Читать книгу Наследство Пенмаров - Сьюзен Ховач - Страница 10

II
Джанна
1890–1904
Любовь и ненависть
Глава 3

Оглавление

Она немедленно вышла замуж за Генриха.

Кристофер Брук.

Саксонские и нормандские короли

Генрих и Элеанор тихо обвенчались в Пуатье без всякой помпы, почти тайком…

Джон Т. Эпплбай.

Генрих II

1

Никогда не забуду изумления, охватившего меня, когда я впервые увидела дом на Парк-Лейн, который кузен Роберт Йорк незадолго перед тем оставил Марку по завещанию. Я и без того была оглушена долгой поездкой из Пензанса – никогда прежде мне не доводилось ездить поездом – и подавлена громадой просторного, грязного, переполненного, беспорядочного, путаного города, в котором оказалась поздним декабрьским вечером, но, увидев этот городской дом, просто онемела от шока, так что забыла даже о страшном возбуждении, вызванном во мне путешествием и зрелищем лондонских огней, убегающих во все стороны вплоть до бесконечности. Парк-Лейн представлялась мне уютной маленькой улочкой в каком-нибудь скромном квартале, более или менее похожем на лучшие жилые районы Пензанса, а дом – простым жилищем, чуть поменьше фермы Рослин, хотя и с большим количеством слуг. Но, к своему ужасу, я оказалась на одной из крупнейших улиц Лондона, с великолепным Гайд-парком по одну сторону и огромными особняками по другую. Я немедленно лишилась дара речи. Я так разнервничалась, что едва смогла заставить себя выйти из двухколесного экипажа.

Нас вышел встречать ливрейный лакей. Потом еще один. В холле возвышался дворецкий. А за ним стоял еще один лакей. А холл! Массивная люстра свисала с лепного потолка. Красивая лестница, элегантно изгибаясь, вела наверх. Я в полном изумлении смотрела вокруг. Прислуга кланялась, дворецкий бормотал вежливые слова. Мне кажется, я в ответ улыбалась. Не помню точно. Я только помню, что тотчас же с испугом подумала о своем залатанном белье в чемоданах и начала шепотом умолять Марка разрешить мне самой их распаковать. Перед поездкой я купила в Пензансе несколько самых необходимых вещей, но он предложил отложить самые важные покупки до Лондона.

– Но я должна распаковать чемоданы! – жалко настаивала я. – Моя одежда…

– Нет. – Это было все, что я от него услышала. Только «нет» – и все.

– Но, Марк…

– Дорогая, это просто не принято. Делай, как я говорю.

Звучало это так, словно у него было на десять лет больше опыта, чем у меня, словно я только что вышла из подросткового возраста. Но я была настолько подавлена его манерой говорить, его авторитетом, что не посмела больше задавать вопросы.

Поднявшись наверх, я обнаружила, что мне отвели просторную спальню с огромной современной кроватью, роскошной мебелью и темными картинами на стенах. Ковер был с таким густым ворсом, что я с трудом по нему передвигалась. Вскоре горничная с непроницаемым выражением лица, которая распаковывала мой багаж, поставила меня в известность, что рядом есть даже ванная, и я, ухватившись за возможность исчезнуть, прежде чем она обнаружит мое залатанное белье, поспешила по коридору на поиски. Ванна была из белого фарфора на маленьких позолоченных ножках, а еще там была раковина с кранами. Я повернула кран. Полилась вода. Я завернула кран. Вода перестала литься. Осмелев, я исследовала комнату рядом и обнаружила, что это, как я и ожидала, ватерклозет, где унитаз причудливо украшен голубым рисунком по белому полю. В замке Менерион тоже был ватерклозет, но никому из слуг не разрешалось им пользоваться, кроме того, в семидесятые годы, когда я там жила, на водопроводные трубы никогда нельзя было полностью положиться. Возможно, ситуация теперь улучшилась настолько, что все джентри обзавелись прекрасными ванными комнатами и отлично функционирующими ватерклозетами. А возможно, Лондон был просто более прогрессивен, чем отдаленный, провинциальный Корнуолл.

Я была так переполнена впечатлениями, что позабыла о своей нервозности.

В тот вечер после ужина мы рано отправились спать. Мы, конечно же, спали в разных комнатах, чтобы соблюсти приличия, но перед рассветом Марк проскользнул в мою постель и оставался там, пока не рассвело, так что мне не пришлось проводить в одиночестве всю ночь. На самом же деле приличия вряд ли соблюдались по-настоящему, поскольку мы были не женаты, но спали под одной крышей, и весь дом был в нашем распоряжении. И все же, раз мы собирались вскоре обвенчаться и не планировали выходить в свет до свадьбы, я решила, что не стоит расстраиваться из-за того, что приличия были соблюдены недостаточно строго.

На следующее утро впервые в жизни я завтракала в постели, потом моя горничная предложила налить мне ванну. О, что это за чудо – неторопливо принимать горячую ванну! Когда я закончила с этим, было почти одиннадцать часов. Одиннадцать, подумала я, одиннадцать! Я вспомнила свою жизнь фермерской жены, дойку и сбивание масла, бесконечную рутину утренних забот. А теперь – уже одиннадцать, а я только и сделала, что позавтракала, повалялась в постели и приняла ванну!

