Читать книгу Пастораль Птицелова. Киммерийская повесть - Светлана (Лана) Макаренко-Астрикова - Страница 10

– Я никогда ночью не боялся.. Просто спал. Это же наш дом был.. Мама с отцом часто ссорились.. Она уходила тогда к тете Вике ночевать, подружке, и я часто один был… Папу ведь могли среди ночи вызвать, и они уезжали на полигон на неделю, а то и больше.. Потом папа возвращался, они мирились.. Знаешь, жизнь, как камушки перебирали, горячие… А камушки остывали.. …Постепенно. Они и не замечали этого – Сеня вздохнул, глядя в потолок. Локти, торчащие из —за головы, дрогнули, ямки на них обозначились резко…

– А ты замечал, да? – Марина, ласково усмехнувшись, потянулась к его вихрам, погладить. Он резко отвернулся к стене: Потом, сел на тахте, натянул одеяло на коленки.

– Замечал. Не веришь, не надо.

– Сеня, я верю, верю. – Она растерянно отдернула руку. – Прости.

– Это – мои родители, понятно? … Я чувствовал. – Мальчик шмыгнул носом и его каре – зеленый глаз, казалось, засветился в темноте, напряженно, нервно. – Бабушка маму любила. У нее подруга была певица, в хоре ветеранов пела, и на скрипке играла тоже. Потом уехала в этот как его, Израиль, и там умерла. Одна… Ее муж бросил, хотя и старик был… И ее похоронили возле моря… У нас пластинка есть, где Вероника поет для бабушки.

– Вероника? – Марина удивилась непритворно – непривычной фамильярности Сени.

– Она не разрешала называть ее по имени отчеству. Говорила: «Со скуки сдохнешь, Вероника Львовна, фу! Как в зоопарке!». И так смешно нос морщила.. А потом – чихала. На весь дом, представляешь? Даже я так громко не умею… Еще она умела засушивать цветы и делать мармелад. Бабушка говорила, что мама на Веронику похожа очень. Такая же необычная… Ба скучала очень по Веронике. Скучает. – поправился Сеня и тихонько кашлянул. – И все мечтает поехать к ней, на могилу у моря… А я бы не хотел ни на какую могилу! Лучше Веронику живую помнить… Ведь правда же? – Сеня резко подтянул колени к подбородку, и Марине показалось, что глаза его влажно заблестели… И вдруг он начал насвистывать. Неточно, слегка перевирая старинную, забавную песенку савояра, чуть печальную, нежную, временами ей даже думалось, что – прозрачную, если только это слово могло подойти к мелодии, и в давности своей сохранившей трогательную свежесть…

Неожиданно для самой себя, тихо, нежно, почти что – шепотом запела Марина, совсем не напрягая горла, звуки журчали, словно пенящаяся в горном ручье, вода – легко, мягко.. Сеня не прекращая насвистывать, не отрывал от нее глаз, потом тронул легко, кончиками пальцев за руку:

– Знаешь, Вероника говорила, что эта песенка счастье приносит тем, кто хоть две нотки знает… Она мне ее пела перед сном, если у нас ночевала. И научила насвистывать… Ба смеялась, говорила, что свистит она, как мальчишка – хулиган….

– Строгая у тебя бабушка, да? – Марина осторожно притянула к себе вихрастую голову Сени, коснулась пальцами, дуя на волосы.

– Почему? – неожиданно пожал плечами тот. – Нормальная. Тревожится много, но ведь все бабушки такие. Здесь море, скалы, ветра, много разного люда бродит… За всех поручиться нельзя. В прошлом году, когда я жил здесь летом, к нам два раза пытались через мансарду залезть воры …Хорошо, что у нас есть Гея… Она залаяла, и они сбежали…

– Воры?! Зачем? – Марина потрясенно уставилась на мальчика. – Что у Вас брать то? – По ее представлениям, Ксения Михайловна Азарова, бывший костюмер местной филармонии, жила более, чем скромно.

Всю роскошь ее маленького уютного дома составляли две огромных репродукции Айвазовского над потёртым плюшевым диванчиком в гостиной, коллекция пластинок, полуразбитый сервиз в старом буфете, три бронзовых подсвечника на кабинетном, расстроенном рояльчике, и ещё, пожалуй, огромная, тщательно подобранная библиотека со старинными изданиями Маркса и Вольфа: пушкинский «Онегин» в кожаном футляре. собрание сочинений Бестужева – Марлинского, Одоевского, Чарской, Бальзак, Диккенс, Батюшков, Державин… Но кому все это сейчас было бы нужно?! «Онегин»? Зачем? Грабить, лезть в незнакомый дом, пугать старушку и мальчика? Какой – то абсурд! Она тотчас же, нетерпеливо и горячо, высказала свои сомнения Сене…

– Ты не поняла. Они залезли в мансарду. Искали там саблю Блюхера и дневники дедушки Миши с чертежами тайного пещерного хода.– Терпеливо тихо объяснил Сеня.

