Читать книгу Худеющий - Стивен Кинг, Клайв Баркер, Stephen King - Страница 10

На следующий день он накупил себе новой одежды; скупал лихорадочно, как в бреду, словно новые вещи – вещи, которые будут ему по размеру, – решат все проблемы. Купил и новый брючный ремень, покороче. Он стал замечать, что знакомые уже не отпускают ему комплименты, как хорошо он похудел. Когда это произошло? Он не знал.

Он носил новую одежду. Ездил на работу, возвращался домой. Пил больше обычного, ел всего по две порции, хотя есть особенно не хотел, и эти ненужные добавки ложились тяжестью на желудок. Прошла неделя, и новая одежда уже не смотрелась ладной и элегантной, а висела на нем как на вешалке.

Он подошел к весам в ванной. Сердце так бешено колотилось в груди, что его стук отдавался резью в глазах и болью в голове. Позже он обнаружит, что искусал себе нижнюю губу до крови. Образ весов в его мыслях превратился в чудовище из детских страхов – весы сделались его главным кошмаром. Он стоял перед ними, наверное, минуты три и кусал нижнюю губу, не замечая ни боли, ни соленого привкуса крови во рту. Был вечер. Линда в гостиной смотрела по телевизору «Трое – это компания», Хайди подсчитывала расходы за неделю на «Коммодоре» в кабинете Халлека.

Он сделал отчаянный рывок и встал на весы.

188.

Желудок в буквальном смысле перевернулся, и Халлек был уверен, что его сейчас вырвет. Он изо всех сил боролся с тошнотой, пытаясь удержать в себе съеденный ужин – ему нужна эта еда, эти теплые здоровые калории.

Наконец тошнота отступила. Он посмотрел на шкалу с цифрами, смутно припоминая, что Хайди вроде бы говорила: Эти весы не занижают, а завышают вес. Он вспомнил, что говорил Майкл Хьюстон: при весе в 217 фунтов ему все равно надо сбросить еще фунтов тридцать до оптимального веса. Уже не надо, Майк, устало подумал он. Я и так… отощал.

Он сошел с весов и осознал, что испытывает облегчение. Наверное, что-то подобное испытывает преступник, приговоренный к смертной казни, когда без двух минут в полдень к нему в камеру входят священник и надзиратель и сразу становится ясно, что это конец и звонка от губернатора не поступит. Да, еще надо будет уладить некоторые формальности, но все равно это конец. Такова неумолимая реальность. Если кому рассказать, все решат, что он либо шутит, либо сошел с ума – никто больше не верит в цыганские проклятия, а может быть, никогда и не верил, – определенно они déclassé в этом мире, который видел, как сотни морских пехотинцев возвращались домой из Ливана в гробах, и как пятеро узников из ИРА довели себя голодовкой до смерти, и много других сомнительных чудес, – но все равно это правда. Он убил жену старого цыгана с гниющим носом, и его давний партнер по гольфу, любитель хватать чужих жен за грудь, судья Кэри Россингтон, снял с него все обвинения, даже не погрозив пальчиком, и поэтому старый цыган решил свершить свое собственное правосудие над жирным юристом из Фэрвью, чья жена выбрала неподходящий день, чтобы в первый и единственный раз в жизни подрочить ему за рулем. Правосудие, которое наверняка оценил бы его бывший приятель Джинелли.

Халлек выключил свет в ванной и пошел вниз, размышляя о смертниках, проходящих свою последнюю милю. Не надо завязывать мне глаза, отец… но, может, у кого найдется сигаретка? Он слабо улыбнулся.

Хайди сидела за его столом. Слева – стопка счетов, прямо перед глазами – светящийся экран, чековая книжка раскрыта на клавиатуре, как ноты на пюпитре. Вполне обычная картина, как минимум в один вечер на первой неделе каждого месяца. Но Хайди не выписывала счета и не подсчитывала суммы. Она просто сидела с сигаретой в руке, а когда повернулась к нему, в ее глазах было столько печали, что Билли чуть не споткнулся.

Он снова подумал об избирательном восприятии, об удивительном свойстве разума в упор не видеть того, чего ему видеть не хочется… скажем, как ты затягиваешь ремень на убывающей талии, чтобы с тебя не сваливались штаны… или темные круги под глазами жены… и отчаяние в этих глазах, и невысказанный вопрос.

