Читать книгу Занятие для идиотов - Святослав Тараховский - Страница 11

До пятнадцатого июля жизнь не переменилась.

Он успел скайпануться с Левинсоном и все ему рассказать; Саня ахнул, поздравил, сказал, что, если честно, подобной прыти от друга не ожидал, и Натапов не сомневался, что его реакция искренна. Саня снова предложил свои голливудские услуги, и Натапов снова ему отказал и со вздохом добавил, что теперь тем более не имеет права расхищать национальные культурные ценности. Оба хохотнули, и Левинсон посоветовал Кириллу замариновать свои ценности, вместе со своими яйцами, в банке с уксусом или схоронить в подвале и навесить на дверь амбарный замок на полкило. «Запомни, Киг, – сказал он напоследок, – все гавно в Госсии у тебя ничего не станцуется». «Пошел ты, – вежливо ответил Натапов. – Скажи, как выгоднее спекулировать футболистами: оптом или в розницу?»

Четырнадцатого вместе с Наташей Натапов навестил маму.

Сидели в тишине, за старинным овальным столом при свечах, серебре и фарфоре, пили, как у мамы было заведено, чай с ореховым тортом, и Натапов, нахваливая торт, продолжал сомневаться, напоминать ли маме о завтрашнем событии или не стоит? Боялся, что прямой и резкой маме что-нибудь в церемонии покажется не так и она встанет и выступит громоподобно в защиту Кирилла, на которого никто не собирался нападать, все испортит и Натапова выставит на смех. Так уже было, он помнил свой выпускной вечер в Автодорожном, когда Василиса Олеговна прорвалась на сцену, в президиум, к негромкому, с маленькими ладошками, ухоженными усиками и аккуратной круглой плешкой декану Владимиру Иванычу Каспэ и устроила ему скандал за то, что тот в своей речи не упомянул сына среди выдающихся выпускников; не упомянул, кстати, справедливо, поскольку Натапов учился хорошо, но на красный диплом не тянул. С тех пор миновало время, умер Волик, прошли многие разговоры, оправдания и увещевания, мама клятвенно обещала, что такое больше не повторится, но Натапов не мог доверять ей сполна, он знал, что, в сравнении с инстинктом слова ничего не стоят. И все же он не смог оставить маму в неведении, напомнил ей о пятнадцатом, но сразу предупредил, что вручение будет камерным, кабинетным, что маме идти не стоит и даже нельзя, и что Наташа тоже не пойдет.

– То есть как это я на такое событие не пойду?! – Василиса Олеговна с подозрением взглянула на Наташу – Наташины глаза непроницаемо стояли на месте, она перевела взгляд на Кирилла, встретилась с улыбкой, частыми, подтверждающими его сообщение кивками и сказала:

– Хорошо, я не пойду, но я прошу, чтобы каждую минуту ты помнил о матери и…

– Мама, я все знаю, – опередил ее Натапов, – я буду постоянно тебе звонить, я все расскажу, а сейчас давай, чтоб не сглазить, закроем тему.

Далее за столом говорили о погоде, болячках, продуктах и готовке, о маминой мечте увидеть Венецию под зимним звездным небом – об этом говорили еще со времен Волика, кино более не упоминали. Тема висела, тему трогать не решались. И только на прощание, в прихожей, порывисто обняв сына, прижавшись к нему седой головой, Василиса Олеговна сказала простые, подзабытые в пошлом обиходе слова:

– Сын, будь честным, будь резким, прямым и открытым, и все будет хорошо.

– Обещаю, – сказал Натапов. – Буду.

По лестнице спускались молча.

– У тебя прекрасная мать, – сказала Наташа.

– Матери все прекрасные, – ответил Натапов, и психолог Наташа, которая выросла с отцом и имела несколько иное мнение на этот счет, благоразумно промолчала.

Пятнадцатого в пик лета и жары, осужденный в костюме и при галстуке на удушье и пот он торжественно – на троллейбусе, далее пешком – прибыл к кубу Дома кино, что на Васильевской улице. На входе назвался охраннику в черном, и тот, как добрый волшебник, голосом и жестом объяснил, что для награждения следует вознестись на второй этаж, в Белый зал.

Белый зал Дома кино давно стал залом вторым, не главным, и вход с него был устроен с бокового переулка. Когда-то он был единственным и неповторимым, в нем блистали имена и выстреливали всесоюзные премьеры, ныне помутнела бронза его светильников, посерели бывшие прежде белыми стены; ныне в нем проводились лишь повторные кинопоказы для ветеранов – современников канувшей эпохи, неглавные юбилеи, рядовые чествования, прочая бытовая киношная мелочь.

Ничего этого Натапов не ведал. С дрожью в коленках переступил он порог заведения, в котором еще не умерло, еще дышало Кино. Озираясь, поднялся по лестнице, покрытой ковровой дорожкой, изрядно потертой, но все же ковровой, той, что еще помнила другие шаги, другие ботинки и другие туфли на шпильках. Классики, глядевшие на него с фотографий на стенах, требовали узнавания, взывали к почтению и благодарности; он узнавал их, почти всех, он помнил их фильмы, он их благодарил. «Мать моя, – спрашивал он себя, – неужели я допущен и посвящен, неужели принят и признан равным? Неужели отныне этот Дом – мой?»

К его удивлению, народу в зале собралось на треть. Он мгновенно сообразил, что в креслах располагались такие же, как он, лауреаты, их коллеги, друзья, знакомые, родственники и охочие до любого мероприятия седовласые пенсионеры; все, более никого. «Где же публика, суки, где пресса, радио, телевидение, продюсеры, провайдеры, блогеры? – весело-нервно поинтересовался у самого себя Натапов. – Почему не обеспечено всемирно-историческое значение события? Никому разве это не интересно? Значит, не интересно», – ответил себе Натапов, и ему стало чуть спокойней.