Читать книгу Невидимки - Стеф Пенни - Страница 6

Рэй

У меня есть свой, очень личный призрак. Может быть, вы помните такое имя – Джорджия Миллингтон? Пропала в возрасте пятнадцати лет по пути в школу в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Ее исчезновение наделало шума – тогда в Йоркшире как раз орудовал маньяк, получивший прозвище Йоркширский Потрошитель, поэтому каждая пропавшая девушка становилась событием. С другой стороны, подобное всегда становится событием. Все это врезается в память, эти размытые увеличенные фотографии в газетах: кокетливые улыбки со школьных фотокарточек и оптимистические ухмылки со снимков, сделанных в каком-нибудь пабе. Вы заметили, что в описании пропавших девушек их всегда называют симпатичными? Они сразу становятся всеобщими любимицами. Кто в такой ситуации станет возражать?

В случае с Джорджией тело так и не было найдено, и после того, как полиция прекратила поиски, ее родители – мать с отчимом, если точнее, – обратились ко мне. Через несколько недель я ее нашел. Нашел и вернул домой – колю чую, ощетинившуюся и молчаливую. Почему она молчала? Я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос. Если бы она обо всем мне рассказала, хватило бы у меня ума держать рот на замке и позволить ей исчезнуть? Или она понимала, что я слишком возомнил о себе, чтобы выслушать ее, ведь я преуспел там, где полицейские потерпели фиаско? Это действительно так, я и в самом деле страшно собой гордился: я тогда только открыл свое дело и уже размечтался о том, как раскручусь и наберу обороты. Я рисовал в своем воображении, как буду раздавать интервью: «Человек, который нашел Джорджию…» Иной раз полет фантазии заносит чересчур далеко. А потом… в общем, вы помните, что случилось потом – семь месяцев спустя. Вот тогда-то и поднялся настоящий шум. Вот это было громкое событие. Я с ней больше не виделся, но она стояла у меня перед глазами как живая, и картина эта была нерадостная.

С тех пор я не берусь за розыск пропавших девушек. Злостные неплательщики – всегда пожалуйста; или родственники, с которыми давным-давно потеряна связь, – любые заказы подобного рода. Скажем, брачные расследования – какая угодно грязь, но только не молодые девушки. Нет уж.

Перескакивая с одного на другое, Леон Вуд рассказывает мне, что произошло. В октябре семьдесят восьмого его дочь Роза вышла замуж за Иво Янко, парня из другой цыганской семьи. Брак был, что называется, по договоренности, хотя именно этих слов Леон не произносил. Он и его родные присутствовали на свадьбе, которую играли в Западном Сассексе, а потом Роза уехала вместе со своей новой родней. С тех пор Леон ее не видел. Это не так уж необычно, как может показаться. Я понял, что Леон живет на своей земле, а Янко – кочевники в полном смысле этого слова, как в старые добрые времена, не оседлые цыгане и даже не полуоседлые (из тех, кто живет пусть и табором, но на одном и том же месте). Янко настоящие перекати-поле – постоянно переезжают с придорожной стоянки на фермерские земли, с фермерских земель на обочину дороги, не дожидаясь, когда в очередной раз нагрянут полицейские с ордером на выселение.

– Вы были довольны, что она вышла за Иво Янко?

– Это они хотели, – отмахивается Леон. – Отец Иво, Тене Янко, хотел из-за наших чистых кровей.

От этих его слов я испытываю шок; они отзываются холодными мурашками, ползущими по моей спине.

– Из-за чистых кровей?

– Бросьте, мистер Лавелл. Ну, я в том смысле, что мы чистокровные цыгане. Тене на этой идее просто зациклился. Мы-то с вами знаем, что все это чепуха; чистокровных цыган больше не осталось. Но у него прямо пунктик был на тему чистой крови, «чистой черной крови». Понимаете?

Мой отец не особенно распространялся о своем кочевом детстве. У меня всегда было такое чувство, что он… нет, не стыдится, но прошлое для него тема закрытая раз и навсегда. Он выбрал не быть цыганом. В глазах людей он хотел быть уважаемым почтальоном, представителем нового мира, в котором правят просвещение и прогресс, и именно таким он и был. Когда его спрашивали о детских годах – а нас с братом порой одолевало безумное любопытство, – он излагал сухие факты, но в подробности не вдавался. Что-что, а романтизировать свое прошлое он отнюдь не был склонен; мы не слышали от него разглагольствований о свободе, вольном ветре в волосах и зовущих вдаль бескрайних дорогах. Напротив, он старался представить все это как нечто скучное, даже то, что он не ходил в школу, чему мы в детстве страшно завидовали. К образованию папа относился со всей основательностью самоучки. Научившись читать в лагере для военнопленных, он хватался за любую возможность узнать что-то новое. Он был подписан на «Ридерз дайджест» и никогда не упускал случая заглянуть за чем-нибудь в многотомную энциклопедию под названием «Книга знаний», которая выходила в двадцатые годы. Мама говорила, в молодости он каждый вечер прочитывал оттуда новую статью и заучивал ее наизусть. Позже он пристрастился к документальным телефильмам, хотя чем дальше, тем реже бы вал с ними согласен: любые сведения, шедшие вразрез с «Книгой», вызывали у него недоверие.