– Да, я по-прежнему теряю вес, – сказал он.

– Ох, Билли. – Она судорожно вздохнула, но Халлек заметил, что ей вроде бы стало легче. Наверное, она была рада, что он сам поднял эту тему. Она не решалась об этом заговорить, точно так же, как никто из его сослуживцев не решился сказать: Что-то ты исхудал, Билли, мой мальчик… И костюм на тебе висит как балахон. В тебе там, случайно, не выросла какая-то бяка? Не завелось ли в тебе что-то ракообразное, Билли? Такая, знаешь, большая гниющая черная поганка в кишках, выпивающая из тебя все соки. О нет, такого никто не скажет; они дождутся, когда ты сам все поймешь. Однажды ты встанешь в суде, чтобы заявить в лучших традициях Перри Мейсона: «Я протестую, ваша честь!», – и с тебя начнут сваливаться штаны, и все зашибись, никому не придется ничего говорить.

– Да, – сказал он и натянуто хохотнул.

– Сколько сейчас?

– Весы наверху говорят, сто восемьдесят восемь.

– Господи!

Он кивком указал на ее сигареты:

– Можно мне штучку?

– Да, если хочешь. Билли, не говори Линде ни слова… ни единого слова!

– Мне и не нужно ничего говорить, – сказал он, закуривая. От первой затяжки у него закружилась голова. Но это было нормально, даже приятно. Уж всяко лучше, чем тупой ужас, сопровождающий крах избирательного восприятия. – Она и так видит, что я худею. У нее на лице все написано. Я это замечал и раньше, но понял только сегодня.

– Тебе надо снова сходить к Хьюстону, – сказала Хайди. Она была явно напугана, но в ее глазах больше не было ни сомнения, ни печали. – Метаболическое обследование…

– Хайди, послушай меня, – сказал он… и умолк.

– Что? – спросила она. – Что, Билли?

Он чуть было не рассказал ей всю правду. Но что-то его удержало, и позже он так и не смог разобраться, что это было… разве что на какую-то долю секунды, когда он с дымящейся сигаретой в руке сидел на краешке своего письменного стола и глядел на Хайди, пока их дочь смотрела телевизор в соседней комнате, он ощутил лютую ненависть к жене.

Воспоминание о произошедшем – о происходившем – за минуту до того, как старуха цыганка выскочила на проезжую часть, вспыхнуло в голове с ослепительной ясностью. Хайди прильнула к нему, обняла за плечи левой рукой… а потом, еще прежде чем Билли успел понять, что происходит, расстегнула молнию у него на ширинке. Он почувствовал, как ее пальцы – такие ловкие и умелые – проникают к нему в штаны, а затем в прорезь на трусах.

Подростком Билли иной раз почитывал (с потеющими ладонями и слегка выпученными глазами) книжки, которые его сверстники называли «порнушкой». Иногда в этой «порнушке» встречались «горячие штучки», игриво сжимавшие «умелыми пальчиками» «твердеющий член» какого-нибудь мужика. Короче, типичные «влажные сны» в печатном виде… но вот теперь Хайди, его собственная жена, запустила руку ему в трусы, сжала его собственный твердеющий член и, черт возьми, стала ему дрочить. Он изумленно взглянул на нее, и она улыбнулась лукавой улыбкой.

– Хайди, что ты де…?

– Тише. Ни слова больше.

Что на нее нашло? Она никогда раньше такого не делала, и Халлек мог бы поклясться, что ей даже в голову не приходило что-то подобное. А тут вдруг пришло, и старуха цыганка выскочила на дорогу…

Ну давай, скажи правду! Если уж прозревать, то до конца. Не лги себе; лгать уже поздно. Только факты, мэм.

