Читать книгу Наследство Пенмаров - Сьюзен Ховач - Страница 8

1

Он умер в октябре, когда розы увяли, а на пустошах отцвел вереск. Мне сказал об этом зилланский священник. Думаю, что узнать эту новость от священника было лучше, чем от какой-нибудь сплетницы в Пензансе, но было ужасно услышать это во время случайного разговора. Я пришла на могилу мужа; я приходила сюда каждую неделю, чтобы в молитвах поблагодарить его за то, что он помог мне уехать из Сент-Ивса, и даже когда Лоренс стал заходить на ферму, я никогда не пропускала своих еженедельных визитов в церковный двор в Зиллане.

Священник сказал:

– У меня сегодня печальные новости. Мой старый друг из Морвы; возможно, вы видели его в конгрегации, такой хороший человек…

Священник был очень наблюдателен, от его глаз не укрывалось ничто из происходящего, и он объявил мне печальное известие самым сочувственным тоном, а когда закончил и я поняла смысл его слов, спросил меня, не желаю ли я присесть, и предложил проводить меня в церковь.

– Спасибо, сэр, – сказала я, – не беспокойтесь. Я хорошо себя чувствую.

Мне было стыдно, что он все знает, но потом стыд прошел, потому что это не имело значения, ничто теперь не имело значения, я могла только стоять над могилой мужа и, уставившись на невысокую траву, колеблемую осенним ветерком, думать: «Почему, ну почему мне вечно не везет, почему я должна постоянно бороться, разве я уже недостаточно наказана?» Но ответа не было, как не бывает ответа на вопросы, на которые нет ответа, и все, что мне оставалось, это осознать, что Лоренс умер, а я осталась одна.

Но я всегда была одна. Единственное, чего мне всегда хотелось, – это не быть одинокой, не быть снедаемой одиночеством. Моим единственным желанием всегда было желание любви и безопасности, которую дает эта любовь, – о, как я хотела безопасности! – но любовь никогда не бывала долгой, и безопасности я никогда не ощущала. Когда я, спотыкаясь, брела по вереску, мне казалось, что вся моя жизнь прошла в поиске того, что многие другие люди получают как должное и всегда, всегда получают, а мои поиски окончились одиночеством.

– Лоренс! – плакала я, плетясь домой по пустоши, но он ушел, и горе застилало мне глаза.

Я добралась до фермы, прошла к себе в комнату и попыталась заплакать, но слез не было. Я с сухими глазами сидела в комнате, где мы любили друг друга, а когда я попыталась воскресить в памяти образ Лоренса, мне на ум являлись лишь мысли о муже, который смеялся надо мной из могилы.

– Лоренс! – звала я. – Лоренс!

Неожиданно рядом со мной оказалась Гризельда, моя дорогая Гризельда, которая разделила со мной уже столько трудностей. Она обняла меня, и я заплакала, как не плакала с тех пор, как была ребенком в забытой богом рыбачьей деревушке под названием Сент-Ивс.

2

Я родилась в Сент-Ивсе. До сих пор помню лачугу в одну комнату, где я провела первые годы жизни. Тогда Гризельда жила с нами и каждый день ходила на причал потрошить рыбу. Сент-Ивс славился своими сардинами – их консервировали, укладывали в большие бочки и экспортировали в Италию, – а также скумбрией, которую отправляли в Лондон и в другие большие города. Гризельда всю жизнь работала с рыбой, но моя мать, ее племянница, считала это слишком постыдным для себя занятием и предпочитала стирать белье. Однако стирка – занятие тяжелое, а моя мать, по свойственному ей недомыслию, считала, что, для того чтобы подняться по социальной лестнице, необязательно упорно трудиться.

Ее неизбежный конец мог бы оказаться другим, если бы мой отец не был таким, каким он был, но он был рыбаком и часто находился вдали от дома, а вернувшись с моря, успевал потратить заработанное раньше, чем добирался до двери нашей хибарки. Он был французом, ему нравилось веселиться и сорить деньгами. Он иногда привозил мне из Бретани игрушки, а однажды привез имбирный пряник с Нормандских островов. Это уже потом он начал приносить домой джин, но, с тех пор как мать бросила стирку ради ярких ставней веселого дома на Шримп-стрит, он пил все больше и больше, пока ему не перестали предлагать работу на рыбачьих шхунах. Мне было девять лет, когда он умер. Он упал в канаву, и его переехал экипаж. Мать не присутствовала на его нищенских похоронах, потому что к тому времени сама была больна и двумя неделями позже умерла в работном доме.

Впоследствии, в Евангелической миссии во имя спасения падших женщин, я узнала, что такие женщины, как моя мать, как правило, не доживают до старости.

Но я не была похожа на нее. Я хотела много работать, так много, чтобы появилась возможность уехать от воняющей рыбы, смрада кривых улочек и застоявшегося духа желтозубых гаванских крыс. Местные дамы, которые занимались благотворительностью, придерживались мнения, что меня надо поместить в приют, но я считала иначе. Я помыла голову, выстирала белье и платье, одолжила ботинки поприличней и отправилась в замок Менерион, самый большой дом в Сент-Ивсе.

Мне невероятно повезло: там недоставало судомойки. На это место брали чистеньких, аккуратных девушек без опыта.

– Очень уж ты маленькая, – сказала экономка, добрая женщина, – но кажешься сообразительной девочкой, и если обещаешь работать как следует…

И я работала не за страх, а за совесть! В замке Менерион я провела почти девять лет и смогла пройти путь от корыта для мытья посуды до буфетной, а в конце концов доросла и до места горничной. Даже леди Сент-Энедок, хозяйка дома, стала замечать мое старание, а экономка предрекла, что если у меня не закружится голова от успехов, то я далеко пойду.

Когда мне исполнилось пятнадцать, я отпраздновала свою самую большую победу: меня назначили личной горничной старшей хозяйской дочери, мисс Шарлотты, которая была всего на год старше меня. Я должна была следить, чтобы были в порядке ее чудесные платья, укладывала ей волосы, и самое главное – вела с ней разговоры. Никогда прежде не доводилось мне разговаривать с леди подолгу, и вначале я очень стеснялась, но мисс Шарлотта была мягкой и непретенциозной, и вскоре я преодолела свою робость.

К тому времени я научилась правильно говорить, по крайней мере настолько правильно, насколько могла научиться девушка моего положения, и, что еще более ценно, усвоила хорошие манеры и поднаторела в этикете высших классов. Вскоре после того, как я начала работать в замке, я подружилась с дворецким; узнав, что моя заветная мечта – когда-нибудь стать экономкой, он сказал, что ни одна служанка не может надеяться получить такой пост, не умея читать, писать и считать, и преподал мне основы арифметики и письма.

