Читать книгу Домашний океан. Книга первая. Дикая красота - Степан Степанович Кингизхамов - Страница 7

Скелеты неразлучных любовников досконально исследовались в лаборатории академика Ведуна Чудилкина, где у них взяли пробы анализов. С непривычки анализы шокировали учёных. К подобным штукам привыкнуть невозможно, не спасают и противогазы. Шокированные бойцы науки не скоро отдышались, многие заполучили хронический недуг – аллергическую непереносимость анализов доисторических акул и русалок, как плейстоценовых, так и плиоценовых. И поныне эти мученики познания даже по своей квартире передвигаются крайне осторожно, опасливо принюхиваясь – вдруг невзначай где-то завалялись доисторические кучки? Им повсеместно чудятся акулы и русалки: в аквариумах, банках с вареньем, раковинах и ваннах. Единственное исключение – относительно экологически чистые бутылки со спиртным. И то с оговоркой: необитаемые поначалу бутылки к финалу распития могут наполняться такой пакостью, что ёмкости приходится безжалостно крушить.

Больные уверены, что назло им домочадцы валят по углам не абы что, а только допотопные анализы морских гадов. Нездоровых учёных ужасает перспектива зайти в ванную комнату или отхожее место, ведь это настоящие рассадники вредоносных анализов. На замечания близких о малой вероятности столкнуться с доисторическим дерьмом они резонно фыркают и не менее резонно говорят о лени современных дворников, которым нет дела до мощных геологических напластований самого неприличного происхождения. И это на улице, где дворники хотя бы имитируют трудовую деятельность, тогда как лично к нему в квартиру ни один дворник отродясь не хаживал и не прибирал.

На счастье мучеников науки, аллергены такого рода попадаются нечасто, ими не усеян субстрат под каждой подворотней. Обычный субстрат, разумеется, тоже переполнен интереснейшими анализами и пробами, но современные учёные к ним привычны и равнодушны.

В манерах учёных, рискнувших анализировать то, что анализировать не рекомендуется, появилась какая-то неизъяснимая привлекательность – та самая, что привлекает внимание правоохранительных органов. Полицейские народ любознательный, неравнодушный к ярким, колоритным личностям. Они выспрашивают у мучеников науки, в чём секрет их яркого, оригинального колорита:

– Слышь-ка, гражданин мученик, откуда колорит набрали? Небось, секретными анализами балуемся? Своих анализов мало уже, подавай нелегальные.

Аналитик с видом заговорщика склоняется к полицейскому и жарко, доверительно шепчет, явно изголодавшись по собеседнику. Кажется, сейчас он не справится с голодом и вцепится слушателю зубами в шею. Уж не думает ли он, что с полицейским справиться легче, нежели с голодом?

– Ну, как же! – брызжет слюной мученик науки. Блюститель закона подозревает, что аналитик специально шепелявит, дабы на законных основаниях брызгать слюной. – Архипелаг-то знаете какой? То-то и оно: Коморский! Вот именно, даже не Сейшелы! Кабы Сейшелы, так и чёрт с ними, я бы не парился. А на дне хищный шкаф…

– Прям-таки хищный? Пиратский, что ли?

– Бери выше – книжный! Книжонки глиняные и каменные, а порнография натуральная: плейстоценовая, с молодняком, крючками, червями. Как вспомню, аж коробит. А как такое забудешь? Ходишь и коробишься, точно дурак.

– То-то я вижу, колорит ваш покороблен, смотрится отвратно – вы бы его прикрыли, что ли, да и ширинку застегнуть нелишне; и если она у вас сзади, всё равно нелишне, пусть будет несколько застёгнутых… Дело серьёзное. Ничего не путаете? Быть может, порнография ваша – плиоценовая? Малькам восемнадцать есть уже? Черви тоже несовершеннолетние и без одежды, без ширинок? А крючки где торчат? Неужто из гениталий?

