». Девушкам путешествие запомнилось тем, что была замечательная погода, на всем Черном море стоял полный штиль.

Из Ялты вышли вечером. Город еще не успел скрыться из виду, как на море опустилась теплая южная ночь. Княжны находились на палубе и любовались таявшими у горизонта огнями Ялты и необыкновенно яркими звездами, рассыпавшимися по всему небу. Казалось, что они были совсем не такими, как в Ливадии. Их отражения скользили по воде, оставляя на покатых волнах светящиеся дорожки.

В семье пронесся слух, что едут они в Румынию не для того, чтобы отдать визит вежливости королю, а на обручение Ольги с принцем Карлом. Но Ольга ни разу не говорила об этом с сестрами, и сейчас они сгорали от нетерпения узнать наконец-то правду. Девушки сидели в плетеных креслах, расставленных на палубе полукругом. Ольга задумчиво смотрела на море и отражающиеся в нем звезды, Татьяна и Мария молчали, не решаясь задать не дающий покоя вопрос. Не находила себе места только маленькая и юркая, как юла, Анастасия. Взобравшись в кресло, она поболтала ногами, потом спросила, повернувшись к Ольге:

– Скажи, душка, ты останешься с принцем в Румынии или вернешься с нами домой?

Ольга вспыхнула, хотела ответить резкостью, но смягчилась и произнесла уже совсем спокойно:

– Папа мне обещал, что если я этого не захочу, он не будет принуждать меня выходить замуж.

– Но ты же будешь иметь возможность возвращаться к нам, когда тебе будет угодно, – сказала Татьяна.

– Ах, Таня! Разве ты не знаешь, что, несмотря ни на что, я буду чужой в Румынии. Я русская и хочу остаться в России.

– А я бы вышла за принца, – сказала Анастасия. – И через несколько лет стала королевой.

– Тебе еще рано об этом думать, – ответила Ольга. – Вот подрастешь, и папа решит за кого тебе выходить.

– Ничего не рано, я уже сейчас об этом думаю, – с ноткой обиды сказала Анастасия.

Сестры рассмеялись.

На причале в Констанце царскую семью встречал весь королевский двор. Стоявшие на рейде суда были расцвечены флагами. Рота почетного караула со знаменем и музыкой отдавала воинские почести, гремел артиллерийский салют. Сопровождению Российского Императора представили короля и королеву, принцев и принцесс. По королю и королеве великие княжны скользнули лишь мимолетным взглядом. Но зато просто впились глазами в принца Карла, откровенно и без всякого стеснения рассматривая его. Особенно вызывающе это делала Анастасия. Карл был высоким, стройным и очень красивым в расшитом золотом мундире. Это отметила про себя даже Ольга.

После церемониала представления обе царствующие семьи вместе с сопровождением отправились в православный собор, где был отслужен благодарственный молебен. Его служил епископ Нижнедунайский, но великие княжны слушали не то, что говорил епископ, а наслаждались пением великолепного церковного хора. Православное пение всегда трогает душу, слушая его, сам поднимаешься в поднебесье.

А потом был обед в летней резиденции румынского короля. Она была построена в самом конце мола. Обедали на террасе, которая, казалось, парила между небом и морем. Во время обеда, проходившего строго официально, со стороны моря все время доносился крик чаек. Говорили, что королева Елизавета любила в одиночестве сидеть здесь целыми часами и молча слушать море.

Великая княжна Ольга, ради которой было задумано путешествие, скользнув несколько раз взглядом по принцу Карлу, больше не смотрела на него. Он был мил и делал все, чтобы понравиться ей, но не трогал ее сердца. Николай первым понял это и не заводил разговора об обручении. А королевская чета не посмела начать его первой.

Во время прощального ужина, состоявшегося поздно вечером в этот же день, Император Николай II сидел рядом с королевой Елизаветой, король Карл – с Императрицей Александрой Федоровной, а великая княжна Ольга – рядом с принцем Карлом. Принц, не пытавшийся скрыть своих симпатий, все время старался завязать разговор, Ольга вежливо отвечала на все его вопросы, а остальные великие княжны смеющимися глазами поглядывали друг на друга. Сразу после ужина яхта «Штандарт» взяла курс на Одессу. Помолвка не состоялась. Уже на палубе яхты Ольга подошла к отцу, взяла его за руку и сказала:

– Папа, я благодарна тебе, что ты оставил решение за мной. В Румынии я не была бы счастлива.