Мисс Шарлотта тоже помогала мне учиться читать, она отдавала мне модные журналы, которые ей присылали из Лондона, а позднее разрешила брать романы из своей библиотеки, и я читала их у себя в комнате. Еще она дарила мне платья, которые не собиралась больше носить. Как ни странно, мои неприятности начались именно из-за щедрости мисс Шарлотты. Я надела одно из ее старых платьев на вечеринку для прислуги по случаю Рождества; должно быть, выглядела я в этом наряде хорошо, потому что кавалеры приглашали меня на каждый танец, но, когда я отправилась по какому-то поручению в господское крыло, случилось ужасное. Я встретила хозяина дома, сэра Бертрама Сент-Энедока, и он, опьяневший от чрезмерной дозы рождественского вина, ясно дал мне понять, что, как и лакеи, находит мое платье привлекательным.

Мне удалось довольно ловко ускользнуть от него, но я не на шутку встревожилась. У меня не было желания заниматься подобными глупостями. Я была амбициозна и достаточно умна, чтобы понять, что путь к успеху вовсе не пролегает через постель сэра Бертрама. Я всего лишь хотела сохранить положение горничной мисс Шарлотты и, возможно, когда-нибудь стать экономкой. Я не стремилась походить на свою мать, которая считала, что путь к комфорту и безопасности гораздо проще. Кроме того, сэр Бертрам казался мне отвратительным стариканом, и мысль о том, чтобы поддаться его неуклюжим ухаживаниям, ничуть не вдохновляла меня.

К несчастью, леди Сент-Энедок стало известно о том, что я отвергла ухаживания ее мужа, и вскоре после моего восемнадцатилетия мне было приказано упаковать свой скарб и убираться на все четыре стороны.

3

Нет ничего сложнее, чем бороться с пересудами и чудовищной присказкой вроде «нет дыма без огня». Никто не поверил в мою невиновность. Завистливые языки называли меня «интриганкой», «бесстыдницей» и «хитрюгой». Даже мой друг дворецкий смотрел на меня так, словно я стала падшей женщиной. Страшно рассерженная, но слишком гордая, чтобы устраивать сцены и что-то доказывать, я ушла из замка с высоко поднятой головой, твердя себе, что теперь я достаточно вышколена, чтобы получить подходящую должность где-нибудь еще.

Но я не приняла в расчет злонамеренность леди Сент-Энедок. И еще тот факт, что меня уволили без рекомендательных писем.

Никто на меня и смотреть не хотел.

Наконец, когда мои сбережения закончились и я уже не знала, что делать, мне пришлось съехать из меблированной комнаты, которую я снимала, и вернуться на кривые улочки квартала, где обитала Гризельда.

– Боже мой, боже мой! – неодобрительно восклицала она. – Какие мы важные! Слишком важные, чтобы взяться за грязную работу. Ты совсем как твоя мать, та все напускала на себя важность. Чем плоха работа в магазине? Или в какой-нибудь из этих новых гостиниц?

Но меня коробило при мысли о подобной работе. После такого большого дома, как замок Менерион, магазин казался мне местом, где я просто тратила бы впустую свои навыки. Однако замечание Гризельды насчет моей матери заставило меня о многом задуматься, и в результате я проглотила свою гордость.

Шесть месяцев я служила в мебельном магазине, а потом один из клиентов моего работодателя, юрист по имени Уильям Поумрой, узнав о моей квалификации, предложил мне место экономки. Я была счастлива вернуться в респектабельную обстановку, поэтому ухватилась за его предложение. Дом стоял у залива Карбис рядом с Сент-Ивсом, красивый дом с видом на море; у меня в подчинении были кухарка, горничная и садовник; штат, конечно, маленький после Сент-Энедоков, но зато я стала экономкой и управляла целым домом.

Мистер Поумрой выказал свои истинные намерения уже через месяц, но к тому времени я успела влюбиться и в дом, и в новый образ жизни. Я не была настолько глупа, чтобы рассчитывать, что он на мне женится, но надеялась, что если мы будем соблюдать предложенную им договоренность, то у меня появится хоть какая-то безопасность.

Целый вечер я обдумывала ситуацию. Мистер Поумрой был вдовцом тридцати пяти лет и довольно привлекательной наружности, хотя лично у меня не возникало желания упасть в обморок, когда он входил в комнату. Он был остроумен и скорее добр, чем зол. Мне с ним было интересно, и я чувствовала, что он будет хорошо ко мне относиться. Кроме того, это не выглядело так, словно я продаюсь за деньги; я добросовестно выполняла свою работу, и она соответственно оплачивалась, потому что я хотела трудиться в достойной обстановке, не рискуя оказаться в канаве и быть вынужденной открыть яркие ставни на Шримп-стрит, чтобы завлекать прохожих.

Я не была похожа на мать.

С другой стороны, вскоре мне должно было исполниться девятнадцать. Большинство девушек моего класса в этом возрасте уже были женами или матерями, а иногда и тем и другим вместе. Было бы глупо отказывать мистеру Поумрою из-за щепетильности, скромность в такой ситуации была не к месту, кроме того, он уже наверняка слышал сплетни о том, будто я состояла в связи с сэром Бертрамом, и не поверил бы, если бы я упрямо настаивала на своей невинности.

Я сочла, что обманывать его ожидания глупо.

Сама я ничего не ждала от него. Я не любила этого человека, хотя и не испытывала к нему неприязни. А поскольку я ничего не ждала, то и не была разочарована. Собственно, меня даже удивило, с какой легкостью все произошло. Его ласки ничего для меня не значили, хотя через некоторое время я из благодарности стала стараться ублажать его как могла, а награды, которые я получала от нашего альянса, более чем соответствовали тем неудобствам, которые я терпела.

Итак, я ни о чем не жалела, пока не забеременела. И тогда снова очутилась в омерзительной конуре у Гризельды, которая приготовила для меня не менее омерзительное питье, чтобы выручить из беды.

Я заболела. Два дня я стонала и молила Бога, чтобы Он послал мне смерть. Но в конце концов все разрешилось, и я осталась лежать одна в полной блох комнате, где только мыши составляли мне компанию, потому что Гризельда потрошила на набережной рыбу. К тому времени как она вернулась домой, я уже усвоила свой горький урок.

– Со мной никогда, никогда более не повторится такое, – проговорила я сквозь зубы. – Никогда больше ни один мужчина не дотронется до меня, пока не наденет мне на палец обручальное кольцо.

Гризельда, обиженная, что я не оценила ее снадобья, сказала, что нужно просто не доводить дело до таких неприятностей.

– Всегда есть способы и средства, – добавила она печально. – Всегда.

– Прибереги их для себя, – неблагодарно огрызнулась я. – Я с этим покончила. Все равно это для меня никогда ничего не значило.

Я долго держала данное себе слово. За следующие пять лет я сменила не одно место, и каждое следующее было хуже предыдущего, причем все эти годы прошлое грозило повториться. Когда же я окончательно осознала, что мне на роду написано работать на глупых мужчин, а потом терять работу из-за их ревнивых жен, наконец нашелся хозяин, который был так счастливо женат, что совершенно не собирался преследовать меня знаками внимания. Работа, которую он мне предложил, была самой неквалифицированной изо всех, что мне когда-либо приходилось выполнять, но я так отчаянно нуждалась, что не смогла отказаться от места барменши в его маленькой таверне.