Хорошо, вот вам факты. Например, такой факт: неожиданная выходка Хайди изрядно его возбудила, может быть, именно потому, что была неожиданной. Он потянулся к ней правой рукой, а она задрала юбку повыше, так что стали видны совершенно обычные желтые нейлоновые трусики. Эти трусики никогда его не возбуждали, а теперь вдруг возбудили… или, может, его возбудило то, как она задрала юбку; раньше она никогда так не делала. И вот еще факт: его внимание отвлеклось от дороги процентов на восемьдесят пять, хотя в девяти из десяти параллельных миров все могло бы закончиться благополучно; в рабочие дни улицы Фэрвью были не просто пустынными, а практически мертвыми. Впрочем, это не важно, потому что Халлек находился не в каком-то из тех девяти параллельных миров, а именно в этом, десятом. Вот еще факт: старуха цыганка не выскочила на дорогу между «субару» и «файрбердом», а просто вышла между двумя припаркованными машинами, держа в скрюченной руке, покрытой старческими пятнами, авоську с покупками – с такими авоськами до сих пор принято ходить за покупками в английской глубинке. Халлек даже помнил, что в старухиной авоське лежала пачка стирального порошка «Дуз». Да, старуха не смотрела по сторонам. Но вот вам еще один факт: Халлек ехал со скоростью не больше тридцати пяти миль в час и до старухи, вышедшей на проезжую часть прямо перед его «олдсом», оставалось еще полторы сотни футов. Достаточно времени, чтобы затормозить, если бы Халлек следил за дорогой. Но он не следил за дорогой, он был на грани взрывного оргазма, все его внимание, за исключением крошечной доли, было сосредоточено ниже пояса, где рука Хайди сжималась и разжималась, скользила вверх-вниз, создавая неспешное приятное трение, замирала на миг и снова сжималась и разжималась. Его реакция сделалась безнадежно замедленной, безнадежно запоздалой, и рука Хайди стиснула его до боли и едва не задушила оргазм, вызванный потрясением от удара, и на одну бесконечную секунду боль слилась с наслаждением, неизбежным, но все равно страшным.

Таковы были факты. Но погодите секунду. Погодите, друзья и соседи! Нельзя забывать о еще двух дополнительных фактах. Во-первых, если бы Хайди не выбрала именно этот день для своих автомобильно-эротических экспериментов, Халлек не отвлекся бы от выполнения своих водительских обязанностей и его «олдс» остановился бы как минимум футах в пяти от старухи цыганки, остановился бы под визг тормозов, от которого вздрогнули бы все мамаши, гулявшие в парке с колясками. Возможно, он заорал бы: «Смотри, куда прешь!», – и старуха уставилась бы на него с выражением тупого испуга и полного непонимания. Они с Хайди смотрели бы вслед старой цыганке, спешащей прочь, их сердца колотились бы как сумасшедшие. Может быть, Хайди расстроилась бы, что стоявшие на заднем сиденье пакеты с покупками попадали на пол.

Но все было бы хорошо. Не было бы никакого судебного разбирательства, и никакой старый цыган с гниющим носом не поджидал бы Халлека у выхода из здания суда, чтобы прикоснуться к его щеке и прошептать страшное слово-проклятие. Это был первый дополнительный факт. Второй дополнительный факт, вытекающий напрямую из первого, состоит в том, что все это произошло из-за Хайди. Во всем виновата она, только она. Он не просил ее делать то, что она учинила; не говорил ей: «Слушай, я вот что подумал… Давай ты мне подрочишь по дороге домой? Ехать три мили, время есть». Нет. Она сама все затеяла… причем, как нарочно, в самое неподходящее время.

Да, во всем виновата она, но старый цыган об этом не знал, и проклятие досталось Халлеку, и теперь Халлек худеет и уже потерял шестьдесят один фунт, а вот сидит Хайди, у нее под глазами темные круги, ее кожа совсем потускнела, но эти темные круги под глазами ее не убьют, правильно? Да. Как и тусклая кожа. Старый цыган не притронулся к ней.

Так что момент был упущен, тот момент, когда Халлек мог бы признаться жене в своих страхах и сказать: Знаешь, я думаю, что худею, потому что меня прокляли. Вспышка ненависти к Хайди – яркий эмоциональный снаряд, запущенный из подсознания некоей катапультой почти первобытных инстинктов, – тоже погасла.

Послушай меня, сказал он, и, как всякая хорошая жена, она отозвалась: Что, Билли?

– Я схожу к Майку Хьюстону, – сказал он совершенно не то, что собирался сказать поначалу. – Попрошу, чтобы он записал меня на метаболическое обследование. Как говорил Альберт Эйнштейн: «Какого хрена».

– Ох, Билли. – Она раскинула руки, и он упал в ее объятия, потому что они дарили ему покой. Он уже устыдился своей вспышки ненависти… но с течением дней, когда весна перешла в лето – сдержанно и степенно, как это всегда происходит в Фэрвью, – ненависть возникала все чаще и чаще, как бы он ни пытался ее заглушить.