Читать книгу Занятие для идиотов - Святослав Тараховский - Страница 4

Кино, кино, изображения и звуки на белом экране, откуда берется ваш отблеск и отзвук в человеке? Как возникает в нем желание – жгучее, непреодолимое, сродни зуду – не просто смотреть кино в темном зале, среди завороженных им себе подобных, но самому его творить и выносить на суд людей? Ответа нет, думал Натапов. Тайна, как и все остальное в этом изощренном, продвинутом, пропитанном наукой и предрассудками мире.

Он заболел кино в позднем советском периоде, когда на крыльях горбачевской свободы прилетели в отечество японские мультики Покемоны, стаи западного и американского кино, хорошего и плохого. Натапов не вылезал из кинотеатров, «Терминатора» со Шварценеггером смотрел четыре раза. Отец признал его тяжелым синефилом, Натапов отнекивался, делал вид, что обижается, на самом деле диагнозом гордился.

Он, инженер-дорожник, любил перечитывать русскую классику. Он боготворил Бабеля, Платонова и Булгакова, ценил американцев, французов, японцев, понимал, что литература богаче, глубже кино, но реальное зрелище двигавшихся на экране фигур, их голоса, интриги, страсти, подвиги, победы, даже смерть – вся их подлинная жизнь, проходящая перед глазами здесь и сейчас, властно пристегивала Натапова к креслу.

Жизнь так же неизбежна, как смерть.

Мечта велика и прекрасна и обычно далека от человека; она, как правило, не сбывается, проносится через годы, ветшает и умирает вместе с тем, кто нес ее годами, как лелеемую чашу.

Но бывают, бывают счастливые описки судьбы: бывают исключения. После школы энергичный парень, болевший кино, поспешил во ВГИК; в середине июля его рыжую, как факел, шевелюру можно было заметить среди сумасшедших, мечтавших о звездности, сбившихся в кучу под дверью аудитории, где великие киноартисты проводили прослушивание и отбор абитуры к экзаменам на актерский факультет. Да-да, актерский, другого факультета, более подходящего стремительной натаповской натуре, в природе не оказалось.

Все было продумано заранее. Режиссура? Не нравилось название, похожее на шипение и посвист бича, профессия казалось Натапову насильственной и неблагородной, в чем, забегая вперед, он оказался прав. В сценарном деле он ничего не смыслил. «Сценарий, – спрашивал он себя, – это что? как? это надо писать ручкой по бумаге или пальцем по клаве? С ошибками, как в школе, чтобы все заметили и хором ха-ха? Не нравится, непонятно, не пойду». На художественный факультет Натапов не мог поступать по определению, поскольку изображенная на бумаге его старательной рукой табуретка более походила на мусорный бак. Продюсерство и менеджмент, по его мнению, довольно далеко отстояли от того, чем он мечтал заниматься, – от искусства.

Оставалось одно – дело актерское, оно казалось самым доступным и имело преимущество: результат работы сразу попадал на всеобщее обозрение и был ближе всего к всенародной славе. Кирилл оглядел себя в зеркале и остался доволен: рыжеватая шевелюра, карие глаза, ровные зубы, мускулистость и стройная фигура – внешность вполне подходила как буколическому белому офицеру, так и популярному герою экрана.

Дальше было еще легче, дальше все летело. Он выучил стихотворение Пушкина, басню Крылова, отрывок из «Тихого Дона» Шолохова и с настроенным на победу сердцем отправился на прослушивание. Важно, не как я буду читать, убедил он себя, а как буду выглядеть, не слепые же они, экзаменаторы, понимают, что в кино главное картинка, лицо!

За крашеной белой дверью располагались чистилище, ад и врата рая одновременно; выходивших окружали и потрошили вопросами. «Ромашин? Ах, сам Ромашин, и что он сказал? Плохо? Ужас», «Тебе повезло, на тебя Баталов повелся!», «Пролетела, я девочки, с басней, меня Гурченко тормознула: “достаточно”», – слышалось из толпы, обрастало шушуканьем, проливалось слезами и новыми надеждами.

Мне всегда везло, сказал он себе и взялся за ручку двери.

Жизнь стоит смеха.