Я очень боялась этой работы, но, как ни странно, она оказалась не так плоха, как я ожидала. Моя презрительная, высокомерная манера держаться пришлась здесь к месту; бар начал заполняться клиентами, а хозяин, который был от меня в восторге, сказал, что я придаю его заведению «класс».

Миновало три года; в общем, я не была так уж несчастлива, но в отчаянии спрашивала себя, уж не придется ли мне всю жизнь подавать эль неотесанным рыбакам. И тут наконец мне улыбнулась удача. Однажды светлым весенним вечером, незадолго до моего двадцать седьмого дня рождения, дверь пивной со стуком распахнулась и вошел Джаред Рослин.

4

Джаред казался мне привлекательным. К моменту нашего с ним знакомства я уже примирилась с мыслью, что никогда безумно не влюблюсь, но это не мешало мне считать некоторых мужчин более симпатичными, чем другие. Джаред, безусловно, меня заинтересовал. Это был высокий, крупный мужчина с темными волосами и глазами и с плотно сжатыми губами. Я узнала, что он холостяк, и это меня удивило, потому что ему было, по крайней мере, столько же лет, сколько и мне, а деревенские жители обычно рано обзаводятся семьями. Я решила, что броская внешность слишком часто позволяла ему добиваться своего без необходимости тратиться на обручальное кольцо.

Он рассказал мне, что у него есть младший брат, а их отец, хотя и считается обыкновенным фермером, владеет землей на пустошах в зилланском приходе в нескольких милях к западу. Интерес мой к нему возрос, когда он рассказал мне о своем доме, «самой красивой ферме между Пензансом и Сент-Джастом», но иллюзий насчет брака с ним я не питала. Жаль, что в то время я стояла намного ниже его на социальной лестнице; если бы мы встретились сразу после того, как меня выгнали из замка Менерион, у меня был бы шанс выйти за него замуж, но мужчины с такими запросами, как у Джареда Рослина, не женятся на барменшах.

– Не хочешь прокатиться со мной в Зиллан, когда у тебя будет выходной? – предложил он как-то жарким августовским вечером.

Мне ли было не знать, что стояло за этим приглашением. Он был распален до такого состояния, когда уже трудно скрывать похоть.

– О! Отличная мысль! – сказала я. – А это путешествие не закончится в какой-нибудь таверне по пути на ферму Рослин?

Я думала, что потеряла его, но ошиблась. Через неделю он появился вновь, на этот раз с маленьким жилистым мужчиной лет шестидесяти; тот был очень подвижен и весело смеялся, поглядывая на меня живыми, блестящими голубыми глазами.

Это был отец Джареда, Джон-Хенри Рослин. Он вдовствовал: Джаред сказал мне, что его мать умерла год назад после тридцати лет счастливого брака.

– Так вот, значит, почему ты не ленишься отмахать столько миль до Сент-Ивса, негодник! – упрекнул он Джареда и, обернувшись ко мне, добавил: – И я его понимаю. Вы хороши, как картинка, дорогая. Выпейте за мой счет стаканчик портвейна, или что там молодые дамы сейчас пьют, а мы с сыном возьмем по пинте пива.

Я понимаю, что глупо в том признаваться, но его слова тронули меня, и на глазах выступили слезы. Когда я, находясь за стойкой бара плохонькой, заурядной таверны, услышала, что он называет меня «молодой дамой», мне представилось, что я стою в гостиной замка Менерион. Но не только его доброта поразила меня; я поняла, что еще не встречала такого жизнерадостного и остроумного человека, как он. Рядом с ним Джаред казался напыщенным.

После этого они регулярно приходили в таверну. Я с нетерпением ждала их прихода и потом уходила в свою крошечную спальню на чердаке, и ни ее жалкие размеры, ни духота, ни мышиная возня под кроватью меня больше не угнетали.

А однажды в конце лета старый мистер Рослин появился в баре один.

Мы проговорили минуту или две, и вдруг он сказал:

– Негоже такой молодой даме находиться в подобном месте. Вам нужен дом, где бы вы были хозяйкой. Вы можете вести хозяйство?

Не совсем понимая, что он имеет в виду, я переспросила:

– Ваше хозяйство?

– Мое, Джареда и моего младшего сына Джосса. Прошел уже целый год, как моя жена умерла, и там все в страшном беспорядке. У нас есть две служанки: глухая старуха, лет под восемьдесят, и ее внучка, Энни, милое дитя, но недоумок. Мне очень нужна хорошая экономка.

– Я… – Я опять заколебалась. Ситуация была очень неловкой. – Я очень благодарна вам за это предложение, но я могу согласиться только при условии…

– Да, конечно, вы будете миссис Рослин, – перебил меня он. – Никаких шуток. Я бы не пригласил порядочную молодую даму вести хозяйство вдовца и двух холостяков, если бы не мог обеспечить ей достойное общественное положение.

Я изумленно уставилась на него. Вокруг нас смеялись и кричали люди. Кто-то попросил выпить, но я не шелохнулась.

– Итак? – спросил мистер Рослин неожиданно деловым тоном. – Вы согласны?

Я еще помолчала. Потом сказала:

– Да. Спасибо.

– Вот и хорошо! – ответил он, улыбнувшись своей широкой улыбкой, которая обнаруживала отсутствие нескольких зубов, и его лицо покрылось веселыми морщинками. – Ничего большего я и не желал.

– Но…

– Да?

– Ваша первая жена… не слишком ли рано? Я…

– Она умерла больше года назад, дорогая, а ведь нельзя горевать вечно. Она была хорошей женщиной, я по ней скучаю, но ничто не вернет мне ее. Кроме того, разве не станет данью ее памяти тот факт, что я не могу жить без женщины в доме?

– Да… да. Я об этом не подумала.

– Завтра я повидаю зилланского священника и попрошу его огласить наши имена в церкви, а пока зайду к приходскому священнику и попрошу сделать то же самое и в здешней церкви. Вам хотелось бы обвенчаться здесь, в Сент-Ивсе?

– Я… не часто посещала церковь.

– В таком случае лучше всего будет в Зиллане. – Он сделал большой глоток пива и опять мне улыбнулся. – Я все устрою.

– Я… я немного растеряна.

– Конечно, это естественно. Вам правда не потребуется время, чтобы все обдумать?

– Нет, – сказала я. – У меня нет никаких сомнений. Просто… я не ожидала, я думала… – В смущении я замолчала. – Джаред…

– Не думай о Джареде. Он мог тебя получить, но упустил свой шанс. Я не раз говорил ему, что когда-нибудь он пожалеет о своей уверенности в том, что каждая женщина, которая ему нравится, позабудет об обручальных кольцах, если он ласково с ней поговорит. Так что это будет ему хорошим уроком. – Он засмеялся, допил пиво и встал, но, поднявшись, заколебался. Смех исчез из его глаз. – И еще одно, дорогая, – сказал он. – Не ожидай от меня многого. Я старый человек, мои лучшие годы уже позади. Я не могу предложить тебе того, что под силу Джареду. Если тебе больше хочется замуж за него, то лучше скажи об этом сейчас, пока не поздно, потому что я не потерплю никаких глупостей у себя в доме. Либо ты выходишь замуж за меня и оставляешь Джареда в покое, либо выходишь замуж за него. Я мог бы заставить его жениться на тебе, если тебе так уж этого захотелось.