В результате иной раз у него были довольно своеобразные представления о некоторых вещах, но чистая черная кровь его определенно не интересовала. А вот Тата, мой дед, помню, высказывался на эту тему. Когда папа женился на «не цыганке», дед рассердился и, как я понял уже впоследствии, расстроился. Он много лет не общался с ним и мамой, пока не подросли мы с братом. Мы, как это часто бывает с детьми, растопили его сердце. Я был его любимцем, поскольку, о чем мне неоднократно сообщалось, я пошел в отца, а следовательно, и в него.

«Ты настоящий рома чави, – говорил мне дед, – настоящий цыганенок».

В отличие – это подразумевалось – от моего младшего брата, который пошел в маму. Оба рослые, розовощекие, с проницательными серыми глазами, мама и Том отлично смотрелись бы где-нибудь на куропаточьей пустоши[8], хотя им, как представителям рабочего класса, очутиться там ни как не грозило. Том эту разницу в отношении чувствовал и ездить к Тате терпеть не мог. А я обожал.

Как-то раз Тата посадил меня на колени – мне было лет семь – и сказал:

– В твоих жилах, Рэймонд, течет чистая черная кровь, несмотря ни на что. Ты – вылитый мой отец. Иногда такое случается. Ты чистокровный цыган.

По-моему, мы с ним были одни. Я до сих пор помню убийственно серьезное выражение его лица и горящий взгляд, как помню и то, что от его слов мне стало не по себе, хотя их смысл тогда остался мне совершенно не понятен.

– Значит, он ошибался? – спрашиваю я Леона. – Ваша семья – не чистокровные рома?

– А кто теперь чистокровный? Но он, похоже, так считал, а Роза была не против. Он парнишка-то был симпатичный, этот Иво.

– Никогда не слышал фамилии Янко. Они англичане?

– Да, вроде как. Тене утверждал, что они мачвайя. Якобы то ли его отец, то ли его дед перебрался в Англию откуда-то с Балкан, но точно я не уверен. Они состоят в каком-то родстве с Ли из Сассекса. То ли двоюродные, то ли троюродные. Так что, может, насчет Балкан все это одна брехня.

– А как вы познакомились?

Он пожимает плечами:

– Да сталкивались с ними время от времени. И знакомые общие у нас были. Ну, сами знаете, как это бывает.

– Значит, после свадьбы вы больше не виделись с ними на ярмарках? И навещать они вас не навещали?

Леон принимается разглядывать свои руки. Наверное, он все-таки переживает из-за дочери, которую несколько лет назад потерял из виду.

– Эти Янко… они держались немного особняком. Кочевали сами по себе. Закрытые такие люди. Не слишком общительные.

– Но все-таки это же ваша дочь… Вам ведь наверняка хотелось с ней повидаться, и вашей жене тоже.

– Когда ведешь кочевую жизнь… Я не был удивлен, что Роза больше не приезжала. После свадьбы она стала Янко. Перестала быть Вуд. Но теперь… у меня есть причины… я уверен, что с ней случилось что-то худое. Я в этом уверен.

– Вы хотите сказать, вы считаете, что Янко каким-то образом причинили ей зло?

– Ну да.

– Почему?

– Я им не доверяю. С ними всегда было что-то не так… Не знаю, как это описать.

– Хотя бы попытайтесь.

– Ну вот… У Тене умерла жена, но от чего – никто не знает. Была жена – и нет ее. А еще у него была сестра, которая сбежала от них и больше не объявлялась. Вроде был еще и брат, но погиб… Несчастный случай. Слишком уж несчастный – вы меня понимаете?

– Не уверен.

– Ну, может, случайность там была ни при чем. Люди разное говорили… очень уж много напастей… да.

Он качает головой и втягивает воздух сквозь стиснутые зубы.

– А когда Роза выходила замуж, вас это не волновало?

Леон сжимает губы в тонкую нить, как будто я испытываю его терпение.

– Ей этого хотелось. К тому же, честно говоря, перебирать ей не приходилось, с ее-то… – Он взмахивает рукой и придвигает ко мне снимок. – Кто еще захотел бы взять ее в жены, такую-то?

Девушка на фотографии выглядит абсолютно нормально, если не считать «винного пятна» на шее. Его размеры и темно-бордовый цвет выглядят слегка устрашающе, пока не сообразишь, что это такое.

– В общем, Янко могли уехать в одиночку, и о них месяцами не было ни слуху ни духу. А в следующий раз они объявились с известием, что Роза исчезла. Сбежала, а куда – никто не знает.

– Ну, возможно, так оно и было.

– Я чувствую, что ее больше нет. Нутром чувствую. Я просто это знаю.

– Так… – выдыхаю я.

