Читать книгу Наследство Пенмаров - Сьюзен Ховач - Страница 6

1

У меня не было намерения сразу ехать в замок Менерион, дом Сент-Энедоков, и спрашивать Рассела. Вместо этого я оставил лошадь на постоялом дворе, зарезервировал комнату на ночь и пешком отправился осматривать город. В глубине души я надеялся, что если поищу как следует, то найду какую-нибудь работницу, у которой был выходной, и вскоре удалился от извилистых улочек рядом с гаванью и побродил вдоль залива в сторону к пляжу и к более благоустроенным жилым кварталам.

Я часто слышал, что Сент-Ивс уникален и живописен, и теперь смог убедиться в том, что эти отзывы не были преувеличением. Когда я прогуливался в тот августовский день по улицам, он показался мне странным, иностранным городом со всеми этими средневековыми улочками и мощенными брусчаткой аллеями, с белыми стенами, блестевшими на ярком южном солнце. Все здесь напоминало о том, что не так уж много веков назад Корнуолл был самостоятельным государством, а не отдаленным придатком Англии. Но вскоре я понял, что Сент-Ивс, вместо того чтобы с тоской оглядываться в прошлое, был устремлен в будущее; уже имелись признаки того, что когда-нибудь он поспорит с Пензансом за звание приморского курорта; мне сказали, что, с тех пор как сюда провели железную дорогу, местные жители уже привыкли к мысли, что приезжие будут останавливаться в пансионах на август и сентябрь, а художники станут бродить по городу, чтобы насладиться особым светом.

Современные кварталы Сент-Ивса на другой стороне залива были менее причудливы, чем сборище разношерстных рыбачьих хижин на полуострове, но зато там не воняло рыбой и средневековой канализацией. Сокрушаясь по поводу того, что вид, казавшийся столь привлекательным издали, при ближайшем рассмотрении оказался таким убогим, я пошел по тропинке к песчаному пляжу и в поисках дамы, готовой меня развлечь, оглядел полотняные тенты, группы нелепо одетых купальщиков и детей, играющих с ведерками и лопатками.

Мне следовало бы вернуться на постоялый двор, как только я понял, что в этот день отдыхало мало работниц. Либо идти в замок Менерион к Сент-Энедокам. Я мог бы сделать многое, вместо того чтобы оставаться на пляже, но ведь всем известно, что задним умом быть крепким легко.

Не осознавая собственной глупости, я застрял у моря.

Я все еще бесцельно бродил среди песков, когда красный пляжный мяч ударил меня по бедру, а обернувшись, я увидел отвратительного мальчишку, который, расставив локти, пробирался между моих ног за мячом к кромке воды.

– Джеймс! – раздался позади меня мелодичный девичий голос, в котором слышались расстроенные нотки. – Какой ты шалун! Немедленно извинись перед джентльменом! – А когда ее подопечный проигнорировал призыв, девушка в отчаянии произнесла: – Простите, пожалуйста, он сегодня, к сожалению, совсем не слушается. Простите!

– Ничего, – учтиво ответил я. – Пожалуйста, не беспокойтесь.

На вид ей было лет восемнадцать. Я был удивлен, когда впоследствии узнал, что она на год старше меня. У нее были красивые светлые волосы, тонкие и потому выбивавшиеся из прически, вьющимися прядями ниспадая на лицо и шею. У нее были голубые глаза, нежный рот и тонкая, бело-розовая кожа. Если бы образ Джанны не столь сильно врезался в мою память, я бы счел девушку довольно привлекательной, но поскольку это было не так, то я и увидел в ней лишь бледное отражение женщины, которую хотел, но не мог получить.

Конечно, я сразу понял, что она едва ли из тех девушек, с кем я мог бы поразвлечься известным образом, но все же, прежде чем понял, что делаю, попытался завязать разговор. Я узнал, что ее зовут Роза Парриш. С наивным удовольствием я подумал, что имя Роза ей очень идет. Мистер и миссис Трин из Сент-Ивса взяли ее нянькой три месяца назад, когда ее отец, сельский врач из Девона, умер в нищете и ей пришлось самой зарабатывать себе на жизнь.