– Я не хочу замуж за Джареда, – сказала я, и это было правдой. Я знала, что он скоро мне прискучит, и не уважала его. Со старым мистером Рослином было все наоборот: я уважала его и знала, что он мне не прискучит. – Я с удовольствием выйду замуж за вас, – добавила я честно. – Правда.

– Что ж, благослови тебя за это Господь, дорогая, но могу я узнать почему? Джаред хорош собой, а мне шестьдесят два года, и я страшен как смертный грех! Объясни.

– Вы добры, – сказала я, – и вы все понимаете. Мне больше ничего не надо.

Через месяц мы обвенчались.

5

Я была замужем уже четыре года, когда впервые увидела Лоренса Касталлака. В целом семейная жизнь вполне устраивала меня; ведь мое положение стало намного прочнее, чем за все то время, что я прожила в Сент-Ивсе, хотя мне и приходилось много работать, иногда даже больше, чем раньше. Жизнь в качестве миссис Рослин, жены одного из самых зажиточных фермеров в Зиллане, владевшего своей землей, безусловно, была респектабельной и спокойной, но она была заполнена множеством ежедневных дел, таких как приготовление молочных продуктов, уход за курами и свиньями, уборка дома, стирка, глажка, готовка, выпечка хлеба, варка пива и приготовление более крепких напитков, чтобы в чулане всегда хранился достаточный запас еды и питья. К счастью, у меня были помощники, хотя глухая старуха умерла в первую же мою зиму на ферме, а ее внучка Энни была слишком глупенькой, чтобы работать самостоятельно, без постоянного присмотра. Я привезла с собой из Сент-Ивса Гризельду, чтобы она разделила со мной мою удачу, но, поскольку она умела управляться на ферме ничуть не лучше, чем я, тяжелые обязанности хозяйки дома полностью оставались на мне. Полегче стало, когда мой муж нанял двух девочек из Зиллана, чтобы помогать мне с готовкой и уборкой, но я по-прежнему каждый вечер ложилась спать совершенно измотанная. Хорошо, что кое в чем он уже был не так деятелен, как раньше, и ничто не мешало мне засыпать, как только голова касалась подушки. Правда, муж не терял надежд, и иногда, в первые месяцы брака, ему удавалось их осуществлять, но позже его неудачи делали ситуацию неловкой для нас обоих, и через год после венчания он перестал пытаться наладить нашу интимную жизнь.

Я ни о чем не жалела. Муж мой совсем не был мне неприятен, я к нему привязалась, а по окончании долгого, трудного дня мечтала только о том, чтобы поскорее заснуть.

Впрочем, жизнь моя состояла не из одной работы. По воскресеньям мы с утра ходили в церковь, а вечерами я практиковалась в чтении газеты, которую всегда покупала в Пензансе, когда по четвергам ездила туда на рынок. Муж гордился тем, что я умею читать и писать, и, наверное, был бы полностью удовлетворен своим вторым браком, если бы отношения с сыновьями складывались лучше.

У него было пятеро детей, но трое средних умерли в детстве, и выжили только старший и младший. Джосс был на одиннадцать лет младше Джареда, поэтому они были не слишком близки, но старший для младшего всегда был примером, и он принимал его сторону при любых семейных раздорах. А тот, конечно, не смог простить отцу женитьбу на мне.

Через полгода Джаред женился на дочери фермера из Мадрона, и мой муж, радуясь, что атмосфера в доме наконец-то разрядится, отдал ему приданое его матери – ферму, расположенную вверх по долине, которую они прежде сдавали в аренду. Это был простой каменный коттедж, а прилегающую землю покрывали холмы, сложные для обработки, но Джареда устроило то, что давало ему независимость. Он сразу же переехал в коттедж и стал всячески избегать встреч с отцом.

Вскоре его примеру последовал Джосс, который переехал к брату. В отличие от Джареда, который был любимчиком Джона-Хенри, Джосс и раньше не ладил с отцом. Это был угрюмый, сложный подросток, который возненавидел меня сразу же. Я совсем не жалела о том, что он покинул наш дом, но чувствовала себя виноватой в том, что мое появление разобщило семью. Муж молчал, но я знала, что он упрекает себя за то, что не увидел в интересе ко мне Джареда большего, чем просто мимолетное увлечение, и не предусмотрел печальных последствий нашего брака для себя и сыновей.

Закончился четвертый год моего замужества, и я уже привыкла к положению жены фермера. Я с нетерпением ждала ярмарки по случаю праздника Тела Христова в Пензансе, по случаю приходского праздника в Сент-Джасте и по случаю праздника урожая в Зиллане, я даже с радостью готовила угощение по случаю окончания сбора картофеля. Я перезнакомилась со всеми жителями деревни, от фермеров до шахтеров, от кузнеца до ломового извозчика, и, хотя никогда с ними близко не сходилась (потому что меня всегда считали чужой), все же как-то общалась с их женами и детьми.

Все, что меня окружало, стало казаться менее чуждым и даже начало ласкать глаз. Мне нравился большой холм, который поднимался к замку Чун, прямоугольная башня зилланской церкви, расположенная на пустоши, каменный моторный цех шахты Динг-Донг на гребне холмов на востоке. Но больше всего я полюбила ферму Рослин, ее облагороженные временем кирпичи, просторные комнаты, солидность темной, тяжелой мебели. Я любила каждую неровную каменную плиту в маслобойне, даже решетчатые окна гостиной, которые было так тяжело мыть. Летом я их открывала, и запах шиповника проникал в дом, подгоняемый мягким теплым ветерком с пустоши, а в кустах жимолости жужжали пчелы. Я наслаждалась этим; душа моя успокоилась. После многих лет борьбы я наконец обрела свой дом. Он был мне особенно дорог, потому что мне пришлось так долго за него бороться.

Жизнь моя была полна. Вероятно, мой брак мог бы быть более романтичным, но я сочла бы себя дурой, если бы всерьез возжелала романтики при подобных обстоятельствах. Помню, изредка я размышляла о том, каково было бы обзавестись детьми, но их отсутствие меня не расстраивало. Я не испытывала такого сильного материнского чувства, как иные женщины: ребенка мне заменял дом, и я страстно была к нему привязана. Мне казалось, что, пока у меня есть дом, я под защитой, у меня нет повода для беспокойства, я в блаженной безопасности.

Так шло время, чередовались времена года, и я считала, что моя жизнь достаточно приятна. Почему бы и нет? Мне никогда раньше так не везло. Я не понимала, что на самом деле жизнь проходит мимо меня стороной, пока в тридцать лет не увидела впервые Лоренса Касталлака.