Я начала получать от жизни удовольствие.

В тот же день пришла портниха и, будучи компетентной женщиной, сразу наметила необходимый мне гардероб и сделала различные предложения о тканях и их рисунках. Увлекательное утро! После позднего обеда мы поехали сначала в Гайд-парк, потом на Бонд-стрит и Оксфорд-стрит, где я увидела невероятное разнообразие магазинов. Следующие несколько дней пролетели быстро; Марк занимался приготовлениями к свадьбе, а я – примеркой платьев, которые начала присылать портниха. И только я начала привыкать к новой жизни и приобретать хоть какую-то толику уверенности в себе, как Марк объявил, что пора ехать с визитом к его матери.

Я опять запаниковала. Я в буквальном смысле тряслась от страха. Тщетно Марк уверял меня, будто я настолько красива в своих новых платьях, что он без колебаний отправился бы со мной в Букингемский дворец. Тщетно говорил он мне, что его мать всего-навсего женщина средних лет, очень тщеславная, невероятно высокомерная, но на самом деле трогательная в своем одиночестве. Впустую уверял он меня, что она не дьявол во плоти. Все, что я о ней помнила, – это то, что это та самая надменная, деспотичная «мисс Мод Пенмар» из злоречивых воспоминаний Этель и Милли Тернер о местных джентри и скандальная, вечно недовольная жена, которая сделала Лоренса таким несчастным за годы, проведенные им вместе с ней в Гвике.

– Да, кстати, – небрежно сказал Марк, – не забудь, что к матери надо обращаться «миссис Пенмар», она никогда не называла себя «миссис Касталлак».

– Миссис Пенмар. Да. Я запомню.

Я напрягла всю свою фантазию в поисках предлога, который позволил бы мне избежать ужасной встречи, но отговорки не нашлось, и в конце концов мы отправились в дом на Чарльз-стрит.

– О Марк! – прошептала я в приступе страха, когда величественный дворецкий бросил на нас мрачный взгляд и провел нас в гостиную. – А мы не можем уйти, улизнуть, пока она не пришла? Ты мог бы сказать, что мне вдруг стало плохо, что я почувствовала слабость…

– Чтобы она немедленно вообразила, что ты беременна и что я женюсь на тебе, потому что вынужден это сделать? Конечно нет!

Я была уже готова поддаться охватившей меня панике и объявить, что мне все равно, какими мотивами его мать объяснит наш брак, когда дверь открылась. Красивая, высокая женщина надменно вплыла в комнату и остановилась, чтобы без малейшего смущения рассмотреть меня в лорнет. У нее были седые, со стальным отливом волосы, черные глаза Пенмаров, которые я так хорошо знала, плотно сжатый, брюзгливый рот и не по-женски волевой подбородок. На пальцах сверкали перстни. Ее платье великолепного фиолетового цвета странным образом ее украшало. Когда она выпустила из руки лорнет и направилась ко мне, я увидела, что в ее движениях были заметны повадки привилегированного класса, позволяющие приходить и уходить, когда и куда ему вздумается, и то высокомерие, которое поначалу и привлекало, и раздражало меня в Марке.

– Да уж, – недовольно сказала она сыну, – хорошенькое дельце, ничего не скажешь. Но она, по крайней мере, прилично выглядит. Надо постараться увидеть положительный аспект в сложившейся ситуации.

– Мама, – произнес Марк с металлом в голосе, – если ты не можешь принимать нас с должной учтивостью, пожалуйста, не трудись. Я не нуждаюсь в твоем позволении на брак…

– И в этом тебе повезло, ты так не считаешь?

– …и, уж конечно, я не собираюсь становиться перед тобой на колени и испрашивать благословения!

– А я этого и не ожидала! Терпеть не могу подхалимажа. Отлично! Если позвонишь сонеткой и прекратишь ходить взад и вперед, как плохой актер, играющий Гамлета, я велю Типсток принести хереса. Присаживайтесь, миссис Рослин, – добавила она, не глядя на меня, сама же села на великолепный стул с высокой спинкой, откуда было удобнее играть роль инквизиторши.

Прошел изнурительный час, в течение которого моя будущая свекровь безжалостно расспрашивала меня о моем происхождении. Марк убедил меня не скрывать ничего и говорить в таком тоне, словно я горжусь быть дочерью рыбака не менее, чем она гордится тем, что происходит из семьи Пенмар, но мне было очень нелегко последовать этому совету. Тем не менее я говорила настолько убедительно, насколько могла: рассказала, что мои родители умерли молодыми, вынудив меня в нежном возрасте пойти в прислуги, и каким-то образом мне даже удалось создать впечатление, что я работала в замке Менерион до тех пор, пока не вышла замуж в первый раз; еще я подчеркнула, что Рослины были не арендаторами, а мелкими фермерами, у которых была своя земля.

– Хм, – пробормотала Мод Пенмар и сделала большой глоток хереса. Пила она, совершенно не утруждая себя изящными манерами. – Что ж, я полагаю, все это вполне приемлемо. Джанна – это ваше настоящее имя?

– Нет, меня крестили как Жанну, в честь отца, которого звали Жан-Ив. Но корнуолльцы не умеют произносить французские имена.

– Он был француз?

