Читать книгу Великие рыбы - Сухбат Афлатуни - Страница 4

Год 137-й от Рождества Христова еще не был годом 137-м от Рождества Христова.

Годы в Риме пока отсчитывались от основания Рима. И от начала правления очередного императора – земного бога, чьи статуи украшали храмы.

Конец света пока не наступил. Его ждали, о нем думали и переговаривались между собой. Но он не наступал. Нужно было продолжать жить в том душном и стареющем мире, который был. Жить по его календарям, ходить по его улицам, есть его хлеб и пить его воду.

Итак, шел год 890-й со дня основания Рима. 20-й – правления императора Адриана.

Каким был этот год? Вероятно, неплохим. Войны почти не велись; казней было не больше, чем обычно.

Адриан вообще был хорошим императором – толковым, образованным. Страсти к новым завоеваниям, как его предшественник Траян, не питал. Удержать бы саму империю – пеструю, как покрывало, и гудящую, как улей, – в прежних пределах.

И Адриан укрепляет границы, возводит валы с воротами и кастелами и лично инспектирует отдаленные провинции. Все ли спокойно? Нет ли недовольств?

Он увлекался философией и покровительствовал искусству. Ослабил налоги, улучшил положение рабов. Много строил, еще больше ломал – ломал и перестраивал. Как и его предшественники.

На 20-м году его правления Адриану шел 62-й год. Идеальный возраст для диктатора. Жажда власти и славы отступает, приходит тихая мудрость, ясная и прохладная, как осенний день. Чтение древних философов, одинокие прогулки по саду на вилле возле Тибура. Не совсем, разумеется, одинокие: стараясь не попадаться на глаза, за ним, земным богом, бесшумно следуют телохранители. Враги все-таки не дремлют и только ждут удобного случая. В прошлом году он казнил нескольких сенаторов. Пришлось, что поделаешь.

Впрочем, сенаторы – не самое худшее. Многих даже казнить не требовалось – сами справлялись. Ванна, кинжал, теплая вода. Вначале чуть красноватая, потом все темнее и темнее…

Хуже было с инородцами. Назовем вещи своими именами – поскольку в год 890-й от основания Рима политкорректности еще не изобрели. Итак, хуже всего было с иудеями.

Только год назад Адриан подавил восстание Бар-Кохбы. Подавление было суровым и показательным: вся Иудея превратилась в огромную кровавую ванну.

Но Иудея, слава Аполлону, была далеко. Да и жила там только часть иудеев, миллиона два, не больше. А остальные шесть распылились по всей его, Адриана, империи – пестрой, как покрывало, и гудящей, как улей. Шесть миллионов – уже ощутимая цифра. И с этой цифрой надо было что-то делать. Их становилось все больше в самом Риме.

Бедный Рим, кого только в тебе не было… Весь Восток, кажется, хлынул сюда. Ремесленничать, торговать своими руками, своей головой, своим телом, наниматься на всякую работу за гроши – точнее, за сестерции. Горбоносые сирийцы, шустрые греки, смуглые египтяне. Но с этими было проще – их боги не запрещали молиться римским богам. И это было с их стороны разумно. Моли́тесь дома и в своих храмах кому хотите. Но раз вы живете в нашем государстве, едите наш хлеб и пьете нашу воду, извольте уважать наших государственных богов. И инородцы – шустрые, смуглые, горбоносые – это понимали. И уважали. Все. Кроме иудеев.

Казалось бы, что тут сложного? Смотрите, какие статуи. Прекрасные? Прекрасные. Юпитер, Юнона, Аполлон. Рядом его, Адриана, статуя, с мраморной бородкой – как-никак он тоже божество, должность обязывает. Или вот Антиной – видите статую Антиноя рядом с императорской? Его, Адриана, любовник – утонул, бедняга, несколько лет назад в Ниле. Он его тоже назначил богом, посмертно. Народ, как всегда, воспринял это с воодушевлением. Народ любит все новое. Новые бани, новые зрелища, новых богов. Все. Кроме иудеев.

Нет, некоторые, наиболее культурные из них, бывали в храмах. Приносили жертвы, все как положено. Но культурных иудеев было мало. Большинство же их поклонялось какому-то единому Богу, которого было запрещено высекать в мраморе и отливать в бронзе. Которого нельзя было даже называть по имени. С которым было невозможно договориться.

Но самыми опасными среди них были, разумеется, христиане.