– Сначала они сказали, что я буду гувернанткой, – пояснила Роза, – но у меня голова начинает болеть, когда я думаю о задачках, арифметике и тому подобных вещах. Папа пытался меня учить, но науки никогда мне не давались.

– Так оно и должно быть, – твердо сказал я. – Женщины не предназначены для того, чтобы проводить время за решением задачек.

Ободренная моими словами, она стала несколько менее застенчивой.

– Да… ну я и подумала, что лучше я буду присматривать за детьми, чем учить их, поэтому была очень рада получить место у Тринов. Джеймс на самом деле хороший мальчик. – Она перехватила мой взгляд в сторону отвратительного ребенка. – Что ж, все дети иногда своевольничают, но…

– Вы каждый день приводите его на пляж, мисс Парриш?

– Да, если погода хорошая.

– А завтра придете?

– Завтра у меня выходной.

– Правда? Как замечательно! Может быть, вы выпьете со мной завтра чаю в Сент-Ивсе?

– Вы… вы очень добры, но… я не могу… Миссис Трин никак не одобрит этого. Понимаете… это сложно объяснить, но она чувствует себя ответственной за меня, поэтому… я бы и рада, но…

– Я бы мог зайти к ней и представиться, – сказал я. – Может быть, если она со мной познакомится и узнает, что я приехал в Сент-Ивс, чтобы проведать Сент-Энедоков в замке Менерион…

– Сент-Энедоков! – Она произнесла это так, словно я упомянул родство с королевской семьей. – О, тогда, я уверена, миссис Трин не будет возражать! Она часто занимается благотворительностью с леди Сент-Энедок, и иногда они с мистером Трином ужинают в замке…

Вот так все и устроилось. Ничего не могло быть проще.

– Прошу прощения, – сказала Роза, когда наконец пришло время забирать Джеймса с пляжа, – мне неудобно спрашивать после того, как мы с вами так много общались, но… как вы говорите, вас зовут, сэр?

– Касталлак, – ответил я и, заметив пустое выражение лица, которым англичане обычно реагируют на корнуолльские имена, добавил с легкостью, приобретенной благодаря долгой практике: – Кас-тал-лак.

– Мистер Касталлак, – вздохнув, сказала Роза, и вздох этот был вздохом одинокой женщины, которая бы хотела, чтобы джентльмен с хорошими намерениями облегчил ее одиночество. – Я буду с нетерпением ждать завтрашнего чая с вами, мистер Касталлак!

После того как мы расстались, я объяснил свое глупое поведение тем, что чаепитие – самое безобидное из когда-либо изобретенных светских развлечений и что, как только оно закончится, я больше с ней не встречусь.

Вот такими были мои благие намерения.

На следующий день в три тридцать я представился миссис Родерик Трин и, естественно, был ею тщательно проинспектирован в течение нескольких минут. Наконец, удостоверившись в том, что я действительно тот, за кого себя выдаю, вполне достойный джентльмен, она призвала Розу в гостиную и благословила нас, добавив, что ожидает Розу домой к шести.

За чаем со сливками в чайной близ Хай-стрит я обнаружил, что разговаривать с Розой легко. Я рассказывал ей об Оксфорде и Лондоне, и она слушала затаив дыхание, ловя каждое слово; говорил о своей склонности к истории, и она впитывала каждый звук с искренним восхищением в глазах; рассказывал об отце, брате и о доме в Гвике, и она, у которой не было ни дома, ни родных, вздыхала, тосковала и говорила, что ей бы так хотелось оказаться на моем месте.

– Мистер и миссис Трин очень добрые и заботливые, – быстро добавила она, – но я ведь, в конце концов, всего-навсего няня и не могу ожидать многого.