– Что вы, какой плиоцен! Плейстоценовый садизм в чистом виде. Крючки засажены прямо насквозь, навылет, заживо, десяток червей зараз на ржавый крюк! А у них ещё секс на уме, так сказать, напоследок. Полоумные! А в шкафу целые штабеля откушенных рук – не хотите такую избу-читальню? В плиоцене руками не разбрасывались – только головами! Причём исключительно дурными. На наше счастье.

– Вы, гражданин, соотносите счастье с раскидыванием голов?

– Помилуйте, товарищ начальник, как же иначе? – восклицает покоробленный анализатор. – Не раскидай кто-то в плиоцене дурные головы, так для умных голов места бы вовек не нашлось. Дурные головы хуже сорняков – забивают всё, если их не раскидывать. На людях растут только так, пачками, букетами, что твой бамбук на восьмое марта! На всякую шею зарятся – шиш прогонишь. Нормальной голове пристроиться негде – всё занято, хоть на заду корни пускай…

– За такой экстремизм сесть можете, – лицо под фуражкой леденеет, точно вместо фуражки оно увенчано сверхмощной морозильной камерой.

– Что вы, товарищ гражданин, – каким-то мучительным смехом заливается мученик. – С корнями на заду фиг посидишь! Ведь что ни корень, то нерв оголённый, а то и пучок. У меня вон корешок один, и нервишки в порядке, а как прищемишь его задом на стуле, да ещё с разбегу… Да, тут никакой экстремизм не покажется чрезмерным.

Анализатор подкупил служителя закона не только милой непосредственностью, но и уникальными воззрениями на жизнь. Не говоря уже об эрудиции. Рассказчик невольно попал в точку, разбередив в полицейском детскую любознательность.

– …Вот и я говорю, – продолжал шепелявить мученик. Кто раз поддался соблазну и зашепелявил, тот будет продолжать и вряд ли закончит шепелявить по доброй воле и своими силами. – Русалочья, мать её городовая, библиотечка подводной поэзии, обратите внимание – лемурийской, а не лемурной. Пиратами там и не пахнет, а вот русалками разит просто невмоготу! Чуете, прямо сейчас вот и разит, похлеще камбалы тухлой! Где она, стерва, прячется? Вы случайно не с камбалой в кармане? Ну, может, забыли… И мегалодоном в придачу воняет, а меня от одной русалки выворачивает, мне только акулы не хватает. Вас от русалок часто мутит? Я по глазам вижу, что часто. Я в таких глазах дока: сразу вижу, кто от русалок натерпелся…

Работники правопорядка день за днём, год за годом вынуждены слушать похабщину, а вот о Коморском архипелага и лемурийской поэзии им никто не рассказывал, что вызвало неутолимый информационный голод, доводящий иного чувствительного полицейского до слёз. Если вам попадётся на улице заплаканный, погружённый в меланхолию полицейский, вы можете уверенно предположить, что для него прошёл очередной проклятый день, когда ни одна тварь ни словом не обмолвилась о тридакнах, Лемурии и великом эпосе «Кретинаяма». Да, иные твари бубнят об отгрызенных руках, но без связи с подводными книжными шкафами.

И вот – свершилось. Мученик науки, стало быть, не зря мучился, если может порадовать страждущую душу. Обрадованный полицейский задаёт дополнительные вопросы. Он узнаёт поразительные вещи и с готовностью поражается, тогда как раньше поражал других и не только словесно. Он трепещет всем телом, в унисон с которым трепещут дубинка и наручники, словно им тоже интересно до дрожи. Трепещет и пистолет, упёртый шаткой рукой в наморщенный лоб мученика: любознательный полицейский не может допустить, чтобы желанные речи прервались, а потому использует все известные ему средства, чтобы разговорить собеседника. Он знает по личному опыту, что дуло, упёртое в покрытый испариной лоб, как ничто стимулирует чакру, ответственную за словесный поток. Эта чакра по совместительству активирует бессловесный понос, но так уж прихотливо устроена человеческая духовность.