Государь посмотрел на нее ласковыми глазами и улыбнулся. Эту улыбку она помнила и сейчас. Путешествие в Констанцу было последним, в котором побывали великие княжны. Через полтора месяца после возвращения из Румынии началась мировая война. А потом – отречение Государя, арест всей семьи и заключение позорного Брестского мира, по которому Германии отошла половина европейской территории России и треть населявшего страну народа. Сейчас и поездка в Констанцу, и вся довоенная жизнь казались сестрам волшебной сказкой. Словно бы все, что происходило раньше, было не с ними. Остался вот этот небольшой двухэтажный дом с высокой оградой, полной вооруженных солдат, следящих за каждым их шагом. И снежная горка, которую они построили с отцом и маленьким братом.

В начале марта горку разрушила охрана. Это были уже не те солдаты, которые приехали из Петрограда в Тобольск вместе с царской семьей. Многие из тех, кого набирал в отряд особого назначения полковник Кобылинский, демобилизовались и разъехались по своим домам. Многие стали заодно с большевиками. Особенно старался досадить председатель солдатского комитета Матвеев.

Лопаты ледяную горку не брали, ее ломали примкнутыми к винтовкам штыками. Солдаты работали с ожесточением, пыхтя и утирая рукавами суконных шинелей пот с раскрасневшихся лиц. Лагутин угрюмо и молча наблюдал за всем этим, прислонившись плечом к углу дома. Когда горка была разворочена, он ожесточенно плюнул и пошел к Кобылинскому.

– Евгений Степанович, зачем же вы допустили это? – с горечью спросил он. – Ведь горка – их единственная отрада.

– К сожалению, голубчик, я здесь распоряжаюсь уже далеко не всем, – опустив голову, глухо произнес Кобылинский. – Моя задача не допустить большего.

Кобылинский замолчал и отвернулся, но Лагутин понял, что имел в виду полковник. Несколько дней назад из Екатеринбурга в Тобольск прибыл комиссар уральских чекистов Заславский. И тут же потребовал от Кобылинского перевести царскую семью в тюрьму.

Заславский был в помятом пиджаке, широкие черные усы и неопрятные волосы делали его похожим на мастерового. Но потом до Кобылинского дошло, что так он воспринимает всех гражданских людей, пытавшихся в последнее время оказать хоть какое-то влияние на его отряд. Кобылинский внимательно посмотрел на Заславского и вдруг неожиданно для самого себя спросил:

– Вы, по всей видимости, не спали?

– Какое там спать, – пожав плечами, откровенно сказал Заславский. – Вы даже не представляете, сколько у нас сейчас дел. Старой власти нет, новая утвердилась еще не везде. Нужно разъяснять людям нашу политику. Агитаторов не хватает. И везде враги, враги… Не пошлешь же вас агитировать за нас? – Заславский вопросительно посмотрел на полковника, словно ожидая согласия. Тот промолчал. – Кстати, – продолжил Заславский, – вам тоже нужно определяться со своими политическими взглядами. И чем быстрее, тем лучше. Ведь можно и опоздать… – Последние слова Заславский произнес с особой многозначительностью.

– Я выполняю распоряжение правительства, – глухо сказал Кобылинский.

– Которого уже нет? – спросил Заславский.

– О другом я пока не знаю, – ответил Кобылинский. – И потом, почему вас так заботит судьба бывшего Императора? Он всего лишь частное лицо и, насколько я знаю, не имеет никаких намерений претендовать на власть.

– И вы говорите это серьезно? – не скрывая иронии, спросил Заславский. – Николай II – и частное лицо? Он – символ императорской России. А империи, как вы знаете, больше нет.

– Ну и что? – Кобылинский даже напрягся, задавая этот вопрос. Он вдруг понял, каким страшным может прозвучать ответ.

– Это я должен спросить у вас: «Ну и что?» – ответил Заславский.

– Я не политик, – сказал Кобылинский. – Политика – не моя область.

– Тогда почему вы построили горку, посредством которой царская семья общается с гражданскими лицами?

– Каким образом общается? – не понял Кобылинский.

– Как это, каким? – удивился Заславский. – Поднявшись на горку, они видят всех, кто проходит по улице. И с помощью знаков общаются с теми, кто им нужен. Мне говорили об этом солдаты вашей охраны.