6

Я встретила его вечером, когда свет был золотист, воздух все еще неподвижен, а разрушенные стены замка Чун дышали покоем. Стоял март, мягкий март, когда весенние цветы уже распустились, а теплый воздух предвещает лето. У нас в Корнуолле зимы теплые; ранняя весна скорее правило, чем исключение, а когда я впервые увидела Лоренса, стояла весна, весна 1890 года.

Догорал прекрасный день.

В тот вечер после ужина Джаред неожиданно зашел к отцу, а поскольку при виде его у меня всегда начинала болеть голова, я выскользнула из дому, чтобы подышать свежим воздухом. Почему я решила подняться на холм позади фермы, не знаю, но через несколько минут я уже видела его вершину и приближалась к развалинам замка Чун.

Замок этот совсем и не замок, а просто двойной ряд каменных стен, которые возвышались на вершине холма с незапамятных времен, но вид, открывающийся с этих стен, очень живописен, поэтому я не слишком удивилась, заметив, что кто-то уже наслаждается им. Но когда я увидела, что это не просто незнакомец, а благородный незнакомец, это меня поразило, потому что холм стоял в отдаленной части прихода и приезжие не утруждали себя поездкой к замку ради лицезрения горы камней.

Мы сказали друг другу лишь «добрый вечер», но я уже не могла не думать о нем долгие часы после нашей встречи. У него было печальное лицо. Глаза голубые, неожиданно кроткие. Что еще сказать? У меня нет сил его описывать; описания – занятие для людей, достаточно бесстрастных, чтобы наблюдать, а если не считать нескольких первых секунд, я никогда не была бесстрастна в отношении Лоренса Касталлака.

Потом я несколько раз встречала его в церкви по воскресеньям, а однажды в Пензансе в рыночный день даже столкнулась с ним лицом к лицу. И каждый раз, когда я его видела, со мной случалось что-нибудь такое, что, как мне раньше казалось, могло происходить только в романах, которые мисс Шарлотта Сент-Энедок давала мне читать в замке Менерион. Я чувствовала слабость. В груди начинало стучать, а под сердцем возникало странное ощущение, словно что-то опускалось. У меня даже колени начинали дрожать.

Конечно, я быстро узнала, кто он. Поскольку благородные незнакомцы были крайней редкостью в Зиллане, Лоренс Касталлак стал объектом интереса деревенских жителей, стоило ему только начать посещать утренние воскресные службы в зилланской церкви. Мне сказали, что он владелец фермы в Морве, где перед тем жил недавно умерший Нед Спарнон; мистер Касталлак унаследовал ферму от своей матери, урожденной Уеймарк из Зеннона. Более двадцати лет назад он женился на девушке из печально известной семьи Пенмаров, но он и его жена, по слухам, были разведены.

– Не может быть, чтобы он был связан с Пенмарами! – спорила я с самыми заядлыми сплетницами, Этель и Милли Тернер, которые каждый день приходили на ферму, чтобы помочь мне по хозяйству. – С кем угодно – с Уеймарками, Карнфортами или с Сент-Энедоками, но только не с Пенмарами!

– Да уж! – хором победно сказали Этель и Милли, хватаясь за возможность поделиться одним из своих излюбленных наблюдений. – Худая кровь течет в жилах этой семьи, это все знают.

И в самом деле, об этом знали все. Пенмары были семейкой распущенных выскочек, искателей приключений и жили в дальней части Сент-Джаста в огромном особняке, именовавшемся Пенмаррик. Первый Пенмар обманным путем выиграл эту усадьбу в начале века у будущего короля Георга Четвертого с помощью костей с грузом. У него было три сына, все известные распутники, и младший, Марк Пенмар, прежде чем унаследовать усадьбу, заработал состояние махинациями в Индии. Именно его дочь, мисс Мод, вышла замуж за мистера Касталлака. Мисс Мод жила теперь в Лондоне, а мистер Касталлак с двумя сыновьями – в фамильном доме далеко от этих мест, в Гвике. В Морве он остановился только на лето, рассказали мне девицы Тернер, и с тех пор, как мне это стало известно, я жила в постоянном страхе, что он уедет.

Но он остался.

И вскоре я уже не знала, как сдержать себя. Меня сжигало вспыхнувшее чувство. Я постоянно думала об этом человеке, но не смела ничего предпринять. Джаред с некоторых пор пытался вогнать клин между мной и мужем, намекая ему, что я флиртую с фермером Полмартом, нашим молодым холостым соседом, и хотя мне и удалось убедить Джона-Хенри в своей невиновности, я слишком ясно осознавала, что мое прошлое того и гляди опять повторится, чтобы быть уверенной в том, что муж мне полностью доверяет. Вскоре все мои прежние страхи и отвратительное чувство незащищенности начали охватывать меня вновь. Если муж заподозрит, что я поддалась этому дикому чувству одержимости мистером Касталлаком…

От этой мысли я слабела.

Я знала, что муж составил завещание, по которому отписал мне в пожизненное владение дом и небольшую сумму на его содержание, но сознавала, что преклонные лета и углубляющаяся пропасть между ним и сыновьями заставили его пожалеть о браке со мной; подозрения и разочарование во мне со временем все сильнее затрудняли наше общение. Я прекрасно понимала, что стоит мне дать ему малейший повод – и он перепишет завещание в пользу Джареда, который на тот момент получал после смерти отца только страховку дома вкупе с большим участком земли и сдаваемую в аренду ферму.

В спорных обстоятельствах всегда отдадут предпочтение кровным узам. Я начала чувствовать себя так, словно иду по лезвию ножа и при любом неверном шаге могу рухнуть в бездну нищеты.

Но все же, когда наступил май, я, по-прежнему опутанная нитями моего безумия, пылала решимостью сохранить все, что имею. Несчастье случилось в четверг. В тот день я решила остаться дома, а не ехать, как всегда, на рынок; незадолго перед тем я лечила мужа от серьезной простуды и очень устала. Энни ушла в Зеннор проведать родственников, а Гризельда уехала с моим мужем в Пензанс, поэтому дома я оставалась одна.

Я сидела в своей комнате и с горечью думала о том, что мне скоро исполнится тридцать один год, а я все еще попусту трачу остаток лет, как вдруг внизу послышался стук закрывшейся задней двери.

– Кто там? – громко крикнула я.

Ответа не было.

Неожиданно разволновавшись, я помчалась вниз, но, когда распахнула кухонную дверь, мои надежды растаяли так же быстро, как и появились.

– Вот ты где, Джанна, – сказал удивленный Джаред. – Я так и думал, что ты дома.

Шок от встречи с ним и сильное разочарование заставили меня задрожать от ярости.

– Как ты смеешь проникать ко мне в дом и так пугать меня! – налетела я на него. – Я скажу твоему отцу…

– …что сохнешь по мистеру Касталлаку из Морвы?

Эти слова были как удар. Я-то думала, что умело скрываю свои чувства. Мне и в голову не приходило, что влюбленная женщина выдает себя миллионами мелких, но красноречивых признаков.

Джаред засмеялся.