Крупная дрожь, бьющая руку с пистолетом, почти наверняка гарантирует безопасность говорящему. Ствол в такой руке лишь формально смотрит в точку над переносицей, в действительности каждый случайный выстрел посылает пули в другие точки, расположенные, к радости полицейского и мученика, далеко от переносицы, которая не так просторна, чтобы вместить множество точек. А вот случайный выстрел, произведённый из твёрдо нацеленного ствола, – а ни один ствол не избавлен от случайного выстрела, – напротив, с большой вероятностью поразит запотевший лоб. И кому это нужно? Недоразумение не обрадует никого, кроме пули и недругов, которых полно у всякого любознательного полицейского.

Служитель закона узнаёт о томных русалках, любвеобильных мегалодонах, об испорченных половых органах с переломанной костью. О половых органах с разными дефектами полицейский слышит до отвращения часто, ими все уши прожужжали, но никто прежде не жужжал о костяных членах, о створчатых женских органах, раскрывающихся, как перламутровая раковина с жемчужинами.

Рассказ человека, отравленного допотопными анализами, производит на блюстителей порядка неизгладимое впечатление. Обычно им втирают былички те, кто нанюхался какой-то бытовой дряни. А что занимательного можно поведать под влиянием бытовой дряни? Её нюхают те, кто желает вытравить из своей головы всё романтичное и занимательное, чтобы бытовая дрянь царила вокруг и внутри головы. Нормальному человеку, в том числе и полицейскому, непонятно: зачем нюхать дрянь, если после этого ты ничего не познал о забитых щупальцами хищных книжных тридакнах? В этом отношении мученики науки стали для полицейских приятным исключением. Отрадно, что мученики хоть кого-то радуют, чаще они наводят такое уныние, что пропадает охота делать из них мучеников.

Когда в роли нюхательной дряни, от которой срывает крыши, выступают тридакны, исписанные романами кирпичи, доисторические кретины и первые на земле умники, то у полицейских внимание и пытливость усиливается многократно – им так и хочется прибегнуть к пытке. Раньше им голову не приходило, что этакими штуками можно так основательно нанюхаться. Больше в ходу простецкие кирпичи, не обладающие психотропными свойствами: нюхай, не нюхай – проку никакого. Не то, чтобы ими совсем нельзя снести крышу, но это другая тема.

Полицейские с удивлением узнали, что у кретинов и умников есть нечто, пригодное для обнюхивания и востребованное теми любителями дури, которых даже водкой не пронять. Тут много странностей. Профессиональные обязанности нередко вынуждали полицейских дотошно обнюхивать и кретинов, и умников, и других субчиков, мало подходящих для обнюхивания, (это верно: они мало подходили, но зато много убегали) однако это никогда не приводило к просветлению, которое демонстрировали задержанные мученики науки – они, судя по их же рассказам, нанюхались невероятно психоактивных кретинов.

Правду сказать, далеко не все полицейские настолько любознательны, чтобы восторгаться плиоценовой белибердой, русалками, кретинами и уж тем более – их анализами; их вообще трудно восхитить сколь угодно экзотичными анализами; они даже своими восхищаются очень умеренно и не на людях. Неадекватных мучеников науки последнее время развелось великое множество, а оно быстро утомляет. Когда патрульный, желая порадовать начальство, тащит в отделение просветлённого мученика, то умиляются не все.

– Матерь божья, – сокрушается начальник, с жалостью взирая на учёного, молодого, но уже бывшего. – Сколько раз и в каких местах нужно нюхать кретинов, чтобы дойти до такого? Неужто в городе столько проклятых кретинов, чтобы так опустить умника?

Следователь по долгу службы неплохо знаком с окрестными кретинами и сильно сомневается, что эти ребята безропотно позволят себя нюхать каким-то недобитым мученикам, да ещё в психоактивных местах. О психоактивных русалках и лемурах начальник не осведомлён и, честно говоря, знать о них не желает – ему их, слава богу, не нюхать.

Как видите, изучение плиоценовых артефактов сопряжено с величайшими трудностями.