Кобылинский обладал большой выдержкой, но сейчас ему стоило немалого труда сдержаться. Он только сузил глаза и напряг желваки на скулах. Заславский заметил это и, поднявшись, сказал:

– Горку уничтожьте немедленно. Я скажу Хохрякову, чтобы Тобольский совет сегодня же принял решение об этом.

Заславский вышел, а полковник еще долго смотрел на дверь, за которой он скрылся. Он был для Кобылинского первым официальным представителем новой власти, прибывшим в Тобольск из центра. До этого о ней приходилось лишь слышать, а сегодня встретиться с глазу на глаз. Заславский говорил откровенно, без дипломатии, не скрывая своих намерений. Вне всякого сомнения, он был убежденным человеком. А убеждения, как известно, чаще всего бывают выше морали.

Горку пришлось снести, но вместо Заславского в Тобольск с новым отрядом прибыл Яковлев. Он сразу явился к Кобылинскому, коротко поздоровался и протянул мандат, подписанный председателем ВЦИК Свердловым и председателем Совнаркома Лениным. В мандате говорилось, что все полномочия по охране семьи передаются Яковлеву. Лица, отказавшиеся выполнять его распоряжения, должны быть подвергнуты самому суровому наказанию.

– Что я должен делать? – спросил Кобылинский, прочитав документ. В его глазах промелькнула нескрываемая растерянность.

– Пока то же самое, чем занимались до этого, – спокойно сказал Яковлев. – Я буду знакомиться, не торопясь. Вечером вы представите меня своей команде.

Во внешнем виде Яковлева было что-то такое, что невольно заставляло его уважать. В отличие от неопрятного Заславского он был в безукоризненном черном костюме, белой рубашке и модном галстуке. Его лицо, обрамленное короткой бородкой клинышком с небольшими острыми усами, выглядело интеллигентным. У него были безупречные манеры. Единственное, что насторожило Кобылинского, – взгляд Яковлева. Холодный и твердый. Таким взглядом мог обладать только человек очень сильной воли. Вопрос заключался в том, на что она будет направлена. На следующий день в одиннадцать часов утра Яковлев появился в губернаторском доме. Он неторопливо обошел все помещения нижнего этажа, затем поднялся к Государю, протянул ему руку и сказал, вежливо поклонившись:

– Я – комиссар Яковлев.

Государь уже знал о его прибытии. Охрана разнесла эту весть по дому еще вчера. Прибытие комиссара из Москвы было главной новостью за вечерним чаем. Больше всех ей была обеспокоена Императрица.

– У меня такое чувство, что мы всеми забыты, – говорила Александра Федоровна, и ее губы дрожали. – Неужели возможно, чтобы никто не сделал попытки спасти нас? Где же, наконец, те, которые остались верными Государю? Зачем они медлят? – Она достала платок, промокнула глаза и спросила, всхлипнув: – Как же могло случиться, что мы оказались во власти одного этого человека?

– Но, мама, – попыталась успокоить ее Татьяна, – пока ничего страшного не случилось. Бог не оставит нас своим покровительством.

– Одна надежда на Бога, – сказала Александра Федоровна, поднялась из-за стола и ушла в свою комнату.

И вот Яковлев появился в доме. Произнеся всего одну фразу, он замолчал, рассматривая Николая. Государь тоже внимательно смотрел на него, ожидая продолжения разговора. Первое впечатление от комиссара было положительным. Он казался воспитанным человеком.

– Мы не могли бы повидаться с Алексеем Николаевичем? – спросил Яковлев.

– Но он болен, – возразил Государь.

– Мне говорили об этом, – сказал Яковлев.

– Хорошо, пройдемте. – Государь указал рукой на дверь комнаты, в которой находился сын, открыл ее.

Алексей лежал в постели, вытянув обе руки поверх одеяла. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: мальчик серьезно болен. Увидев незнакомого человека, он попытался подняться на подушке и непроизвольно застонал.

– Давно это у вас? – спросил Яковлев.

– Две недели, – ответил Алексей. – Но мне уже лучше.

Его глаза заблестели, а на бледном, измученном лице появилось подобие улыбки. У Яковлева невольно сжалось сердце. Вид больного ребенка, пытавшегося храбриться перед незнакомым человеком, был невыносим. Яковлев знал, что Алексей мучается гемофилией с раннего детства, интересовался этой болезнью перед тем, как отправиться из Москвы. Гемофилия неизлечима, ее приступы вызывают чудовищную боль. Как же он живет с этим столько лет, подумал Яковлев и спросил:

– Вам нужна какая-нибудь медицинская помощь?