– Да, из Бретани. В Сент-Ивсе есть колония бретонских моряков.

– Вы говорите по-французски?

– Я все забыла. Отец умер так давно.

– Жаль. Было бы лучше, если бы вы говорили по-французски. – Она поставила бокал и повернулась к Марку. – Когда вы собираетесь пожениться?

– На следующей неделе. Вот-вот придет разрешение, и я уже отдал все распоряжения, чтобы нас обвенчали в церкви Савой…

– Я приглашена?

– Я бы никогда не посмел поставить тебя в такое неловкое положение!

– Как тактично с твоей стороны! – Выражения их лиц стали горькими, когда они посмотрели друг на друга. Ее рот сжался в твердую узкую полоску. – Что ж, – сказала она, ни на кого не глядя и наливая себе третий бокал хереса из графина, – как ты понимаешь, я не одобряю твой выбор. Но могло быть и намного хуже. Не вижу причин, чтобы миссис Рослин не сумела приобрести некоторый аристократический лоск, а это, Господь свидетель, можно сказать далеко не о многих женщинах из рабочего класса. Она умна, хороша собой и, если сделает над собой усилие, сможет быть вполне презентабельной. Желаю вам всего наилучшего и надеюсь, что вы будете ко мне заходить каждый раз, когда окажетесь в Лондоне.

Визит был окончен. Через несколько минут я в изнеможении опустилась на скамейку экипажа, испытывая от этого невероятное облегчение.

– Конечно, – кратко подытожил Марк, – моя мать вела себя ужасно грубо. Я приношу за нее извинения. Но подобное испытание нам больше не грозит. Тебе не нужно приезжать к ней снова, у меня нет намерения везти тебя туда для оскорблений.

От облегчения я подобрела.

– Мне кажется, она не хотела меня оскорбить, Марк. Она просто слишком прямолинейно выражала свои мысли, а ее разочарование вполне объяснимо. Она ведь наверняка ждала, что ты подыщешь себе хорошую партию.

– Могла бы порадоваться, что я женюсь по любви! Она страшно злилась на своего отца, когда тот не разрешил ей выйти замуж за Жиля Пенмара!

– Она пожелала нам добра, Марк…

– Потому что, если бы она этого не сделала, я бы к ней никогда больше не пришел, а теперь, после смерти кузена Роберта, она наконец начинает жалеть, что не была близка со своими детьми. Ее поведение продиктовано эгоизмом, и так было всегда. Я презираю ее.

Я не ответила. Мне было по душе, что он не так уж сильно привязан к матери и что мне не придется часто навещать ее. Всю дорогу до Парк-Лейн он молчал, но дома неловкая атмосфера быстро рассеялась; приехав, мы обнаружили, что посыльный привез разрешение на брак, и в тот же день отправились на Стрэнд, чтобы отдать священнику последние распоряжения о свадьбе.

2

Пятью днями позже, утром девятнадцатого декабря, мы поженились. На мне была маленькая, но модная шляпка, подходящая моему вдовьему статусу, голубое шелковое платье великолепных чистых линий, которое подчеркивало мою фигуру, оставаясь при этом образцом хорошего вкуса, и самая неудобная обувь, какую мне только приходилось носить. Нашими свидетелями были два оксфордских друга Марка; церемония прошла быстро и непринужденно, после чего мы вчетвером отправились на завтрак с шампанским в «Клариджес», а когда мы собрались возвращаться на Парк-Лейн, они нас оставили. Как только мы приехали домой, Марк сразу же распорядился, чтобы нас не беспокоили, а потом мы пошли ко мне в комнату, заперли дверь и задвинули шторы. У меня с непривычки кружилась голова от шампанского, и я была на седьмом небе от счастья, что стала миссис Касталлак, так что я отправилась в постель без мыслей о возможных последствиях, ведь теперь я могла не опасаться забеременеть. И чувство защищенности стало таким огромным, что чудо неожиданного везения просто оглушило меня.

В тот вечер мы пошли в театр. У нас, как у членов королевской семьи, была ложа, на мне было мое лучшее вечернее платье из белого шелка и гипюра, отделанное черным кружевом, и все джентльмены направляли свои бинокли на меня, а не на сцену.

– Все думают: кто же это такая? – шепнул мне в восторге Марк. – Ты – загадка этого вечера.

На следующее утро объявление о нашей тихой свадьбе появилось в «Таймс». И только тогда, увидев слова, набранные черным по белому, я наконец смогла полностью осознать значение того, что случилось. Мне кажется, что, если бы у меня тогда было хоть немного времени, чтобы поразмышлять, я бы немедленно ощутила всевозможные страхи, но времени у меня не было. А едва я начала привыкать к необычности лондонской жизни и к головокружительной верхушке общества, где я теперь вращалась, как Марк сказал, что закончил все приготовления к медовому месяцу, и на следующий день мы уже мчались через Ла-Манш во Францию.

3

Должно быть, я единственная женщина на свете, которая не влюбилась в Париж с первого взгляда. Он показался мне холодным, мрачным городом, заполненным огромными зданиями, которые слыли знаменитыми, и грубыми, эгоистичными женщинами, чей язык я не понимала. Мужчины фальшиво улыбались, их внимание приводило в замешательство, и я решительно отказалась выходить куда-либо без Марка. Я чувствовала себя иностранкой, смущенной и потерянной.

