Читать книгу Пастораль Птицелова. Киммерийская повесть - Светлана (Лана) Макаренко-Астрикова - Страница 6

– Ну, знаешь ли, Марина, – прохладная щепоть длинных пальцев Галины Германовны властно коснулась подбородка озябшей ученицы и затем резко повернула ее лицо в профиль. От неожиданности Марина сдавленно застонала. Было немного больно. Заныла скула.

– Тебе не нужна много макияжа. У тебя тонкое лицо, волосы украшают его непокорностью, линия шеи в меру длинна, в меру…

И тут Галина Германовна саркастически усмехнулась, глаза ее чуть насмешливо блеснули. – Как у моего Гранда. Гранд, ко мне! – Венявская властно похлопала себя по бедру, потом пошевелила узкой кистью в воздухе, чуть растопырив пальцы с яшмовыми и бирюзовыми перстнями на них. Палево – белая борзая, подошла тотчас же, стуча когтями о паркет и чуть заметно виляя хвостом. Легла у ног хозяйки, нервно кося влажным глазом, и Марине вдруг пронзительно подумалось, что она и сама чем то похожа на эту борзую. Ей двадцать, студентка – консерваторка, едва вернувшаяся с каникул в приморском городке, где давно жили мать и отчим… Не вернувшаяся, если уж честно говорить, а сбежавшая…

***

Невыносимо ей было смотреть, как ежились плечи матери под пристальным, хмурым взглядом отчима, как вечерами, старательно, будто школьница, мать выписывала и рассчитывала все скромные дневные расходы в зеленую коленкоровую тетрадь, а потом показывала их ему, поясняя что-то приглушенным, потухшим голосом. А отчим хмурился и кашлял глуховато, искоса поглядывая на нее сквозь очки…

Потом брал у нее из рук тетрадь и что-то в ней перечёркивал красным карандашом, качая головой и цокая языком. Выдавал на расходы вдвое меньше, они с матерью ели на завтрак хлеб с маргарином, маргарин тускло таял, так водой по кусочку ржаного хлеба едва попав под лучи жгучего южного солнца. Сливочное масло и тонкие кусочки «докторской» на завтрак подавались лишь ему, Ва – ди – му.. Именно так, по слогам, распевно, затаив дыхание, произносила мать его имя. Роняя иглу, отстраняясь от вышивания или книги, едва заслышав в прихожей его шаги или плавный, неспешный щелчок ключей в замке. Огромная квартира главного хирурга военно – морского госпиталя сверкала паркетом, хрусталем и фарфором, все в ней хрустело, крахмально и терпко, горько звенело, скрипело и трепетало, как кровать в огромной спальне за запертой дверью, каждый глубокий час ночи. У Марины сводило судорогой рот, Ее едва не рвало, когда она пробегала мимо этой полированной, гнутой инкрустациями, двери ночью в ванную., Утром на кухне, мать и дочь стыдливо прятали друг от друга глаза, Марина торопливо доедала персик или кусочек груши прихлебывая жидким кофе с одною ложкой сахара, и бежала, мчалась, просто – летела к морю, фонтанам, берегу, улицам, бухте, очертаниям скал…

Но вытерпела она у моря лишь неделю, жалкую, наполненную солеными брызгами волн и слезами по ночам, скрытыми, горящими где-то в горле. Ей было нестерпимо жаль мать, но уж лучше – под крыло Галины Германовны или в общежитие консерваторское, в смех соседки по комнате, Даши Сторцевой, флейтистки, обожающей джаз, и то и дело зазывающей Марину в кафе, где звучала эта странная серебряно – томительная, как летний дождь, музыка.…

– Ну что ты, ну что ты, Вадим же очень хорошо ко мне относится, что ты выдумала себе, зачем?! – горячим шёпотом оправдывалась мать, торопливо целуя ее в ухо и шею на вокзале, а Марина только видела отчётливо и ясно, как багровел синяк под ее левой мочкой, прикрытый завитком, наливался, словно спелая слива, надкушенная грубым ртом…

Мать что-то украдкой, потерянно и пугливо совала в ее руку. Несколько скомканных купюр… Позже, в купе, Марина небрежно уронила их на дно чемодана, потом неловко протянула Галине Германовне, шлепая босыми ногами по паркету в свою комнату…

Да, в большой квартире Галины Венявской, которую она про себя звала просто: Германовна, -. бывшей примы областного театра у нее, Марины -ученицы, была своя комната, с большим портретом пленительно некрасивой женщины с нервным ртом и горящими углями – глазами, в цвет смоляных кудрей по плечам, («германовской» прабабки, певицы, отравившийся в Италии из —за несчастной любви!) бежевым ковром с чайной розою в середине, мебелью красного дерева: большим трюмо у стены, во весь ее хрупкий девичий рост, с круглым ломберным столиком, с выдвижными ящиками и узким диванчиком, на котором она спала, по – спартански, по утрам пряча постель в зеркальный стенной шкаф, в пространстве между кухней и ванной… Она и жила у Германовны, по спартански, пряча между нотными тетрадями томики Саган, Экзюпери или Цветаевой, обливаясь по утрам прохладной водой, замолкая после шести вечера, делая гимнастику для горла в обед… Вытаскивая ломберный столик в гостиную по воскресеньям. Ближе к полуночи в доме Венявской появлялись гости, ценители тонких вин, крепкого кофе и игры в покер… Они играли так яростно, что царапали мелками сукно, поверхность стола, а потом Марина, не менее яростно, полировала его. Вплоть до следующего воскресенья столик одиноко и горделиво украшала роза, еловая, ветка или соцветие фиалки… Внизу, на бархате сукна, робко покоились нотные листы с пометками терций, которыми ежедневно должна была терзать свое горло «непокорная девчонка»…

Галина Германовна считала именно такой «неуемную дикарку Сабурову», втайне гордясь своей ученицей, но считая совсем преждевременным признавать это. Поощрял непокорность, явно и страстно лишь один гость, с холодным и яростным блеском в глазах – Загорский… Он ухаживал за Мариной, не таясь, открыто, как-то по львиному, хищно, но это тогда не насторожило ее. Совсем. Дерзость ухаживаний была так ей по сердцу, так наполняла ее, словно она, нырнув на большую глубину, и тотчас же втолкнувшись с силою, из воды, ощутила сильный ожог в легких, прямо в середине грудной ямки, в сердце. «Удар под ребра!» – бархатно смеялся Загорский.

…Когда он впервые ударил ее? Она не помнила… Помнила лишь первое с ним свидание с ним, наедине, не на людях, не в парке или в кафе… И недопитый кофе, капли его на стеклянном столике, осыпавшуюся розу в вазе… Роза всегда была одна, как цапля, как оборванная струна в скрипке, альтово застывшая «в хрустальных переливах». Вот так и она застыла, альтово, когда он впервые вошел в нее, осторожно и мятежно одновременно, заглушив губами возможный стон… Но вместо этого она – засмеялась, и он, ошеломленный, сдавил пальцами ее горло так, что заломило виски, и бухнуло, падая куда-то в глубины тела, сердце ее, как птица с подрезанными крыльями… Вспыхнули яростным, голубоватым огнём его зрачки, расширились, дико, неудержно, и она мгновенно, повзрослевшей душою поняла что попалась в гибельные силки. Бесповоротно. Без шансов взлететь. И ее, никогда и никто не спасет. Но когда Птицелов впервые ударил ее, она не помнила… Совершенно.