– Спасибо, – ответил Алексей. – Доктор хорошо заботится обо мне.

Николай II все это время молча стоял около Яковлева. Его сердце уже давно было исполосовано рубцами из-за болезни сына. Каждый новый приступ оставлял на нем свой незаживающий шрам. Когда впервые проявилась болезнь и был установлен ее диагноз, Государь обратился к лучшим докторам России и Европы. Все они пытались лечить мальчика, но болезнь возвращалась снова и снова. Единственным, кто облегчал его страдания в эти минуты, был Григорий Распутин. Государь никогда не любил этого мужика, понимая, что каждый его приход во дворец вызывает лютую зависть и двора, и министров, и всего высшего российского общества. Посещения Распутина порождали много нелепых вымыслов и сплетен и ему постоянно докладывали об этом. Но кто мог заменить его во время болезни сына?

Распутин, по всей видимости, обладал сильным гипнозом. От его молитв Алексей быстро засыпал, и это восстанавливало силы. Если бы этим качеством обладали медицинские светила, он бы никогда не допустил Распутина до ограды своего дворца. Странно, но, увидев больного Алексея, именно об этом подумал и Яковлев. Выйдя из комнаты Наследника, Яковлев спросил:

– Могу я увидеть Александру Федоровну?

– Она еще не готова, – ответил Государь.

– Хорошо, тогда я зайду позже, – сказал Яковлев, откланявшись. Государь проводил его взглядом, все время думая о том, какие перемены привез с собой новый комиссар. В том, что они должны случиться, и очень скоро, он не сомневался. Из Москвы без поручения в такую даль человек приехать не может.

Во второй половине дня Яковлев появился в губернаторском доме вместе с председателем солдатского комитета Павлом Матвеевым. Комитет в отряде особого назначения был создан в конце января, сразу после того, как Матвеев съездил из Тобольска в Петроград, чтобы выяснить всю правду о состоявшейся пролетарской революции и разгоне Учредительного собрания, которое должно было выработать Конституцию и решить участь царя. Он хотел встретиться в Смольном с Лениным или Свердловым, но ввиду их крайней занятости сделать этого не удалось. Состоялась встреча с Урицким и Радеком, которые сказали, что Свердлов недавно говорил с ними о царской семье. Пока пусть все остается так, как есть. Единственное, что надо сделать – перевести питание семьи на солдатский рацион. А то они, поди, и там живут по-царски. В Тобольск обязательно приедет комиссар советского правительства с особыми полномочиями. В его бумагах будет сказано, как дальше обращаться с бывшим царем и его семьей…

Яковлев вместе с Матвеевым снова прошли в комнату Нас-ледника. Алексей все так же лежал в постели. Его лицо показалось Яковлеву еще более бледным и осунувшимся. Алексей снова попытался приподняться на подушке, но Яковлев жестом остановил его.

– Лежите, Алексей Николаевич, – мягко сказал он. – Я пришел узнать, не требуется ли вам чего-нибудь.

– Спасибо, – ответил Алексей, опустив ресницы. – Сейчас придет мама, больше мне ничего не надо.

В гостиной Яковлева с Матвеевым ждала встревоженная царская чета. Яковлев представился Государыне, спросил, есть ли у нее какие-нибудь просьбы к нему как представителю центральной власти.

Государыня внимательно посмотрела на него, потом, поблагодарив, вежливо ответила, что они ни в чем не нуждаются. Яковлев откланялся, но когда он направился к двери, Государыня остановила его:

– Вы ничего не хотите нам сказать? – спросила она. В ее голосе слышалась нескрываемая тревога.

– Нет, – пожал плечами Яковлев и вышел из гостиной.

– Мне он не нравится, – сказала Государыня Николаю, как только Яковлев скрылся за дверью. – Они что-то затевают, я это чувствую.

– Когда-то все должно разрешиться, – ответил Николай. – Неопределенность не может быть бесконечна.

Он устал от губернаторского дома, от вездесущей охраны, от отсутствия какого-либо общения с внешним миром и людьми своего круга. Он устал от заключения и уже сам желал развязки. Она не казалась ему страшной потому, что Государь не чувствовал за собой никакой вины. Его совесть перед страной и народом была чиста. Он был убежден, что если бы не случилось революции, Россия бы уже торжествовала победу над Германией. Дети же вообще не имели никакого отношения к событиям в стране. Они не занимались политикой и государственными делами, они росли и радовались жизни. Исключение составлял Алексей, которого болезнь сделала несчастным.

