Читать книгу Узники вдохновения - Светлана Петрова - Страница 2

Необузданный летний ливень разразился неожиданно. Он настиг меня у Никитских ворот, и я юркнула в первую же попавшуюся парадную дверь с огромными медными ручками. В самом центре Москвы случайных дверей практически не бывает, и эта была не простой, а храмовой, если признать за искусством возможность возносить душу человека к небесам. Дверь вела в музей, где, судя по афише, проходила выставка художницы новой волны Ирины Исагалиевой – к десятилетию со дня гибели. Фамилия ничего мне не говорила, хотя живописью я интересовалась, правда классической. Так и простояла бы в вестибюле, ожидая, пока кончится дождь, но меня поразила фотография во всю стену: загадочное лицо, как паранджой укутанное роскошными черными волосами.

Каждый человек несет в себе загадку Творца. Мы не замечаем ее, увлеченные суетностью текущих дней, да и трудно уловить вдохновение среди забот о ближайшей прозаической цели. Взоры обращены под ноги, вместо того чтобы устремиться к небу. Но фотография – как магический рентген – проявляет в отраженном образе вечное.

Я с грустью смотрю на снимки людей, навсегда покинувших нас, и ощущаю трепет тайны. Почему они были именно такими и в чем смысл их земного бытия? Как мне потом рассказали, в жизни Ирина была обаятельной, открытой для общения и любви, даже подруги обманывались ее озорной легкостью. Что же она, такая веселая, хотела сказать своим печальным жестом? Чувствовала, что скоро окажется за чертой времени, и отстранялась от нас, непосвященных? А может, боялась огорчить близких горькой улыбкой внезапного прозрения? Но куда спрятать траур глаз? Глаза притягивали, заставляли вновь и вновь возвращаться к этому лицу, пытаясь проникнуть в его секрет.

Секрет оказался зашифрован в творчестве, ибо картины полурусской-полуказашки Исагалиевой – часть ее самой. На стенах музея висело более полусотни полотен среднего размера (122 х 70 см и чуть меньше), который наиболее подходил для композиционных замыслов художницы и быстрого письма. Все они созданы за год до смерти в Соединенных Штатах Америки, куда Ирина бежала от неустроенности личной жизни и в надежде раскрыть свой талант. Ей было всего 33 года – возраст Христа.

Первое ощущение при взгляде на картины – эмоциональный шок. Живопись поражает экспрессией, яркой выразительностью, удивительным легато линий, она настолько своеобразна и самобытна, что не укладывается ни в какие художественные течения. В общем плане – это авангард, абстрактно фигуральные вещи, отражающие события и впечатления не с помощью подлинных объектов, а через настроение условных изображений. Удивительно, как она сумела показать жизнь отрешенностью от жизни!

Красота природных ландшафтов, разнообразие человеческих лиц, как и фактура объектов, ее явно не занимали. Классические законы пропорций тоже не сдерживали фантазии, она привычно нарушала их, подчеркивая замысел. Мотивом и содержанием творчества Исагалиевой были собственные переживания, краски лишь закрепляли поток чувств. Ирина все рисовала по внутренней эмоциональной памяти. Свои картины она с таким же успехом могла писать на Луне, потому что для этого ей была нужна только одна натура – ее собственная душа, из которой она вынимала художественные образы. Рожденные воображением, они мало напоминали действительность, но вызывали совершенно реальные ассоциации.

Ни на кого не похожая, вооруженная оригинальным живописным языком, она без сомнения впитала в себя весь предшествующий опыт так называемого нового искусства – от постимпрессионизма[1] до фовизма[2], от Сезанна[3] до Вламинка[4]. Приемы кубизма[5] откровенно использованы в рисунках настенного календаря для построения фона, а изгибы фигур, причудливо передающих черты православных ликов («Троица», «Лик скорби»), повторяют пластику «Девочки на шаре» Пикассо[6]. С сюрреалистами[7] ее роднит обостренная эротика и бесконтрольная фантазия. Однако Ирине Исагалиевой удалось создать нечто исключительно новое, очень индивидуальное. Серийные вариации удивляют разнообразием, многослойностью сюжетов и ощущений: здесь счастье и боль, ужас и восторг, зло и добро, причем нередко – одновременно. Накал страстей настолько велик, что непонятно, как нужно было жить, чтобы так чувствовать, и как можно было жить, если чувствовать так! Ирина многое в себе носила и щедро вычерпывала, не страшась добраться до дна.

Но изображение чувств – для нее не самоцель. Любое полотно несет глубокий и сложный философский замысел, который разными людьми прочитывается по-разному. Хочется внимательно, подолгу рассматривать запечатленные кистью художницы проявления человеческой натуры, со всеми ее озарениями, влечениями и пороками, вникать в детали, находить взаимопонимание и созвучие собственным мыслям и переживаниям.