Леон сцепляет руки в замок и с размаху опускает их на стол перед собой.

– По правде говоря, Рэй, – и я рассказываю тебе об этом только потому, что ты из наших, – сегодня мне приснился сон…

Меня вдруг охватывает подозрение, что кто-то пытается выдавить меня из бизнеса или, по крайней мере, выставить всеобщим посмешищем.

– Во сне она была мертвой. Она пришла ко мне и сказала, что Иво с Тене ее прикончили. Вообще-то, сны, даккеринг[9] и прочее в том же духе не по моей части. Я во всем этом не силен. Но это было что-то другое. Я это знаю.

Я раздраженно опускаю взгляд в свой блокнот. Более безнадежное дело и представить себе сложно. С другой стороны, оно обещает кучу нудной, зато прибыльной работы. В наши дни не приходится быть слишком привередливым.

Леон сверлит меня глазами:

– Я знаю, что у тебя на уме. Ты думаешь, старик совсем спятил – сны ему снятся. Да, времени прошло немало, я понимаю. Но моей дочери здесь нет. И никто не знает, где она и есть ли вообще где-нибудь. Так что же с ней случилось?

Звонит телефон, я вздрагиваю от неожиданности. Должно быть, Андреа забыла включить автоответчик. Я приподнимаю трубку и опускаю обратно. Обидно будет, если это еще один потенциальный клиент. Хотя, скорее всего, это по поводу арендной платы.

– Вы знаете, как связаться с Янко?

– Они ничего тебе не скажут. Будут твердить, что она сбежала семь лет назад или шесть с каким-то парнем.

– Начинать, так или иначе, придется там, где ее видели в последний раз. А потом копать вперед.

– У них всегда водились деньжата, у этих Янко. Тене любил переезжать с места на место. Он, знаешь, из тех, кто чтит традиции, упертый.

– А в последний раз вы когда их видели?

Стул под Леоном скрипит.

– Да, пожалуй, с тех самых пор больше и не видел. Да.

– Со… свадьбы?

Он молча кивает:

– Рэй… мистер Лавелл… вы не хуже моего понимаете, что, если бы я пошел с этим в полицию, мне просто рассмеялись бы в лицо. Подумали бы – полоумный старик-цыган, психушка по нему плачет. Кому какое дело до его паршивой дочери? Цыганкой больше, цыганкой меньше – вот как бы они подумали.

Тугой сверток купюр, оттопыривающий его карман, привлекает меня, и Леон перехватывает мой взгляд. Что ж, хотя бы деньги выглядят невыдуманными.

– Вы же можете проверить всю официальную информацию? – спрашивает он. – Ну, через компьютер, сами знаете.

Леон сияет, понимая, что заполучил меня, несмотря на всю мою решимость не сдаваться. На «Амстрад»[10] у меня на столе он смотрит с такой уверенностью, как будто это хрустальный шар, как будто я могу включить его и увидеть все, что захочу. И я соглашаюсь заглянуть в него. Но сначала дежурно предупреждаю, что розыск пропавших людей – дело долгое, дорогое и зачастую неблагодарное. Леон в ответ напоминает мне о Джорджии Миллингтон. Значит, газеты он все-таки читает. Или кто-то другой читает их ему. Перед тем как уйти, он вытаскивает из кармана сверток десятифунтовых банкнот и оставляет его на моем столе, где они медленно разворачиваются, словно существо, пробуждающееся от спячки.

Оставшись в одиночестве, я бегло просматриваю купюры; на своем веку мне доводилось видеть множество фальшивок. Эти деньги – настоящие. Какое-то время я сижу и барабаню карандашом по столешнице. До чего же странно: ты можешь девяносто пять процентов своей сознательной жизни считать себя кем-то одним, а потом вдруг появляется кто-то или что-то и заставляет тебя вспомнить, что в тебе есть и нечто другое, те самые оставшиеся пять процентов, которые существовали всегда, но дремали, дожидаясь своего часа, не поднимая головы. Я уже не вполне тот человек, каким был до того, как старик переступил порог моего кабинета. Да и в кабинете тоже произошла какая-то перемена. Леон оставил в нем свой след, внес в привычную атмосферу какую-то незнакомую ноту. Нет, определенно пора прекращать глушить кофе в таких количествах, говорю я себе; этак и до паранойи недолго. Потом, минуту спустя, я понимаю, что перемена вполне осязаема: в воздухе остался витать какой-то слабый запах. Сигареты? Сигары? Что-то очень похожее, но не то. Я с облегчением вздыхаю: я не схожу с ума, как опасался еще миг назад. И тут меня осеняет: это древесный дым!

Я смотрю на часы. Время подбирается к семи, на улице стоит серый, промозглый майский вечер. В вышине с ревом набирает высоту очередной самолет, уносящий пассажиров в другие, более приятные места.

Вот и мне пора идти. Места, куда лежит мой путь, приятными назвать нельзя. Я должен делать свою работу. Можете считать, что я занимаюсь ею по зову души.