Когда он читал смешную басню, экзаменаторы были скучны и безучастны. «Юмор у них отбило, что ли? – удивлялся Натапов. – А может, плохо меня слышно, может, я слишком тихо?» Заметно добавив звука и выражения в выпуклых глазах, он перешел к «Анчару» Пушкина. «И человека человек послал к анчару властным взглядом, и он послушно в путь потек и к утру возвратился с ядом!..» – гордо и громко читал Натапов.

С громкостью и глазами он, видимо, не прогадал: комиссия заулыбалась. Когда же, на полную мощность, он врубил отрывок из Шолохова, а именно тот трагичный кусок, где Григорий хоронит свою Аксинью, сидевшие за столом великие мастера в голос начали смеяться. «Хватит, хватит! – застучали, замахали на рыжего парня. – Спасибо, идите!» Натапов понял, что он в порядке; он не сразу сообразил, почему они смеялись, но потом догадался, что в нем разглядели драгоценный комический дар.

Ступив в коридор, он победно вскинул руки, пробасил ждущим своей Голгофы абитуриентам, что все о’кей, и с сознанием хорошо сделанной работы запалил трудовую сигарету. Через четверть часа из белых дверей чистилища выкатилась полная девушка-секретарь и низким голосом вещуньи прочла собранию список допущенных к первому туру. Фамилия «Натапов» не прозвучала.

Кирилл решил, что это ошибка; он и пятеро других недовольных, притиснув девушку-судьбу к стене, потребовали еще раз зачитать список. Ошибки не было. «Как же так? – недоумевал Натапов. – Ведь они же реагировали, я сумел их оживить и расшевелить, они хлопали!» Для окончательной точки решил дождаться кого-нибудь из комиссии – да хоть самого Баталова! – но его тормознул товарищ по неудаче, высокий, как оглобля, черноволосый и желчный Стас. «Без пользы, старик, – сказал он. – Пятый год поступаю, знаю все их отмазки. Вякнут что-нибудь типа: внешние данные не соответствовали исполняемому материалу, вякнут, и умоешься». «Как это – умоешься?» – не понял Натапов. «Так, соплями», – отрезал Стас.

Натапов, не особо желавший умываться таким образом, тихо отошел к окну, выходившему на зеленые просторы ВДНХ, и задумался. «Что это? – спросил он себя. – Как они могли не распознать, затушить мой талант? Интриги или глупость? Глупость вряд ли, значит, первое, значит, двинуть в кино вместо меня другого, своего, было им важней. Ай да Баталов! Ай да «дорогой мой человек!» Ладно, – завелся Натапов, – через год снова буду здесь, докажу».

Мечты о величии подгоняли его время.

Доказать, то есть победить, таков был юный Кирилл.

А доказывать не пришлось; через год протянула к нему зовущие руки родная армия; падать в ее двухлетние объятия повзрослевшему Кириллу почему-то не хотелось, и рисковать со ВГИКом он не стал. Правда, болячка кино отпала от него не сразу. «Пролетишь как артист, попадешь в казарму – сто процентов, – убеждал его Крюк, учившийся на третьем курсе Автодорожного. – Поступай к нам. Ящик коньяка – я тебе делаю протекцию». Больной к тому времени отец и уже возникший на семейном горизонте театровед Владимир Борисович или просто Волик, приятель отца, в один голос подтвердили ему, что Крюк мудр не по годам и говорит дело. «А как же кино?» – по очереди спросил их Кирилл. «Чем скорее излечишься от глупости, тем скорее станешь человеком» – сказал отец. «Кино от вас, Кирилл, никуда не денется, – сказал деликатный театровед. – Спрячьте его в сердце, станьте инженером – это профессия надежная, а там… жизнь покажет. Не сможете жить без кино, оно к вам вернется – само. Вас не спросит – возьмет и вернется. А не вернется… значит, не особо вы были друг другу нужны».

Кирилл внял совету. В МАДИ поступил спокойным ходом, уже на первом курсе стал старостой потока и уверенно скинул зимнюю сессию. Друзья студенты и подружки студентки, круг теплого общения, вечеринки, выродившиеся в тусовки, приятное, за полночь пьянство и прекрасный легкий молодежный разврат не мешали успешному постижению премудростей отечественного дорожного строительства. Но, как выяснилось вскоре, все эти звонкие годы кино в нем не забывалась, кино жило и стучало в его сердце как пепел Клааса.