– Но ты ведь наполовину француженка и должна чувствовать себя здесь как дома! – говорил Марк.

– Мой отец был бретонцем, – сказала я, – а Бретань отличается от Франции так же, как Корнуолл от Англии.

Наконец, к моему облегчению, мы уехали из Парижа и сели в поезд, идущий на юг, в Монте-Карло, и, хотя я по-прежнему была убеждена, что Франция – страна ужасная, Монте-Карло понравился мне больше, чем я ожидала. Это был город у моря, а субтропическая растительность напомнила мне новые моррабские сады в Пензансе, где росло множество пальм и экзотических кустарников. Погода была хорошая, и я бы наслаждалась каждой минутой нашего пребывания там, если бы меня не раздражали обильная французская пища и французское вино, которое лилось рекой. Но по мере того как время шло, а позывы к рвоте стали регулярно повторяться каждое утро, я поняла, что французская пища была не единственной причиной моих недомоганий. Я не согласилась обращаться за консультацией к французскому врачу, но, как только в феврале мы вернулись в Лондон, сходила к доктору на Уимпол-стрит, и он подтвердил, что у меня будет ребенок.

Я не собиралась проводить первый год замужества в борьбе с неприятностями, вызываемыми беременностью, но я была небрежна с самой свадьбы и поэтому не очень удивилась своему положению. В конце концов я решила, что раз мне хотелось рано или поздно обзавестись детьми, то не имело значения, начнут ли они рождаться в этом или в следующем году, поэтому примирилась с неизбежным и даже с радостью принялась ожидать материнства.

Марку очень хотелось остаться в Лондоне, чтобы я получала наилучший уход, но мне не терпелось вернуться в Корнуолл. Я тосковала по виду корнуолльского моря, по просторным пустошам, по каменным моторным цехам шахт. Мне хотелось снова вдохнуть корнуолльского воздуха, пройтись по корнуолльской земле и выспаться под корнуолльской крышей. Я больше не могла и дня находиться в Лондоне, и наконец после отсрочки, показавшейся мне бесконечной, как-то теплым утром в начале марта мы сели в поезд и начали свое долгое путешествие домой – в Корнуолл, в Морву, на ферму Деверол.

4

Ферма, которую я видела издалека, но в которую раньше не заходила, представляла собой простое, непритязательное здание, совсем не похожее на мою любимую ферму Рослин, но эта ферма была просторной, комнаты в ней были красиво меблированы, поэтому я решила, что смогу к ней привыкнуть. Новый водопровод, установленный в наше отсутствие, был большой роскошью, и я могла принимать по утрам ванну независимо от того, когда мне заблагорассудится подняться с постели после завтрака. Марк хотел, чтобы я сходила к врачу в Пензансе, у которого в числе пациентов значились Карнфорты из Карнфорт-Холла, но доктор Логан был старым снобом, поэтому я решила сходить к молодому врачу из Сент-Джаста доктору Солтеру, который пару раз лечил моего первого мужа на ферме Рослин. Доктор Солтер прописал мне умеренные физические упражнения после обеда в дни хорошего самочувствия, а вообще отдыхать как можно больше, и, хотя меня втайне позабавила мысль о том, что я все месяцы ожидания смогу лениво проваляться в шезлонге, я решила последовать его совету и делать, как он сказал.

Пребывание в Монте-Карло позволило нам избежать самой скверной части зимы, но не большой мартовской вьюги, которая традиционно бесновалась добрые сутки, разбивая корабли в пензансской гавани и заметая железную дорогу в Редруте. Это было совершенно исключительное природное явление, и впоследствии люди вспоминали о нем годами. Но тем не менее вскоре наступила весна, которая потом быстро перешла в лето. Я по-прежнему в основном бездельничала. Сара Мэннак оказалась очень хорошей экономкой и была добра к бедняжке Энни, которая поначалу никак не могла привыкнуть к новому дому. У Гризельды, как всегда капризной, несколько раз возникали стычки с миссис Мэннак, но, поскольку она была теперь удобно устроена в небольшом коттедже неподалеку, обстановка на кухне складывалась не так безнадежно, как это могло бы быть.

К нам изредка приходили гости, но из-за моего состояния принимали мы мало. Чаще всего мы виделись с Барнуэллами, потому что по-прежнему ходили на богослужения в ближайшую церковь, а иногда, после утренней службы, обедали в доме священника. Их дочь Мириам, которая годом раньше опозорила себя, сбежав с молодым Харри Пенмаром, была, как и я, «в деликатном положении»; по крайней мере, так однажды за чаем мне с удовлетворением поведала утомительная миссис Барнуэлл. Харри Пенмар женился на Мириам, так что она теперь считалась порядочной женщиной, но он, как всегда, был по уши в долгах, и у меня возникло подозрение, что Мириам, должно быть, уже раскаивается в своем тайном побеге.