Насколько она могла понять, он вообще был очень терпелив и рассудителен, не по годам. Не мальчик девяти с половиной лет, а старший пионервожатый в артековской дружине!

– Саблю Блюхера? Какую саблю Блюхера? Ну, ты еще скажи – Колчака! – Нетерпеливо фыркнуда Марина.

– Опять не веришь. Ну и не надо… Просто у маршала была сабля и он подарил ее моему прадедушке. Когда был в Симферополе. На память. Не все об этом знают. Маршала ведь пытали. Он умер от пыток в тюрьме. О нем нельзя было говорить.. Даже и на Дальнем Востоке.

– А при чем тут – Дальний Восток? – опять удивилась Марина. Она не знала, как относиться на самом деле к этому мальчику. Он все больше и больше ее удивлял. Но с ним было безумно интересно.

– Так прадед же служил в Уссурийске.. И папа потом там служил. Там вот даже нашлись какие -то люди, которые про эту саблю слышали… Но ничего не сказали папе. Только вежливо кивали и поили его горячим и горьким чаем… Отец говорит, невкусный. Пахнет жиром и дымом, но с какими то травами, после него пот прошибает и не простываешь.. Я искал, здесь таких нет.. Жаль, да? —

– Конечно! – Марина одобрительно кивнула. – Очень жаль. Надо еще поискать. Может, что и найдем… А тетради дедушки Миши зачем ворам были нужны?

– Ну.. Они же думают, что в пещере – клад… И сабля там тоже.. Глупые!

– А где сабля? – внезапно севшим, хриплым голосом спросила Марина.

– Не знаю точно. Я сам ее ищу. В доме есть тайник… Где – то в стене. Я пока еще не нашел, а бабуля не знает. Она спрашивала у деда, но тот сказал, что не дамское это дело, знать про сабли… – Сеня опять пожал плечами.

– А почему она не спросила у самого твоего прадеда? Ну, у свекра то есть? – ошеломленно поинтересовалась Марина, немного теряясь в нитях родословной странного мальчика.

– Ну, что ты! Она его же не застала. Они с дедом познакомились, а он уже умер… Да. За полгода до этого, что ли… Я не очень знаю… Он был очень раненый, дед.. В госпитале умер… Как-то так…

– А прабабушка твоя? Она знала?

– Не —а.. Она такая была… на рояле играла. Музыке учила. Зачем ей сабля? Ее потом куда то сослали, она умерла рано. Фото есть в альбоме, завтра покажу.. Она красивая, как графиня. Или цыганка, артистка… У нее был еще один какой – то сын в ссылке. От другого человека. И она умерла, когда он родился… Его потом отдали в детдом… Бабушка и дед его все искали, но не нашли, а потом война.. может, детдом разбомбили или перевезли… это.. эвакировали.. – Сеня зевнул и прижал щеку к подушке, возясь полусонно, под пледом.

– Эвакуировали – осторожно поправила мальчика Марина.– Ладно, давай, спи уже.. Я пойду. Поздно. Интересно как все это. Бесконечно можно слушать.

– Деду писали, что дом детский перевели куда – то сюда, в Крым. Почему они и приехали с бабушкой. К деду Мише. Но не нашли тоже ничего. По всему побережью искали. Просто остались здесь… Влюбились совсем в море… В него же все влюбляются. Оно – такое.– Последние слова Сени Марина услышала уже возле двери, стараясь сделать шаги бесшумными…

Снимок из личного семейного архива автора. Окрестности Евпатории Сентябрь 2020 года.

***

– Ты эти байки про саблю не больно то слушай! – Ксения Михайловна тщательно вытерла сухим полотенцем серебряную сухарницу… – Мало ли что мальчишке в голову взбредет… Если даже и была у маршала она, так ей место в музее, а не лагах домовых или в пещере какой – то. – Пожилая женщина посмотрела на Марину ясными, изумрудно – светлыми, до влаги слезной, глазами с темным, угольным зрачком, Они были удивительно молоды и усталы одновременно, эти глаза… -Он мечтатель у нас, Сенечка, что ты с ним поделаешь! Все мечтает пещеру исследовать, которую Миша описал… Красавец был Мишенька! Под стать Полине Дмитриевне, матушке своей.. Я помню, как увидела ее в первый раз, обомлела. Глаза – оленьи, с поволокою, дымчатые, как озеро, омутные, волосы колечками, шея лебяжья, щеки такие мягкие… И Миша в нее, как в каплю то, и вылился… Только когда сердился, глаза темнели, как аметисты делались или небо в грозу… Юный был совсем. И в кости не широкий… Она его баловала, Мишу, все тянула к пианино, а он.. И не противился, и не хотел… Огорчить ее не смел, наверное.. Да……

– Он вам нравился? – неожиданно, горячо прошептала Марина, в себя, одними губами.