– Давай договоримся, Джанна, – уверенно сказал он, забавляясь моей реакцией. – Все будет справедливо. Отец оставил тебе дом в пожизненное владение, так ведь? Обещай мне, что отдашь дом мне, когда он умрет, а я дам тебе сто фунтов. Я знаю, что получу ровно столько. Обещай, и я позабочусь, чтобы отец никогда не услышал о мистере Касталлаке. Если же нет… тогда я расскажу ему, что происходит, и тебе не достанется ни дома, ни денег.

– Ты обнищаешь раньше, чем это произойдет! – закричала я в новом приступе гнева. – Скажи, скажи ему, и мы посмотрим, кому он больше поверит, тебе или мне! Он поверил мне, когда ты обвинил меня в романе с фермером Полмартом, поверит и теперь! Только попробуй заварить эту кашу и увидишь, к чему это приведет! Только попробуй!

Наступила тишина. Джаред на секунду заколебался. Мы стояли близко друг к другу, нас разделяло менее двух футов. Я смотрела ему в глаза, и он смотрел в мои с таким же вызовом. Неожиданно выражение его лица изменилось; темные глаза стали не такими жесткими, угрюмая линия рта смягчилась.

– Что ж, в мужестве тебе не откажешь, – сказал он.

Я быстро сделала шаг в сторону, но все-таки недостаточно быстро. Он опередил меня и, прежде чем я смогла понять, что происходит, дернув за запястье, прижал к себе и поцеловал в губы.

Комната закачалась, поплыла, потеряла очертания. Я одеревенела от отвращения, меня парализовала паника. Я чувствовала, как его огромные руки, поросшие черной шерстью, скользнули по моим бедрам, потом быстро пробежали по груди, а язык, словно чудовищное орудие пытки, задвигался у меня во рту. Я задыхалась. Его влажные губы были отвратительны на вкус, но, поскольку он прижал меня к стене, я не могла повернуть голову.

Неожиданно все кончилось. Джаред исчез; я, ослабевшая и задыхающаяся, опиралась о стену, но, когда я открыла рот, чтобы закричать, зрение мое прояснилось и я увидела мужа, наблюдавшего за нами через проем двери.

На следующий день он уехал в Пензанс, отказавшись говорить, зачем едет. Со времени своего раннего возвращения с рынка он не сказал мне ни слова, и, хотя его молчание довело меня до слез, он все равно не стал со мной разговаривать.

Четырьмя часами позже, когда он выходил от юристов после составления нового завещания, у него начался сердечный приступ, и он умер прежде, чем его успели доставить в больницу.

7

Мне бы хотелось написать, что все были очень добры ко мне, но это не так. Именно тогда я узнала, кто мне настоящие друзья, а кто просто притворялся таковыми, потому что я была женой одного из самых зажиточных фермеров в приходе. Священник мистер Барнуэлл, как я и ожидала, был участлив и добр; он был наилучшим из священников, мудрым, понимающим и лишенным предубеждений. Мои работницы Этель и Милли тоже были настолько добры, что пробыли в доме несколько часов после похорон, когда мне трудно было оставаться одной, но я подозреваю, что они тоже принялись сплетничать, как только я отвернулась.

Сплетен было множество. Воздух, казалось, был переполнен ими.

– Вы слышали? – сказал кто-то, когда я появилась на Маркет-Джу-стрит в Пензансе, чтобы повидать юристов мужа. – Джон-Хенри Рослин… Вот что бывает, когда старый человек женится на легкомысленной молодой женщине… всего четыре года прошло, а он уже умер! Разрази меня гром, ей палец в рот не клади! Подумать только, Джон-Хенри Рослин, который столько лет был женат на той милой, почтенной женщине, вдруг взял в жены барменшу, которая годилась ему в дочери… а ведь мы все знаем, что значит быть барменшей в таком городе, как Сент-Ивс!

Казалось, даже юристы мужа разглядывали меня с похотливым интересом. Завещание хранилось у мистера Требарвы, старшего партнера в «Холмс, Холмс, Требарва и Холмс», самой большой конторе поверенных в Пензансе, но с мистером Требарвой в то утро, когда я пришла, был его помощник, молодой человек по имени Винсент. Когда приехали Джаред и Джосс, завещание было зачитано, и мистер Требарва, переводя нам юридические термины, пояснил, что именно муж сделал перед смертью.

Он полностью исключил Джареда из завещания; его маленький внук Абель, которому было два года, получил деньги, скот, землю и ферму, которую сдавали в аренду; впрочем, Джаред в качестве опекуна вместе с мистером Требарвой имел право распоряжаться наследством от имени ребенка до его совершеннолетия. Джосс получил золотые часы отца и двадцать пять фунтов. Что касается меня, мне был оставлен дом и ни копейки на жизнь и на поддержание построек, сада и огорода, которые были завещаны мне же, но не в пожизненное владение, а как поместье, наследуемое без ограничений. Я тут же поняла, что буду вынуждена продать наследство, в то время как Джаред, действуя от имени сына, будет вынужден его купить, если захочет получить обратно семейный дом. Муж сдержал слово и оставил дом мне, но так, что я лишена была возможности в нем жить.

– Так тому и быть, Джанна, – сказал Джаред, с трудом сдерживая гнев. – Мы оба наказаны. Называй свою цену, и, если она будет разумной, ты ее получишь. Мистер Требарва может оформить сделку и проследить, чтобы с юридической точки зрения все было правильно, а потом, получив деньги, ты сможешь купить себе маленький коттедж в Сент-Ивсе.

Как только он произнес слово «Сент-Ивс», я поняла, что не смогу уехать и не уеду с фермы. Она стала для меня домом – единственным настоящим домом за всю мою жизнь. Он дарил мне покой и безопасность, убежище после всех лет тяжких трудов и лишений, которые последовали после увольнения из замка Менерион. Дом был моим, я его любила, и никто, а уж Джаред и подавно, не отнимет его у меня.

– Я не продам его, – сказала я.

Последовала горькая и ожесточенная ссора, во время которой мистер Требарва безуспешно пытался выполнять роль посредника, а молодой Винсент выглядел подавленным и смущенным.

– Но у тебя нет денег! – вопил Джаред. – А если ты хочешь сводить концы с концами, тебе придется купить скот взамен того, что он оставил мне!

– У меня есть сбережения, – сказала я. Но это была ложь.

– Даже если ты купишь кур и коров, тебе все равно не свести концы с концами!

– Время покажет.

– Ну что ж, смотри! – кричал Джосс. – Мы тебя выживем!

– Молодой человек, нельзя же так разговаривать с дамой, – увещевал мистер Требарва, очень скандализованный подобной угрозой.

– Она не дама! – возразил Джосс, дрожа от ненависти. – Об этом известно всем в Сент-Ивсе!

И вышел из комнаты.

Вскоре ушли и мы с Джаредом. На улице он вновь попытался со мной торговаться, но я не стала его слушать и убежала к таверне, где Куллис, один из работников с фермы, ждал меня с двуколкой. Через час я вернулась на ферму, закрылась в небольшой комнатке позади гостиной, где хранила счета, и в отчаянии попыталась сообразить, откуда взять столь нужные мне деньги.