Мое сердце раскрылось ей навстречу. Я подумал о девушках, которых встречал в лондонском свете, – богатых, избалованных наследницах, которые устраивали скандалы, когда не могли получить ткань на бальное платье в точности желаемого оттенка, и увядали, если не находили на брачном рынке титулованных женихов. Передо мной сидела дочь врача, стоившая десятка женщин, попадавшихся мне на лондонских светских раутах, но у нее не было и десятой доли их материального благополучия и положения в обществе.

Конечно, я встретился с Розой на следующий день. У нее не было выходного, но я договорился с ней, что мы увидим друг друга на пляже, и снял один из полотняных тентов для большего уединения. Сооруженные каким-то смелым местным предпринимателем, эти тенты должны были удовлетворять самым высоким требованиям купальщиков и обслуживались стариком, который устроил настоящий скандал, когда я пригласил Розу в тент, нанятый мною в отделении для джентльменов, но гинея быстро утихомирила его, и он больше не пытался нас беспокоить.

После того как были съедены принесенные Розой припасы для пикника, а барчук Джеймс был отправлен строить замки из песка, мы с Розой остались в тенте, предохранявшем нас от ветра. Вскоре я наклонился, опустил полотняную дверь и плотно отгородился ею от внешнего мира.

– Пожалуйста, – тотчас же заговорила обеспокоенная Роза. – Я должна видеть Джеймса. Если с ним что-нибудь случится…

Я поцеловал ее. Я подумал: «Это ничего не значит. Что такое один поцелуй? Заходить далеко совсем не обязательно». Поэтому я целовал ее до тех пор, пока не перестал видеть что бы то ни было, кроме копны светлых волос, белой кожи и голубых глаз. Неожиданно мне показалось, что я целую не ее, а Джанну и что нахожусь в гостиной фермы Рослин.

– Пожалуйста, – произнесла Роза тихим голосом хорошо воспитанной женщины, совсем не похожим на голос Джанны. – Пожалуйста, Марк… не надо…

Неожиданно я пришел в себя и отпустил ее.

– Извини, – быстро сказал я. – Пожалуйста, прости меня. Я не должен был так поступать, тем более что я скоро уезжаю из Сент-Ивса и не знаю, когда смогу вернуться. Наша… дружба не может иметь продолжения, и с моей стороны было бы нечестно утверждать обратное.

Она кивнула, не глядя на меня, онемев от разочарования, и тут жалость затмила мой здравый смысл: я наклонился, опять обнял ее и долго, крепко держал в объятиях.

– О нет… нет, пожалуйста…

Ее губы были мягкими, теплыми и очень женственными. Ее ресницы трепетали на моей щеке и потом замерли.

– Марк… нет, Марк…

Я чувствовал, как ее грудь натягивает ткань блузки. Я расстегнул одну пуговицу. Потом еще одну.

– Нет, ты не должен…

– Я ничего не сделаю…

– Тогда…

– Дай мне просто…

– Нет!

– Пожалуйста, Роза, пожалуйста. – Я почувствовал, как при этих словах она заколебалась. Она больше не цепенела и не пыталась отстранить меня. – Пожалуйста… пожалуйста…

– Ты не должен, я…

– Я должен. Ты такая милая. Дай мне просто увидеть…

– Я…

– Я не сделаю тебе больно.

Но я сделал. Я был более осторожен, чем когда-либо бывал с женщиной, но все равно причинил ей боль. Потом она плакала, жалась ко мне и не давала уйти.

– Я не хотела… Теперь ты должен обо мне плохо думать. – Она плакала, обуреваемая раскаянием, полным ужаса. – Если миссис Трин узнает…

Я принялся ее успокаивать, утешать, говорил, что стал еще лучшего мнения о ней, чем раньше, но все время думал: «Это не должно повториться». Когда слезы ее иссякли, она посмотрела на меня с таким обожанием, что, смущенный, я отвернулся.

– Ты такой добрый, – сказала она дрожащим голосом, – и такой хороший. Я с самого начала знала, что влюблюсь в тебя.

Я прокашлялся.

– Я ничего не могу предложить тебе, Роза. Я…

– Нет, можешь, – сказала она с сияющими глазами. – Можешь!