Главная тема, которую Исагалиева исследует во всем многообразии и подробностях, – любовь между мужчиной и женщиной. Любовь как великий дар. Любовь, приравненная по значимости к вере. Огромная сексуальная энергия, отравленная горечью знания, ясно просматривается в напряженной ауре, окружающей фигуры на картинах. Они динамичны, словно застыли лишь на мгновение, причудливо переплетены, перекручены и выпуклы до скульптурности. Впечатление, что их выдавливает из пространства какая-то неведомая сила, стихия, заключенная внутри. При этом художница не лепит форму светом. Непонятно, откуда он падает и существует ли вообще его источник? Объем создается просто – сгущением цвета по бокам и просветлением в середине. Порой фигура закрашивается ровно по всему полю, но ощущение объема остается за счет темной или светлой обводки по контуру. Лица не прорисованы, но кажется, что у них есть выражение – настолько красноречивы позы и цвета.

В палитре преобладают оттенки красного. Это естественно: желто-оранжевый ближе всего природному «ориентализму» восточной женщины. Но отчетливо просматривается и другая, глубокая и тревожная гамма – странное сочетание цветов, считавшихся классиками несочетаемыми. На самом деле в колорите Ирина тоже как будто ничего не изобретала. Синий с зеленым первым, скорее всего, открыто поставил рядом Делакруа[8], красный по соседству с зеленым, фиолетовый с синим обожал Ван Гог[9], розовый с голубым и чистый красный – Матисс[10], красный с оранжевым и бирюзовым любил Петров-Водкин[11]. Исагалиева, сближая контрастные цвета, плавно выводя один из другого, добилась оригинального звучания, сумев сохранить интенсивность каждого. Эти краски она вобрала в подсознание еще ребенком, когда жила у дедушки с бабушкой в Казахстане. Строители среднеазиатских мечетей намного раньше европейцев освоили естественное соседство сине-зеленого, как мавры первыми использовали охряно-фиолетовые оттенки в керамике.

Составляющей очарования картин Ирины является сознательный наив руки и глаза художницы, загадочная недосказанность, многозначность. Пустые пятна лиц, незавершенные конечности, самостоятельная жизнь фона – огромных ярко-красных губ и жадных влажных языков – становятся стилем. Стилем ее собственным, переплавившим многое, но не похожим ни на один из предшествующих. По склонности к кроваво-красному и напряженности сюжета ее картины можно поставить в один ряд с творениями неповторимой мексиканки Фриды Кало[12], тоже игравшей в трагическую наивность.

Фейерверк мыслей и чувств, пронизанных глубоким душевным волнением, – таков обобщенный образ творчества Ирины Исагалиевой. В последних работах все более осязаемо проступает тревога, предчувствие невозможности завершить задуманное, взять планку, которую она сама так высоко подняла. Перед ее воспаленным взором маячит призрак смерти, и она пытается остановить время, неумолимо отмеренное собственной кистью на часах «Последнего танца». Милая московская хохотушка в действительности несла в себе долго сдерживаемый бурный темперамент и чувственность восточной женщины, томительную жажду самоутверждения, независимости и известности. При этом нравственный компонент оставался для нее определяющим. Считая себя казашкой, она страстно желала прославить свой народ, о котором так мало знают на других континентах, и надеялась, что сил на это хватит. Не хватило. Она умерла на пути к своей мечте.

Десять лет ее картины пылились в забвении на дачном чердаке у матери, Ларисы Марковны. Некоторые еще и сегодня лежат там нераспакованные. Под давлением и при поддержке родственников она организовала персональный показ работ, несколько небольших статей в газетах и журналах с выдержками из дневников и иллюстрациями. Посмертная выставка в какой-то мере устранила несправедливость и позволила звезде Ирины взойти на художественном небосклоне. Две девочки из Рязани – Айсу и Эльза – написали в книге отзывов: «Как хорошо, что была такая женщина, и мы надеемся, что ее картины будут жить вечно». Добрые наивные дети! Вечного нет ничего. Память крайне редко пересекает столетия. Уходят поколения, стираются имена, на слуху остается ничтожная часть сверхталантливых или сверхвезучих. Многие достойные незаслуженно забыты, другие так и не достигли популярности или остались непоняты. Внезапно вынырнувшие из безвестности картины Исагалиевой пленяли своеобразным обличьем, сильным эмоциональным зарядом и скрытым трагизмом. Это цепляло, подталкивало разузнать историю создателя столь необычных полотен, чтобы глубже проникнуть в их смысл. А когда ко мне попали заметки художницы, я испытала безудержную потребность о ней написать, чтобы как можно больше людей узнало об Ирине.

Существует мнение, что не слишком этично вторгаться в частную жизнь творческих личностей. Но творчество всегда предполагает публичность, и интерес к биографиям людей искусства – не праздное любопытство, а редкая возможность познать многообразие невыдуманных судеб, воздать любовью тому, кто, следуя Божественному дару, украшает нашу обыденность.