Время шло; Марк был занят каким-то историческим трудом, который был слишком сложен для моего разумения, и, казалось, тихая жизнь, которую мы вели, не обременяла его. Я была вполне довольна своим пребыванием в Морве, но иногда мне хотелось сходить на ферму Рослин, и только сознание того, что там я встречу неприятный прием, заставляло меня подавлять такое желание и держаться подальше от этой части Зиллана. Я сдала дом в аренду Джареду, но, чтобы успокоить свою совесть, брала с него лишь символическую плату; у меня не было причин чувствовать себя виноватой перед ним, но ему не везло, да и я всегда холодно к нему относилась. Но его невезение продолжалось, и тем летом двое его детей, в том числе единственный сын Авель, умерли от болезни, а у его жены, одной из тех покорных, поблекших женщин, которые кажутся хронически беременными, начался долгий период выкидышей. Мне было жаль Джареда, но ему моя жалость была ни к чему. Как я слышала, он стал более религиозен и никогда не пропускал служб по воскресеньям. Вскоре после того, как я вышла замуж за его отца, он начал посещать уэслианскую методистскую церковь в Морве, а не приходскую в Зиллане, и это, конечно, был с его стороны вызов отцу, который, как он знал, не переносил методистов, но даже после смерти старшего Рослина Джаред продолжал ходить туда со своей семьей и братом Джоссом. Вдобавок к неожиданному религиозному рвению в то лето он начал принимать активное участие в деревенской жизни и завел дружбу с шахтерами. Вскоре он организовал в Зиллане рабочий клуб и произносил там речи о том, что шахтерам следует начать забастовку, чтобы потребовать лучших условий труда, и что у них столько же прав на достойную, комфортную жизнь, сколько и у аристократии.

– Очень радикально, – недовольно сказала я Марку, но Марк и сам придерживался довольно необычных для такого молодого человека взглядов на жизнь, и он привел мне массу доводов в пользу точки зрения Джареда.

Наступил август. До родов был еще месяц, но к этому времени я уже так устала от своей отяжелевшей фигуры и надоедливых рекомендаций доктора Солтера отдыхать как можно больше, что уже не могла дождаться появления ребенка. В конце месяца, когда я в сотый раз вздыхала и желала, чтобы это поскорее кончилось, чтобы я вновь могла надевать свои красивые лондонские платья, ребенок, словно почувствовав мое нетерпение, решил появиться на свет раньше срока и я внезапно лицом к лицу столкнулась с муками деторождения.

Мне казалось, что не будет никаких трудностей. Я всегда была здорова и в глубине души считала, что коль скоро я успешно пережила несколько лет назад искусственное прерывание беременности, то успешно переживу теперь и естественное. Единственное, чего я не учла, так это того, что впервые рожать после тридцати рискованно для любой женщины.

Усталость сменилась дискомфортом; дискомфорт уступил место сильной боли; на смену боли пришли испуг, потом страх, потом ужас. Я вопила, призывая Гризельду, но при мне была только бормочущая успокоительные слова повитуха, а потом пришел доктор Солтер, который сказал мне с бесполезным участием:

– Крепитесь, миссис Касталлак. Скоро все кончится.

Я грубо выругалась в ответ и увидела, как он открыл рот, удивившись, что я знаю такие слова. А потом наконец появилась Гризельда; она пробралась к моей кровати, и морщинистое лицо ее было перекошено от гнева, потому что ее не пускали ко мне.

Я решила, что никогда больше не буду рожать. Никогда, никогда, никогда в жизни. Потом потеряла сознание.

Но когда мне на руки положили моего сына, моего бедного злосчастного малыша, которого я так полюбила впоследствии, я забыла обо всем, кроме восхитительного ощущения, что я дала ему жизнь.

5

Счастье и гордость, которые охватили меня после родов, были намного сильнее, чем я представляла себе во время беременности, а вместе с ними пришло и другое чувство, которое сложно определить. Это было что-то вроде ощущения бесконечного покоя, словно сам Господь Бог твердо пообещал мне, что я никогда больше не буду одна, не буду нелюбима. Ребенок был так мал, так беззащитен, настолько от меня зависел, что я расцвела, потому что почувствовала, как я нужна, любима и удовлетворена. Лишь тогда я поняла, насколько пуста была моя бездетная жизнь. Поразительно, как только я могла мириться с бездетным будущим, живя на ферме Рослин? Мне было сложно даже вспомнить свое безразличие к материнству, потому что теперь я была поглощена своим новым счастьем. У меня кружилась голова от неожиданного блаженства, и даже слово «экстаз» вряд ли может описать охватившую меня эйфорию.

Мы назвали младенца Стефеном – это было второе имя Марка, нам обоим оно нравилось – и долгие часы проводили у его колыбели, словно не могли поверить в то, что он настоящий. Конечно же, он был самым красивым малышом изо всех, каких мне доводилось видеть. Я едва дождалась момента, когда было можно встать с постели и продемонстрировать его миру в колясочке.

– Полагаю, он будет похож на тебя, – сказал Марк. – Он совсем не похож на меня.

Потому что Стефен был светленьким. Его голубые глаза не обещали потемнеть, а на макушке был намек на золотистые волосики.

– Еще слишком рано об этом говорить, – поспешно возразила я, боясь, что обсуждение семейных черт в младенце приведет нас к запретной теме о Лоренсе. – Глаза Стефена еще могут потемнеть, а волосы стать черными. Сейчас он ни на кого не похож. Только сам на себя.