К ростовщикам я идти не смела, опасаясь, что не смогу выплачивать их проценты и потеряю крышу над головой. Я бы могла обратиться в банк, но подумала, что банкиры с презрением отнесутся к простой жене фермера, потому что остальные их клиенты были джентри или богатые торговцы.

Только тогда я дала волю мысли, которая все время пряталась в уголке моего сознания: я позволила себе подумать о Лоренсе Касталлаке.

Я была уверена в том, что он мне поможет, так же твердо, как и в том, что никто другой этого не сделает. Но мне предстояло написать письмо джентльмену, с которым была знакома только шапочно. Это было нарушением всяческих норм этикета, но я откинула эту деталь как несущественную. Этикет не имел значения, потому что Лоренс все поймет.

Итак, стараясь писать правильно, я попросила его зайти на ферму, чтобы дать мне совет по вопросу, который я хотела обсудить с ним как с джентльменом, имеющим положение в обществе и образование. Однако когда письмо было отправлено, мужество меня покинуло, а уверенность испарилась. Я только с ужасом думала: он не придет.

Но он пришел. Он появился, когда дождь ушел на восток и майское солнце заблестело на безоблачном голубом небе, а полевые цветы засияли на лужайке у реки. Он пришел днем, в один из тех долгих часов, которые обычно тянутся перед ужином. Я гладила, волосы мои были растрепаны, и на мне было поношенное черное платье и затертый фартук. Когда я открыла дверь и увидела его, он улыбнулся и снял, как всегда, шляпу. Мне не нужно было ничего говорить, потому что между нами уже давно все было сказано.

8

Мне пришлось ждать больше тридцати лет, чтобы узнать, чего я ждала, но наконец этот момент настал, и эти тридцать лет исчезли, потому что время перестало существовать. Не имело значения, что я уже не молода. Я была женщиной; я любила и была любима; и пока мы любили друг друга, весна превратилась в лето, долгое, медлительное, томное лето, и в моих глазах мир возродился, потому что каждый миг имел свое особое значение.

Он приходил днем, не каждый день, только два, может быть, три раза в неделю и оставался на два-три часа. Теперь мне странно и даже больно осознавать, что из ста шестидесяти восьми часов, составляющих неделю, я проводила с ним не более девяти, но тогда и они представлялись мне огромным счастьем. Никогда прежде я не проводила девять часов в неделю в обществе любимого человека; поначалу я была счастлива, что они, эти часы, есть, но постепенно начала нервничать. Мое желание выросло так, что девять часов стали казаться мне каплей в огромном океане времени, я проводила дни, ожидая его появления и боясь его ухода. Я хотела видеть его все дни, а не два-три раза в неделю. Я нуждалась в нем по утрам и вечерам, а не только днем. А больше всего я желала его ночами, когда лежала одна в постели, а дом был темен и тих.

Но я боялась показаться слишком настойчивой, слишком нескромной. Он был застенчив, утончен в выражении своих чувств, и я не хотела пугать его своей страстью. Поэтому я заставила себя быть такой же сдержанной, как и он, научилась никогда не жаловаться, когда он уходил, никогда не спрашивать, когда вернется, никогда не причитать, что буду скучать, когда он уйдет. Годы приучили меня к невероятному самоконтролю, но даже с его помощью мне не удавалось преодолеть чувства, которые я испытывала тем летом. Я терпела до июля и однажды в среду, когда он уходил, сломалась и заплакала.

– Я не вынесу, если ты уйдешь, – всхлипывала я. – Я этого не вынесу… я слишком тебя люблю… я хочу всегда быть с тобой… – Я сказала все то, что женщина не должна говорить мужчине. Выдала все чувства, в которых умная женщина не должна признаваться любовнику. Я выплеснула все. – Разве ты не можешь приходить каждый день? Я не перенесу новых расставаний и долгих часов без тебя.

– Джанна, дорогая… – Лоренс был смущен и расстроен. Хотя он и был очень проницателен, но до того момента явно не догадывался, насколько сильны мои чувства. – Если бы я знал, что ты так страдаешь…

– Меня расстраивает каждый час, когда я тебя не вижу! – Я была настолько подавлена, настолько потеряла самоконтроль, что крикнула: – Разве мы не можем пожениться? Я была бы тебе хорошей женой: я научусь быть леди, говорить без акцента… я не опозорю тебя…

Я остановилась. Повисло ужасное молчание. Но даже прежде, чем я почувствовала ужас от того, что наделала, он сказал тихим, несчастным голосом:

– Я не могу на тебе жениться. Мне надо было сказать тебе с самого начала, но я думал, что ты и так все знаешь. Я не разведен. В глазах закона, не говоря уже о церкви, я все еще женат.

Я смотрела мимо него. На каминной полке стояли часы, которые он мне подарил, стрелки показывали половину пятого. Маленькие, симпатичные деревянные часики с римскими цифрами, прорисованными черным по белому циферблату. Впоследствии я часто вспоминала, как смотрела на эти бесстрастные, мирно тикающие часики, отмеряющие время бесстрастными, успокаивающими стрелочками.

– Прости меня… если бы я знал, что ты начала думать о браке…

И он принялся объяснять, что жена не давала ему повода для развода, что развестись только на основании того, что он с ней не живет, невозможно, но я его почти не слышала. Прошло много времени, прежде чем я смогла произнести:

– Пожалуйста, Лоренс, не думай больше об этом. Я должна извиниться за то, что вела себя так глупо. Ты, должно быть, думаешь, что я сошла с ума.

Если бы он только принял мои извинения и ответил каким-нибудь ничего не значащим замечанием, я смогла бы призвать на помощь все оставшееся у меня самообладание и остатки гордости и все бы было хорошо. Но вместо этого он сказал:

– Джанна, дорогая… милая Джанна…

Жалость в его голосе сломала меня опять, и я зарыдала так, что все мое тело сотрясалось от всхлипываний.

Я прижалась к нему, и он меня поцеловал. От этого до постели было всего три шага, но, даже когда между нами все было кончено, я опять почувствовала, что мне этого мало, и меня опять охватили разъедающие душу чувства.

Все было так, словно ничего не случилось, словно совсем ничего не изменилось.

9

Через два дня я впервые увидела Марка.

Лоренс, естественно, рассказывал мне о своих сыновьях, и, поскольку я его любила, мне было очень любопытно их увидеть, чтобы в их чертах и манере поведения разглядеть сходство с ним. Когда я спросила его, очень ли они на него похожи, он долго говорил о Найджеле, младшем, а потом добавил, что Марк разделяет его интеллектуальные вкусы. Несмотря на то что он долго объяснял, что не хочет перехваливать Марка, чтобы я не подумала, что он им слишком гордится, со временем мне пришло в голову, что именно Марк, а не Найджел был его любимчиком. Потому что, решила я, хотя Марк и был ученым эрудитом, он был флегматичным и пресным, в то время как Найджел, хотя и менее одаренный с интеллектуальной точки зрения, обладал обаянием и изяществом манер.