Римские императоры – первые гонители христиан – слабо разбирались в богословии. Для них христиане были всего лишь новой иудейской сектой. Зато в юриспруденции императоры разбирались неплохо. Христиане же умудрялись нарушить почти все римские законы о религии. Их можно было судить и за sacrilegium – преступление против веры: отказывались почитать римских богов. За crimen laesae majestatis – оскорбление императора: не признавали его богом. За collegii illiciti – незаконные сборища. И особенно за ars magica – занятие колдовством. Именно так квалифицировались исцеления, изгнания бесов и прочие чудеса.

И христиан судили по всей империи. За преступления против веры. За оскорбление императора. За незаконные сборища. За занятия колдовством.

На этот раз Адриан решил разобраться лично.

Он уже давно повелел Антиоху, наместнику области, привести к нему кого-нибудь из этих… да, христиан. Не из оборванцев, разумеется. Пусть отыщет кого-нибудь почище, пообразованней. Чтобы можно было побеседовать на ученые темы, не затыкая ноздри от вони и уши от разных глупостей. Побеседовать и полностью опровергнуть их предрассудки и нелепые выдумки.

Антиох выполнил приказ.

Несколько дней назад они были доставлены в императорский дворец. И предстали перед императором.

Это были женщины.

Мать и три дочери, совсем еще девочки.

«Увидев царя, они воздали ему подобающую честь, – сообщает житие, – но стояли пред ним без всякой боязни, без всякого изменения в лице, с мужеством в сердце и смотрели на всех веселым взором, как будто бы они были призваны на пир».

Адриан с удивлением разглядывал своих гостей. Потом посмотрел на Антиоха. Ты привел мне женщин, Антиох? «Государь, они образованы и сведущи в науках…» Они, кажется, не иудеянки? «Они италианки, государь, вдова и три ее дочери». Тем хуже для них, Антиох. «…Кто-то приохотил эту женщину к чтению иудейских книг. А она уже подучила этому своих бедных детей…»

Возможно, этот диалог звучал так. Возможно, нет. Возможно, Антиоха вообще не было в этот момент в зале. А был только Адриан, несколько придворных и телохранителей. И мать с тремя дочерьми в пятне солнечного света, падавшего на мозаичный пол через комплювий.

«Видя их благородные, светлые и бесстрашные лица, царь стал спрашивать, какого они рода, как их зовут и какова их вера».

Отвечала женщина. Девочки молчали и жались к матери.

Родом они из Милана, италианки. Мать зовут Софией. Дочерей – Верой, Надеждой и Любовью. Двенадцать лет. Десять лет. Девять лет.

Женщина подтвердила, что она – христианка. И что воспитала в этой вере своих дочерей. Потом стала говорить о Христе.

– Достаточно!

Адриану хотелось задать ей несколько каверзных вопросов, развернуть пару сокрушительных силлогизмов. Но во рту вдруг стало сухо, словно кто-то отер десны, язык и нёбо колючей шерстяной тряпицей. Сухость и горечь.

Не случайно этих христиан обвиняют в колдовстве.

Он приказал их увести. Как повествует житие – к некой «знатной женщине Палладии, поручив ей наблюдать за ними». На три дня.

Эти три дня император мучился бессонницей. Как когда-то в молодости, в Парфянском походе, в котором сопровождал Траяна. Мало спал, редко выходил на прогулку. Он готовился к диспуту. София. Вера, Надежда, Любовь.

Он читал историков, риторов, философов. И еще, прикрыв уставшие от чтения глаза, молился. Боги должны помочь ему. Вы слышите? Вы, боги государства, боги Рима! Возвысившие Рим над десятками, сотнями народов! Сделавшие его средоточием мира! Святилищем наук, ремесел, просвещения. Светочем цивилизации!

– Или вам нужна кровь? – спрашивал он статуи. – Их кровь?

Боги смотрели на Адриана стеклянными глазами, молчали и улыбались.

И настал третий день.

Снова Адриан сидел на троне, а они – четверо – были внизу. Только дочери уже не жались к матери, а стояли прямо.

– Дети! Видя вашу красоту и щадя вашу молодость, я советую вам, как отец: поклонитесь богам, властителям вселенной!

Адриан сделал жест рукой – в сторону статуй.

Статуи молчали и улыбались.

– И если вы послушаете меня и исполните то, что вам приказано, то я назову вас своими детьми. Да! Я призову начальников и правителей и всех моих советников и при них объявлю вас своими дочерьми.

По залу пронесся шепот восхищения. Дочерьми! Император готов объявить этих несчастных своими дочерьми! Воистину, милость императора безгранична! Да здравствует император!