И это было совершенной правдой. Я уже собралась обсудить предстоящие крестины, когда Марк неожиданно заметил:

– А тебе не кажется, что он немного похож на моего отца?

Я была так удивлена его неуверенным тоном и упоминанием запретного имени, что не смогла быстро найти ответ. Наконец я сказала, повторяя очевидную истину:

– Слишком рано искать в нем сходство с кем-либо, Марк. Всем известно, что новорожденные редко на кого-то похожи, и Стефен не исключение.

Он кивнул, пожал плечами, словно этот вопрос для него был несущественен, и отвернулся.

– Марк, – неожиданно я почувствовала желание навсегда разрушить тот невидимый барьер, который стоял между нами, – а что касается Лоренса…

– Я не хочу о нем говорить, – сразу же с нажимом сказал он.

– Ах, если бы ты смог взглянуть в лицо правде и не ревновать каждый раз при упоминании его имени! Да, у нас был роман. Да, я была к нему привязана и, как мне кажется, нравилась ему. Мы оба были одиноки и оба хотели скрасить одиночество. Но Лоренс умер. Все кончилось. Теперь весь этот эпизод ушел в историю. Ты мой муж, я тебя люблю, и ты единственный мужчина в моей жизни, вот и все.

– Ты не понимаешь, – хрипло сказал он. Я уже подумала, что больше он ничего не скажет, когда он выкрикнул в отчаянии: – Ты не понимаешь, что я почувствовал, когда узнал, что ты была его любовницей! Ты не понимаешь, как я ненавидел и тебя, и отца, и его невыносимое ханжество… – Он остановился. А потом неожиданно добавил печально: – Мне было так одиноко. Если бы мистер Барнуэлл не был так добр ко мне, я не знаю, что бы я сделал.

Я была подавлена. Слезы, блестевшие в его глазах, напомнили мне, что он еще очень молод, и во мне проснулся новоприобретенный материнский инстинкт.

– Марк, – начала я, но он перебил меня.

– Теперь все кончилось, – коротко сказал он. – Мистер Барнуэлл показал мне, насколько бессмысленна ненависть, и потом, я не мог продолжать ненавидеть, когда понял… – Он опять остановился.

– Что понял?

– Что ты мне нужна, несмотря ни на что, потому что я любил тебя больше всего на свете. – Он отвернулся, но я остановила его и потянулась к нему губами. Я почувствовала, как страсть закипает в его теле, но стоило нам крепко обняться, как младенец проснулся, тонким голоском жалобно требуя внимания.

6

Мы едва закончили приготовления к крещению сына, когда мистера и миссис Барнуэлл постигло большое горе, и мы из сочувствия к ним предложили перенести церемонию на несколько дней. Их дочь Мириам скончалась, родив девочку, а поскольку вскоре ее муж умер от воспаления печени, вызванной, по слухам, неумеренным пристрастием к алкоголю, младенца привезли в дом священника в Зиллане к дедушке и бабушке. Они назвали внучку Элис; это имя мне не нравилось, и, когда я изредка приходила в священнический дом посмотреть на малышку, она казалась мне безобразным ребенком, в отличие от моего Стефена, который был большим, сильным и, на мой взгляд, совершенным. У него было спокойное, удовлетворенное личико с красивыми мелкими чертами, а на макушке уже кудрявились светлые волосики, которые я любила приглаживать пальцем. Мы наняли няню присматривать за ним, поэтому мне больше не приходилось вставать к нему ночью, когда он плакал или чтобы поменять пеленки. Когда я его видела, он всегда выглядел очень довольным и ухоженным, так что у меня не осталось никаких воспоминаний о трудностях, связанных с уходом за младенцем.

Наступила весна. Стефен рос. Марк опять трудился над историческими исследованиями, но раз в неделю отвлекался от работы, чтобы на двуколке свозить меня и Стефена с няней в Пензанс. Мы держали коляску в «Метрополе», забирали ее, когда приезжали, и катали Стефена по лугу или под пальмами в моррабском саду, а потом возвращались в «Метрополь» пить чай. Я покупала ему игрушки: маленькую пушистую собачку, набор кубиков, пирамидки на стержне; ему все нравилось. Когда он выказывал ловкость и сообразительность в играх, я брала его на руки, обнимала и с гордостью рассказывала Марку, как умен и развит его сын, а Марк смеялся, разделяя мой восторг, и я была счастлива.

Эти поездки были очень приятными: мы беззаботно веселились, хотя в последнее время я часто чувствовала между нами напряжение. Не то чтобы мы были несчастливы; ничуть нет. После рождения Стефена мы без всяких проблем возобновили наши отношения в спальне, но брак, как всем известно, состоит не только из успехов на двуспальной кровати. До замужества я и не подозревала, что Марк был таким серьезным ученым, и мое запоздалое открытие о его страстном увлечении историей не слишком меня обрадовало. Он надолго закрывался в кабинете и утром, и вечером, а днем обычно отправлялся на прогулки один, чтобы «подумать». Раз в две недели он, тоже в одиночестве, ездил в Пензанс на обед со своим другом Майклом Винсентом, молодым поверенным из «Холмс, Холмс, Требарва и Холмс», а потом заходил с визитом в Карнфорт-Холл, где собиралась молодежь его возраста из джентри, но мне, естественно, не разрешалось сопровождать его в этих случаях. Я не возражала, чтобы он встречался с друзьями, потому что всем мужьям время от времени нужна мужская компания, но мне не нравилось проводить время в одиночестве – нечем было заняться, не с кем поговорить. Сара Мэннак так хорошо управлялась по дому, что мне мало что оставалось делать, и, хотя я много часов тратила на преобразование домашнего интерьера или на занятия благотворительностью, как и полагалось жене джентльмена со средствами, мне часто бывало одиноко и тревожно.

