Читать книгу Публичные признания женщины средних лет - Сью Таунсенд - Страница 12

Привет вам, болезные спиной всего мира! Я влилась в ваши ряды, и в записной книжке появилась новая запись на букву «М»: мануальщик. Гром грянул накануне премьеры моей новой пьесы «Мы с королевой».

Полгода писанины в самых гибельных позах – скрюченной над плохо освещенными гостиничными тумбочками или над тряскими столиками дребезжащих электричек – плюс тихая истерика на репетициях здоровья не прибавляли. А когда выяснилось, что готовую пьесу придется чуть ли не полностью переписывать, нервный удар вкупе с физическим изнеможением элементарно мог завершиться психушкой.

Как правило, у писателей рано или поздно едет крыша, но меня судьба решила доконать иначе, уложив на обе лопатки с помощью двух смещенных позвоночных дисков и одного выпавшего. На этот диск я не в обиде, он сорок восемь лет простоял на своем посту в самом низу спины, работал, не жаловался. Кто упрекнет его за то, что он наконец решил прогуляться? Мог бы, правда, выбрать момент поспокойнее, чем день премьеры, но уж как вышло, так вышло. Спина требовала внимания, и сестры отвели меня к мануальщику.

Я ползла вопросительным знаком, хотя согнулась не из любопытства. Боль и любопытство несовместимы. Боль эгоистична, ей плевать на весь мир, она тянет одеяло на себя. Сквозь скрежет зубовный я постаралась донести до врача аховую ситуацию с премьерой. Рентген позвоночника обнаружил: два диска износились, один в самоволке. «Постельный режим, и немедленно!» – приказал доктор. «Ни за что!» – с истеричным надрывом ответила я. Только не подумайте, что мне нравятся премьеры. Кому по вкусу перспектива оказаться в зале с семью сотнями зрителей и наблюдать, как твои шутки их не могут рассмешить? Пытки чудовищнее еще не придумали. Помню, однажды я пошла на свою пьесу с семью спутниками, и четверо из них заснули. Мой муж в том числе. И все же как ни кошмарны премьеры, их притяжение неодолимо. Не знаю автора, который пропустил бы хоть одну. Кто прячется по темным углам галерки, кто напивается в буфете, кто меряет шагами тротуар перед театром, а некоторые – хотите верьте, хотите нет – и впрямь сидят в ложах, бок о бок со своими критиками!

Мне удалось убедить костоправа, что в театр я вечером попаду непременно, даже если придется добираться ползком. Добрый доктор любезно капитулировал и завернул меня в тошнотворно розовый бандаж, убийцу любовного пыла. Сестры увезли меня домой, уложили в постель, где я и провела остаток дня до той минуты, когда волей-неволей пришлось влезть в черное бархатное платье и черные бархатные туфли на шпильках. Крабом доковыляв до театра, я припала спиной к перилам лестницы, а когда взвинченную от предвкушения, нетерпеливую публику (несчастные, обманутые глупцы!) впустили в зал, вытянулась навзничь на скамье в фойе и внимала звяканью стекла – официанты в буфете готовились к приему гостей и критиков. «Эти пьют круто, бутылок побольше несите», – велел менеджер, профессиональным оком оценивший зрителей.

За две минуты до антракта я попросила проходящего мимо бармена по имени Барри поставить меня на ноги, прислонилась к стене и застыла в ожидании, когда публика, по обыкновению, рванет в бар. Приготовившись к худшему – ловить чужие разговоры, пока люди, которые меня в глаза не видели, будут разбирать мой труд по косточкам, – я не услышала ни словечка о пьесе. Народ, как ему и положено в антракте, обсуждал погоду, ситуацию в Боснии, цены на репу. Понять можно, впереди-то целый акт, жюри присяжных все еще заседает. Домашние пытались меня поддержать, заявив, что нахохотались до одури, но вообще-то им и палец показать достаточно. На космы Пола Даниэлза[7] взглянут – и уже бьются в истерике.

Ради последней сцены я ползком преодолела лестницу на балкон и на карачках дождалась, когда труппа из девяти великолепных актеров выйдет на поклон. С горечью отметив, что самые горячие аплодисменты достались двум статистам (для которых не написала ни строки), я поправила бандаж и приготовилась к вердикту публики.

Да уж, для работы в театре нужен хребет.