Шепот стих. Женщина молчала. Вера. Надежда. Строгие, безмолвные. Только Любовь слегка улыбалась – каким-то своим, детским мыслям.

– А если вы не послушаете и не исполните моего повеления, то причините себе великое зло! – Адриан облизал губы, горечь во рту снова вернулась. – И старость матери своей огорчите, и сами погибнете в то время, когда бы могли более всего веселиться, живя беспечно и весело.

«Беспечно и весело» он уже произнес тусклым, упавшим голосом.

Сделал несколько быстрых глотков из чаши.

– Итак, для вашего же собственного блага послушайте меня… – Адриан торопился договорить, пока рот снова не наполнится углями. – Ибо я люблю вас, и не только не хочу губить красоты вашей и лишить вас жизни, но желал бы стать для вас отцом.

Вера подняла голову:

– Отец наш – Бог, на небесах живущий.

Все было ясно, можно было заканчивать. Оставалась одна юридическая формальность.

Запищали флейты. Вдоль колонн двинулась процессия. Впереди, на носилках, слегка покачивалось изваяние богини, украшенное цветами и лентами.

Носилки приблизились. Флейты, пискнув, замолкли.

– Принеси жертву великой богине Артемиде!

Указал на Веру.

Вера не двинулась с места. Так они стояли неподвижно друг напротив друга, девочка и каменное изваяние.

– Принеси жертву великой богине Артемиде!

Вера помотала головой.

А вот теперь действительно можно было заканчивать. И как можно скорее.

– Раздеть ее. Щипцы!

Принесли подстилку из бычьей кожи, чтобы кровь не испортила драгоценный мозаичный пол.

Адриан вышел в сад. Было тепло, в мраморном бассейне спокойно плавали рыбы. Он взял с собой флейтистов, чтобы их игра заглушила крики. Но криков не было.

Когда он вернулся, все уже было закончено. Палач вытирал тряпкой большие волосатые руки.

Оставались еще две сестры. И мать.

Он повторил все, что сказал до этого. Готов стать их отцом. Не хочет погубить красоту. Неужели так сложно принести жертву Артемиде?

Он подошел к Надежде:

– Ну, посмотри, какая она красивая, великая богиня… Какое у нее платье! Тебе нравится? У тебя будет такое же. Почти такое же. Поклонись же ей, дурочка.

Он попытался улыбнуться. Не сразу, но это ему удалось. Тут же заболели щеки и зачесался подбородок.

– Царь! – услышал Адриан как будто откуда-то сверху, а не от этой девочки-подростка. – Разве я не сестра той, которую ты умертвил? Разве я не от одной с нею матери родилась? Не тем же ли молоком я вскормлена и не то же ли получила я крещение, как и сестра моя?

Император кивнул и снова ушел в сад, покормить рыб.

«Animula vagula, blandula», – вертелось в голове императора. «Душа моя, странствующая и ласкающая». Огромные окуни, доставленные ему из Египта, лениво ловили кусочки хлеба.

К вечеру все было завершено.

Слуги молча складывали инструменты, разбирали железную клетку, чистили пол, который все-таки немного забрызгали. Придворные, наглядевшись на зрелище, расходились по своим делам. Статую Артемиды унесли, флейтистам накрыли ужин на кухне. Остальные тоже торопились подкрепиться. После казни обычно разыгрывался аппетит.

Вот, собственно, и все. Христианка София, вдова, родом из Милана, была признана виновной в sacrelegium, crimen laesae majestatis, и так далее. А также в том, что воспитывала в этих беззакониях своих дочерей. Однако ей, по милости императора, была сохранена жизнь. В тот же вечер ей были выданы тела трех ее дочерей, о чем была произведена соответствующая судебная запись. Вдова погребла их недалеко от Рима и три дня молилась на их могиле. На четвертый день ее нашли мертвой и там же погребли.

Адриан тоже вскоре умер. Меньше чем через год. В самом расцвете славы и могущества. На смертном одре он написал стихотворение:

«Душа моя, странствующая и ласкающая, пока ты была спутницей и гостьей тела. В какие страны ты отправляешься теперь, оцепенелая, нагая, покрытая смертельной бледностью? Все твои шутки пришли к концу».

Вряд ли кто-то из окружения Адриана мог ответить на вопрос, куда отправится его душа. Равно как и знать, где окажется прах императора два века спустя, когда Империя – пестрая, как покрывало, и гудящая, как улей, – станет христианской.