Наконец я догадалась, что одной из причин такого положения был недостаток у меня образования, и немедленно принялась это исправлять. Я снова начала читать романы, чтобы расширить свой словарный запас, а чтобы практиковаться в письме, завела дневник – не эти записи, а краткий отчет о своих занятиях днем. Я купила атлас, чтобы заниматься географией, школьный учебник, который доступно рассказывал об истории Англии, учебник французского и большой орфографический словарь.

– Откуда вдруг такое рвение к учебе? – спросил Марк, увидев меня однажды среди книг и безмерно удивившись. – Ты же знаешь, я не хочу, чтобы ты стала синим чулком!

– Да, но… – Я заколебалась. Потом быстро проговорила: – Мне казалось, что тебе будет приятнее приглашать сюда друзей, если ты будешь знать, что я…

– Дорогая, мое нынешнее отшельничество не имеет к тебе никакого отношения, можешь мне поверить. Я буду рад пригласить к нам Джастина Карнфорта, Роджера Уеймарка или Рассела Сент-Энедока, когда почувствую, что время пришло.

– Я понимаю, тебе будет неловко, если мистер Сент-Энедок узнает меня, но, Марк, когда я служила в замке Менерион, он еще ходил в коротких штанишках…

– Дорогая, я тебе уже сказал, что мое нынешнее отшельническое настроение совсем не имеет к тебе никакого отношения!

– Тогда почему?..

– Просто я считаю, что ферма Деверол – неподходящее место, чтобы развлечься на должном уровне.

Я была изумлена. Мне казалось, что улучшения, которые я произвела на ферме, сделали ее достаточно милым и уютным местом для друзей, которых Марк захотел бы пригласить, но, по всей видимости, я была наивна, полагая, что на бывшей ферме можно принимать местную аристократию.

– Может быть, мы могли бы пригласить на ужин Барнуэллов? – осторожно предложила я. – Или хотя бы доктора и миссис Солтер…

– Не думаю, – сказал Марк. – Когда мы будем жить в Пенмаррике, мы не станем приглашать их на ужин, хотя, несомненно, время от времени сможем обедать с ними в знак вежливости. По части обедов начать можно уже сейчас. Но если мы пригласим их сейчас на ужин, то не сможем перестать это делать, когда переедем в Пенмаррик. Так не принято.

– О! – воскликнула я. Что еще я могла на это сказать! Мысль о том, что Барнуэллы и Солтеры, принадлежащие к среднему классу, окажутся ниже нас на социальной лестнице, как только мы переедем в Пенмаррик, заставила меня похолодеть. Я еще могла заставить себя собраться и быть непринужденной, когда мы обедали в доме священника, и понимала, что мне придется сделать еще большее усилие над собой, чтобы привыкнуть принимать друзей Марка из числа местных джентри, но перспектива жить исключительно среди членов прихода, подобных Карнфортам или Сент-Энедокам, повергла меня в панику. Тем не менее я, как могла, подавила нервозность и постаралась сосредоточиться на успехах Стефена и на ведении дел по хозяйству.

Но все равно я время от времени начинала сильно нервничать при мысли о будущем.

К моему облегчению, Марк вскоре раскаялся в том, что мы ведем замкнутую жизнь, и однажды теплым вечером в начале июня, к моему восторгу, повез меня ужинать в «Метрополь». Ужин удался. Я так усердно занималась самоусовершенствованием, что теперь могла поддержать разговор на самые разные темы. Набравшись храбрости, я заговорила о самой горячей новости, о пьесе Уайльда «Саломея», обреченной на запрет к постановке на лондонской сцене в тот год, и согласилась с той точкой зрения, что аморальности нет места в искусстве, но Марк сказал мне, что, по его мнению, тенденция к развитию декаданса еще только начинается. Мы говорили о Киплинге и Честертоне: я просто-напросто пересказывала статьи из газет и журналов, но Марк сказал мне, что популярность этих писателей объяснялась тем, что они предоставляли миллионам людей, живущих скучной жизнью обывателей, возможность окунуться в недоступную экзотику. Меня никогда не переставало удивлять, что точка зрения Марка часто не совпадала с мнением большинства; я не могла понять, было ли это результатом серьезного образования или происходило оттого, что он был все еще достаточно молод и наслаждается несогласием со старшими. Как бы то ни было, он сделал множество комплиментов моим новоприобретенным знаниям. Ему так понравилось, что меня интересует его мнение, что он заговорил о политике – предмете, о котором, как он считал, женщина не должна знать ничего, и сказал, что надеется, что мистер Гладстон вскоре сменит лорда Солсбери на посту премьер-министра и тогда Ирландия наконец получит автономию.

– Но, говорят, мистер Гладстон не очень нравится королеве, – произнесла я с сомнением.