Теперь мне смешно думать, как я ошибалась.

Я помню, как впервые увидела Марка, как сочла его непривлекательным, потому что он был маленьким, бледным и склонным к полноте, но потом заметила его волосы, густые и темные, – о таких часто мечтают женщины, но они редко у кого бывают, обратила я внимание и на его плечи, неожиданно широкие для такого молодого человека. Но самыми необычными в нем были глаза. Черные, чернее, чем самая глубокая шахта, и узкие, словно он смотрел на мир с опаской и постоянно что-то прикидывал в уме.

Я не поверила этим глазам. И стала доверять им еще меньше, когда выяснилось, что он хочет отдать мне дань своей скороспелой приязни, для чего и зачастил на ферму. Его дерзость вкупе с откровенным безразличием к моим деликатным намекам на неуместность его визитов очень меня раздражала, но в то же самое время я в растерянности поняла, что меня восхищает эта его дерзость. Большинству двадцатилетних юнцов недостает воспитания, а на нем лежал странный налет утонченности – результат крайне редкого сочетания учтивых манер, острого языка, избытка аристократического высокомерия, которое так часто встречается среди высших классов, и не в последнюю очередь явного опыта в деле, знатоком которого такому молодому человеку быть еще рановато.

Он не понравился мне.

В результате, после нашей первой встречи во дворе зилланской церкви, затем воистину примечательной сцены на ферме, когда он выгнал Джареда и Джосса, которые пришли, чтобы донимать меня тягостными разговорами о доме, и, наконец, после нескольких светских визитов, во время которых я считала своим долгом быть вежливой, чтобы не давать пищу для подозрений, мне удалось объяснить ему в достаточно ясных выражениях, что я больше не хочу принимать от него знаки внимания. И он на неделю отправился дуться в Сент-Ивс.

Я почувствовала невероятное облегчение. Надо мной висела постоянная опасность, что Марку станет известен характер моих отношений с его отцом, хотя Лоренс приходил, только когда его сын проводил день в Пензансе, а это случалось часто. Я надеялась, что Марку скоро прискучит общество отца и он вернется к друзьям в Лондон, но он так и застрял на ферме, которая должна была казаться ему неудобной и изолированной от мира.

– Ты слишком беспокоишься на его счет, – успокаивал меня Лоренс.

– Но если он заподозрит…

– Такая мысль ему и в голову не придет.

Меня раздражало, что Лоренс не имеет и отдаленного представления о том, что такое Марк, и считает его просто подросшим ребенком, проявившим наивный и трогательный интерес к женщине старше себя. Не подумав, я неосторожно сказала:

– Он и вполовину не так невинен, как ты думаешь! Мне кажется…

– Дорогая, я знаю Марка лучше, чем ты. Если бы у тебя были дети, ты бы поняла, что отцы понимают своих сыновей лучше, чем кто бы то ни было из посторонних людей.

Намного позже, когда я вспоминала этот разговор, меня поражало, что Лоренс, человек умный и чуткий, мог, сам того не ведая, так меня обидеть. Ничто не могло оскорбить меня больше, чем это прямое упоминание о моей бездетности. После многих лет безразличного отношения к детям я теперь страстно желала ребенка, его ребенка, и в начале наших отношений, думая, что он разведен, я надеялась, что беременность поможет мне выйти за него замуж. Страсть ослепила меня; на некоторое время я забыла, что мой социальный статус намного ниже и я не могла стать его женой независимо от обстоятельств, но, когда узнала, что он не разведен, я пришла в себя и с помощью Гризельды делала все, что могла, чтобы избежать беременности.

Но желание иметь ребенка осталось.

И все-таки Лоренс, похоже, почувствовал, что причинил мне боль во время той привычной перебранки из-за Марка, потому что, как только мы опомнились, он заговорил о плане, который должен был сделать мое будущее безбедным.

– На днях я составил новое завещание, – сказал он. – Я долго об этом думал. – Поколебавшись, он добавил: – Я не упомянул там твое имя, Джанна, чтобы не ставить тебя в неловкое положение, но перед смертью я собираюсь обеспечить твое будущее, учредив для тебя фонд. Обещаю, тебе больше никогда не придется думать о деньгах.

– Прошу тебя, Лоренс, – легкомысленно заметила я. – Давай не будем раньше времени говорить о твоей смерти.

Это было первого октября. Через три дня в деревне я услышала, что он слег с высокой температурой, вскоре – что его здоровье ухудшилось и что он очень плох. Наконец, не выдержав ужаса ожидания, я отправилась в Зиллан под предлогом посещения могилы мужа, а на самом деле в тайной надежде услышать что-нибудь сверх того, что Гризельда могла узнать у деревенских. Тогда-то, в церковном дворе в Зиллане, священник нашел меня и сообщил мне печальную весть.

Лоренс умер. Я потеряла единственного человека, которого любила, и во второй раз за последние полгода могла потерять ферму и все, чем располагала.

10

Поначалу горе настолько овладело мной, что я сделалась безразличной ко всему, даже к своему будущему на ферме Рослин, но в конце концов Гризельде удалось меня образумить. Что же, товару портиться только потому, что я не могу заставить себя поехать в Пензанс? Или я хочу уморить нас обеих голодом?

– Страдания очень хороши для хрупких молодых барышень, – ядовито заметила она, – у них для этого есть время, досуг и деньги. Тебе же повезло меньше, и пора бы это понять. Надо же, только о себе и думает, – ворчала Гризельда. – В точности как ее мать. Только о себе и думает.

Она прекрасно знала, что я терпеть не могу, когда меня сравнивают с матерью. Сильное раздражение и желание доказать ее неправоту заставили меня взять себя в руки и попытаться снова заняться каждодневной работой.

К воскресенью, последовавшему за похоронами Лоренса, мне удалось притупить боль, но мысль о том, что надо будет пройти мимо его свежей могилы, наполняла меня страхом. Поэтому, когда Гризельда поковыляла через пустоши на утреннюю службу, я с ней не пошла. Вместо этого я расположилась в гостиной и вновь в отчаянии уставилась в счета. Денег едва хватало, чтобы дотянуть до начала нового года. А потом… Глаза опять защипало от слез, когда я посмотрела на список одолженных мне Лоренсом денег. Он настоял, чтобы некоторые суммы я рассматривала как подарки, но остальные я намеревалась как-нибудь отдать. Мне придется продать ферму Джареду, и все будет потеряно.

Перед глазами у меня поплыло. Я уже была готова сдаться и зарыдать от унижения и отчаяния, когда послышался громкий стук в заднюю дверь.

Я вскочила.

Если это опять Джаред пришел приставать, чтобы я продала ему дом, подумала я с яростью, то я плюну ему в лицо.

Утерев слезы, я отправилась к двери и распахнула ее решительным, сердитым жестом. Но это был не Джаред.

Передо мной стоял Марк Касталлак.