А на следующий день Яковлев заявил Государю, что должен увезти его в Москву. Государь резко бросил: «Я никуда не поеду», – и ушел в свою комнату. Яковлев впервые увидел раздражение на лице Николая. Но будучи хорошим психологом, он выждал еще один день и снова пришел к Государю:

– Вы ставите меня в очень неудобное положение. Если вы отказываетесь ехать, то я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда вместо меня могут прислать другого, менее гуманного человека. Мне бы не хотелось, чтобы вы столкнулись с этим. – Яковлев сделал паузу и добавил: – Выезд назначен на завтра, на четыре утра.

Поклонившись Государю, Яковлев вышел.

И вот теперь он снова поднялся в эту комнату, но уже затем, чтобы навсегда увезти отсюда царскую чету и их дочь Марию. Подводы, на которых предстояло ехать, стояли во дворе. В эту ночь в доме никто не спал, и все сразу встревожились, услышав скрип отворяемых ворот и стук копыт лошадей по мерзлой земле. Татьяна выглянула в окно, обернулась к родителям и растерянно сказала:

– Приехали.

Все встали. В прихожей уже собралась прислуга. С появлением Яковлева началось прощание. Государь поцеловал всех мужчин, Государыня – женщин. Татьяна подошла к отцу и прижалась заплаканным лицом к его груди. Он поцеловал ее в голову и сказал:

– С нами Бог.

Затем поцеловал остальных дочерей и сидевшего в коляске Алексея. Увидев, что царь надевает на себя шинель, Яковлев спросил:

– Вы собираетесь ехать только в ней?

– Я всегда езжу в шинели, – ответил Николай.

– Я думаю, этого мало, – сказал Яковлев и попросил царского камердинера Чемодурова принести что-нибудь еще.

Чемодуров вышел из комнаты и вскоре вернулся с плащом в руках.

– Спасибо, Терентий Иванович, – сказал Николай, направляясь вслед за Яковлевым к выходу.

Кавалькада, отправлявшаяся в Тюмень, состояла из двадцати повозок. И только на одной из них стояла кибитка. Дочери вышли провожать Государя и Императрицу на крыльцо. Алексея вынесли вместе с коляской. Небо начало сереть, звезды блекнуть и таять. На улице было свежо, но отъезжавшие не замечали этого. Когда пришла минута последнего прощания, дочери снова громко заплакали. Императрица тоже разрыдалась. Государь сдерживал себя, но на его глаза навернулись слезы. Он перекрестил детей, потом по очереди обнял и поцеловал их.

Государыню с Марией усадили в кибитку, Николай, поправив шинель, сел в открытую повозку. Яковлев сунул под сиденье плащ, который передал Чемодуров, и сел рядом. Через повозку от них сели доктор Боткин, одетый в черное пальто и черный котелок, и слуга Трупп. Еще дальше – горничная Демидова и повар Харитонов. Процессия тронулась, повозки заскрипели, колеса застучали по мерзлой земле. Государь повернулся к стоявшим на крыльце детям, стиснул зубы так, что на похудевшем лице выступили желваки. У него возникло чувство, что он прощается с ними навсегда. Яковлев, заметив это, отвернулся, чтобы не видеть, как по лицу царя катятся слезы.

Иртыш уже вздулся, между берегом и льдом появились разводья стремительно катившейся воды. Солдаты охраны перебросили с берега на лед толстые плахи, повозки одна за другой осторожно перебрались по ним через промоины. Кавалькада растянулась более чем на четверть версты. Николай II и Александра Федоровна ехали в середине процессии, на передней и последней телегах стояли пулеметы, а между ними и царскими повозками находилась вооруженная винтовками охрана. Солдат в общей сложности было около сотни.

Переехав Иртыш, Государь оглянулся. С дороги видна была только крыша губернаторского дома, в котором остались дети. Над домом возвышался крутой берег Иртыша, который, словно корона, венчал Тобольский кремль с куполами многочисленных храмов. Утренняя заря освещала их, и купола отливали кровавым блеском. Глядя на храмы, Государь перекрестился и молча уставился на дорогу.

Яковлев тоже посмотрел на кремль и тоже перекрестился, только не открыто, как царь, а мысленно, боясь, чтобы это не увидела его охрана. Операция, которую он задумал, начиналась благополучно.