Он нашел это очень забавным.

– Дорогая, мы живем при демократии, а не при деспотизме! Человек может голосовать, как ему велит совесть, а не его суверен!

Я не была полностью уверена в том, что в точности означают слова «демократия» или «суверен», но тоже улыбнулась. Нам было так легко друг с другом, что чувство собственной неполноценности и одиночества теперь казалось мне кошмаром из прошлого, ерундой, которой больше не существовало.

Из «Метрополя» мы ушли поздно и как раз направлялись к миссис Мэннак, которая ожидала нас в двуколке, когда маленькая девочка с горящими щеками и блестящими глазами подбежала ко мне, чтобы предложить букетик цветов.

– Спасибо, не надо, – коротко сказал Марк и взял меня под руку, чтобы пройти мимо, но я в каждом нищем ребенке видела себя маленькую и остановилась, опустив руку в сумочку.

– Вот, – сказала я, давая ей три пенса, и наклонилась, чтобы взять букетик.

– Спасибо, леди.

Ее рука была горяча. Я сделала шаг назад, и Марк потащил меня прочь.

– Она больна, – сказал он. – Ты можешь заразиться.

Но было уже поздно. Через несколько дней мои щеки тоже раскраснелись, лоб начал гореть, глаза стали блестящими и заболели. Врач приходил и уходил. Из Пензанса приезжал даже врач Карнфортов, старый доктор Логан. Я лежала в постели с закрытыми глазами, мысли мои путались, и откуда-то издалека я слышала слова доктора Логана: «В Пензансе много больных корью».

А потом наступила всепоглощающая, головокружительная темнота, и я долго не отличала день от ночи, пока однажды утром глаза у меня болеть перестали и я почувствовала себя лучше.

– У вас крепкое здоровье, миссис Касталлак, – удовлетворенно сказал доктор Солтер. – Теперь вы очень быстро поправитесь, конечно, если будете следовать моим указаниям. – Он не забыл, как я вела себя в конце беременности.

Я откинулась на подушки, чувствуя страшную слабость, но при этом радуясь, что худшее уже позади, но, как только я закрыла глаза, услышала его слова, сказанные кому-то за дверью тихим голосом: «Проследите, чтобы ей пока не сообщали о ребенке».

7

Он умер через два дня от болезни, которой я его заразила. Все были очень добры ко мне. Я была еще очень слаба, когда мне об этом рассказали, но поднялась с постели и пошла в детскую. Его мертвое тельце лежало в колыбели, спокойное личико выглядело восковым. Неожиданно я почувствовала невыносимую боль, горе было слишком сильным, чтобы его можно было облегчить слезами. В этот момент я предпочла бы, чтобы малыш родился мертвым или умер вскоре после рождения, но только не такой ужасной смертью, когда он уже стал личностью, которую я любила, со своим характером и индивидуальностью.

Люди постоянно писали сочувственные письма; все были так участливы, а больше всех Марк. Наконец, когда слезы мои высохли, а лицо окаменело, он зашел ко мне в комнату и присел на кровать.

– Джанна, дорогая, прости меня, но нам нужно договориться о похоронах. Мне предложили похоронить Стефена во дворе церкви в Морве, но я сказал, что, поскольку мой отец погребен в Зиллане, я хочу, чтобы Стефена похоронили там же. Мне показалось, что ты со мной согласишься… Я повидал мистера Барнуэлла, он не имел ничего против, служба будет послезавтра. Я поговорил с Солтером, но он определенно сказал, что ты еще слишком слаба, чтобы идти на похороны…

– Я пойду! – закричала я. – Я не могу не пойти на похороны своего собственного ребенка!

И тут все мое горе вырвалось наружу; меня начали сотрясать рыдания, разрывая мне грудь и обдирая горло. Я плакала и плакала, но Марк ничего не говорил, только крепко обнимал меня, дожидаясь, пока пройдет первый приступ горя. Наконец я немного успокоилась и попыталась заговорить, но, взглянув ему в лицо, увидела морщины вокруг рта, печаль в глазах и с огромным чувством вины поняла, что не у одной меня умер ребенок.

– Марк, я была так эгоистична, прости меня…

– Тсс. – Он погладил меня по голове. – Я понимаю, что тебе тяжелее, чем мне.

– Почему? Он ведь был и твоим единственным ребенком.

Марк был не в силах отвечать. Мы еще немного посидели, объединенные горем, и в странный момент просветления мне пришло в голову, что впервые со дня свадьбы мы стали мужем и женой, а не просто любовником и любовницей.

8

Вскоре после этого я опять забеременела. Горе все еще тлело во мне, но теперь его приглушило новое ожидание, и это предвкушение помогло заполнить пустоту потери. Я все еще медленно оправлялась от шока и возвращалась к обыденному течению жизни, когда случилось событие, перевернувшее всю нашу дальнейшую жизнь. В конце декабря умер наконец Жиль Пенмар, и три четверти огромного состояния Пенмаров, включая огромную усадьбу Пенмаррик, тотчас же отошли к Марку. Мои дни в качестве хозяйки фермы Деверол, вращающейся среди среднего класса, закончились; начиналась жизнь среди аристократии в качестве миссис Касталлак из Пенмаррика.

Наследство Пенмаров

Подняться наверх