Однако написать биографию Ирины Исагалиевой мне не удалось. Фактического материала слишком мало, об окружении художницы я имела поверхностное представление. Оказалось невозможным переговорить со всеми, кто ее хорошо знал, и посетить места, где она жила и работала. Здравствуют близкие Ирине люди, которые находятся между собой в сложных отношениях, все что-то скрывают и никто не говорит правды до конца. Дневник отредактирован и перепечатан, отдельные записи изъяты, другие обобщены, назойливо подчеркнута мусульманская составляющая духовной жизни Ирины, хотя факты подтверждают ее христианское мироощущение. Американский период художницы резко отличен от всех предшествующих. Непреодолимые трудности, душевное одиночество, разочарования заставили ее пересмотреть и собственную шкалу ценностей, и отношение ко многим людям. Между тем в дневнике все гладко и бесконфликтно, что плохо соотносится с драмой его автора, но, видимо, отвечает задаче редактора – отца Ирины. Это он привез записки дочери из Штатов и отказался показать оригиналы даже бывшей жене. Что же в них такого ужасного? Да и обещанных мне матерью писем вдруг оказалось лишь несколько штук.

По-человечески все это понятно. Никто не виноват, ничего не изменишь – зачем ворошить прошлое? Каждый несет моральную ответственность и не хочет бередить рану, докапываясь до истины, которая может оказаться жестокой. Очевидно, что всей неустроенностью своей жизни, ее трагическому концу Ирина обязана собственному таланту, который долго лежал втуне, а вырвавшись наружу, уже не отпускал ее, мучил без жалости, пока не опустошил. Нежная, нервная, надломленная душа не выдержала безжалостного испытания творчеством. Дар сгибает человека, как ветку на ветру, треплет, отрывает от корня, пробует на зуб, понуждает переступать законы нравственности и человечности. Художница рассчитывала, что ей достанет сил противостоять и победить жесткие принципы чужого общества, не нарушив собственных этических норм.

Близкие старались помочь, но не осознавали истинного масштаба задачи, которую Ирина пыталась решить, глубинности ее порыва, способности идти до конца. Настоящей поддержки и мудрого совета, когда руководствуются не сиюминутной конъюнктурой, а жертвенной любовью, она не получила, оставаясь одинокой, оторванной от всего, что было ей дорого. По мере знакомства с материалами во мне укрепилась чудовищная мысль: все, кто искренне любил Ирину, подталкивали ее к смерти, действуя из самых лучших побуждений. Так проявляется рок, так выглядит оборотная сторона добрых намерений. Да, никто не хотел зла. Но мы живы, а она умерла.

Вот тут я почувствовала нерв истории, сопричастность к трагической судьбе молодой художницы, увидела в ней не только яркую личность, но и обусловленную закономерность, а потому, несмотря на неблагоприятную ситуацию, решила не отказываться от задуманного и написать свободную повесть. В основу сюжета легли некоторые события из жизни Ирины, формирование ее как живописца и описание картин. Все остальное – плод моей писательской фантазии. В этой книге лишь художественная правда. Настоящая личная жизнь и имя Ирины всегда будут принадлежать только ей.

Что касается творческого процесса и философских взглядов героини – они, насколько возможно, приближены к реальности. Чтобы понять направление ее мыслей, я перечитала любимые книги Исагалиевой, биографии и творческие концепции сходных по манере художников, поэтому, надеюсь, недалека от достоверности. Выслушав очень разные мнения специалистов об Ирине-живописце, составила собственное суждение.

Сила жертвенности и несомненная обреченность личности, а также эротичность изобразительного ряда как признанное философией свойство истинной гениальности позволяют думать, что ее дар был больше, чем просто талант. Вместе с тем слишком активное желание стать знаменитой способно насторожить. Для непосвященных оно выглядит беззастенчиво-самоуверенно или глупо-наивно. На самом деле за этим заявлением стояло не завышенное самомнение, а великое творческое дерзновение, на которое мало у кого хватит мужества. У Ирины, чтобы осуществить задуманное, не хватило жизни. А если бы хватило? Часто возникает иллюзия – проживи одаренный человек дольше, его творения признали бы мировым достижением. Но мы имеем дело с искусством, тут все непредсказуемо, все столь же ярко, как и зыбко, особенно если речь идет о живописи. Любой талант, чтобы состояться вполне, требует совпадения множества почти невыполнимых условий. Талант обладает силой, но он хрупок, как всякая неповторимая и неизвестно из чего возникшая субстанция. Социальные катастрофы и просто неблагоприятные обстоятельства легко способны его погубить.

Стала бы Ирина Исагалиева знаменитым художником, если бы поборола невзгоды, вернулась в Россию и написала еще несколько сотен картин или, например, занялась, как планировала, скульптурой и ювелирным делом?

На эти вопросы нет и не может быть ответа. Ответ могло дать только будущее, которого у Ирины не оказалось. Однако ее творческая судьба не менее интересна, чем ее картины, и шокирующе поучительна. Индивидуальная человеческая личность неповторима, но ее слагаемые мы находим в себе.