Ксения Михайловна подняла вверх одно плечо, усердно отскребая тряпкой невидимое пятно на матовой полировке стола.

– Да. Ожгло меня. Но понять я, девчонка, ничего толком не успела… Он погиб в сорок втором, свекровь умерла в ссылке, мы жили в разных местах, мотались по городкам и гарнизонам, военные картографы тогда нужны были всюду. Потом вот, осели здесь, как в морскую воду камни. Ивану тогда уже лет пятнадцать было… Он в переплетную мастерскую отдал дневники Мишины, тетради, все пыль сдувал с них, хранитель! – Ксения Михайловна ласково усмехнулась. – А потом у самого жизнь началась кочевая, тут и Соня, и Сеня… И Сеню он втравил в степи, пещеры, запахи, ароматы, тайны всякие… В адмиральские сны, маршальские байки… Все думает его в Уссурийск отвезти… По местам дедовой славы! А какой такой славы? Никто и не ведает толком! Он с маршалом дружил, его потом по допросам все таскали, как арестовали Блюхера, отчего раны старые открылись, и умер быстро. И там, видать, его про саблю дареную спрашивали, да не выпытали никак……Хорошо, что глаз не вырвали, как у Василия Константиновича.3

– Господи! Вы… Вы откуда знаете это?! – бледнея, Марина осела на стул, чувствуя внутри сердца ожог медленно кипящей, горячей, волной.

– Да Ванечка же и прочел мне как то в книге о маршале – про пытки эти, допросы.. Я и не помню, как слушала, все внутри горело, после Ванечка ругал себя, что читать мне начал, а я не спала две ночи, потом книгу ту сунула, куда дальше, в шкаф. И до сих пор руки трясутся, если мельком на нее гляну… Наравне с фашистами над народом то издевались. Да. А потом еще и войну чуть не проиграли…

Остались в армии после расстрелов да ссылок три с половиною маршала, да два генерала. Это муж мой иногда так шутил, горько и тихо, когда никто не слышал. Вот за них то, маршалов, двадцатилетние орлята и гибли.. Целыми ротами. Батальонами. И Миша наш так погиб.. Где? Под Москвой? Под Вязьмой? Не знаем даже толком… Там целые деревни выжигались.. Котел… – хрипло выдохнула Ксения Михайловна, яростно протирая столешницу. Плечи ее слегка дрожали.

– Марина, вскочив со стула, подбежала к ней, раскинула руки, обнимая…

– Не надо, не плачьте.. Мы их помним.. гордимся.. Значит, они – живые.. С саблями и без них они все равно – герои. Все. Все герои… – Тихо, беззвучно шептала она, гладя обеими руками затылок и голову женщины, в одно мгновение ставшей ей вдруг родною и близкой, е утаенной своей, полудевичьей, полуженской, печалью, слезами горечи и бессильного гнева, несбывшимся улыбками, мечтами, надеждами, развеянной по разным краям и городам жизнью, ранним своим вдовством, неудавшейся до конца судьбой сына и трудным детством внука… Она гладила ее голову, мягкую, беззащитную ямку на затылке, и вдруг, бессознательно начала напевать, почти насвистывать, легонько, дрожанием губ, сама не осознавая почему, странный, полузабытый, из далекого детства, нежный, пронзительный мотив:

Он совсем не подходил ее властному и глубокому меццо – сопрано, этот дрожащий, пленительный, альтово – хрупкий, романс, словно нежная, голубоватая бусина дрожащий жемчужно в горле, но она пела, полно раскрывая ноты, на весь вдох, и слова приобретали какой то новый оттенок, новый смысл, полный сокровенной печали, тепла, прелести, памяти… Солнечные лучи плавили квадраты линолеума на полу, плясали на дырчато – нежном, блекло – палевом кружеве занавесок.. День вступал в свое полное право: ноябрьский, мягкий, слепяще —затаенный, янтарный, здесь, в южном городе и падал нежными отблесками на две фигуры за окном, словно хотед защитить, уберечь, смягчить, укрыть.. От чего. Никто не сумел бы сказать определенно… Никто…