Я неловко засмеялся:

– Не думаю, что ты согласишься на свидания в тенте.

– Мне все равно, – честно призналась она. – Это даже романтично. А мне, когда я была одна и не с кем было поговорить, так хотелось романтики!

Я опять был тронут ее простотой и смущен неожиданной готовностью.

– Ты встретишься со мной завтра… здесь… вот так?

– О да, пожалуйста, да.

– Роза… – Я опять ее поцеловал. Где-то в глубине мозга зашевелился здравый смысл, но скоро затих. – Полагаю… – сказал я непринужденно, словно только что об этом подумал. – Полагаю, что это… удобно? Я имею в виду… ты, конечно, уверена, что сейчас безопасное время месяца?

Она пунцово покраснела от такого неделикатного вопроса и сразу отвернулась.

– Да, – услышал я ее шепот.

Но пока уже не стало поздно, мне не пришло в голову, что она совершенно не поняла моего вопроса.

2

В Сент-Ивсе я пробыл семь дней. На третий день я написал отцу и сообщил ему о намерении продлить свое пребывание у него, а на седьмой, чтобы не пришлось потом лгать ему, наведался в замок Менерион с визитом к своему другу Расселу Сент-Энедоку и его семье. У меня не было ни гроша. Мне едва хватило денег, чтобы оплатить счет на постоялом дворе, и я понял, что не смогу вернуться в Сент-Ивс до тех пор, пока тридцатого сентября, то есть больше чем через месяц, не получу свое содержание за квартал. Тем не менее я оставил Розу, обещав написать, и наконец отправился в Морву.

Я действительно собирался писать письма. Но когда я вернулся в отцовский дом, во мне воскресло благоразумие и я пришел в ужас от того, что натворил. Одно дело – отнестись к проститутке как к проститутке; совсем другое – отнестись так к невинной, хорошо воспитанной девушке. Воспоминание о Розе стало для меня постыдным. Я понимал, что продолжение наших отношений было бы верхом глупости, и надеялся, что она не очень расстроится, если я не напишу ей, я убеждал себя, что должен быть жестоким, чтобы остаться добрым. И для нее, и для меня будет лучше, если мы больше не увидимся.

Чтобы забыть об этом постыдном эпизоде, я попытался продолжить свою прежнюю жизнь: проводил время с Майклом Винсентом, обедал в доме священника и изредка предпринимал по большей части безуспешные попытки работать над диссертацией. Можно было опять попытаться играть, чтобы компенсировать потраченное в Сент-Ивсе, но я и так уже жил на деньги, одолженные у отца, и слишком боялся проиграть и оказаться вынужденным опять обращаться к нему. Кроме того, может быть и к счастью, все мои карточные партнеры были в то время заняты чем-то другим; трое или четверо, включая Роджера Уеймарка, уехали в Лондон, а Джастин Карнфорт развлекал моего двоюродного брата Харри Пенмара, который был формально помолвлен с некрасивой, но богатой сестрой Карнфорта. Вскоре я лишился даже общества Майкла Винсента, потому что Кларисса решила поразвлечься с ним, и бедняга то и дело носился в Пенмаррик, чтобы ходить перед ней на задних лапках. Конечно же, Мириам Барнуэлл была по-прежнему преисполнена презрения к нему, но сделалась больна, когда Харри объявил о своей помолвке с мисс Карнфорт, и я не видел ее несколько дней, хотя каждую неделю вместе с отцом являлся с визитами в дом зилланского священника.

Поначалу я был рад, что ничто меня не отвлекало, и думал, что наконец смогу заставить себя заняться диссертацией, но мне не хватило воли, и, вместо того чтобы убить время, я взялся за автобиографию (первоначальный вариант черновика этой рукописи). Но эта литературщина была совсем не то, что мне требовалось для интеллектуальных упражнений в качестве историка, и, ко всему прочему, я не мог сосредоточиться над текстом более чем на полчаса. Постоянно думая о Джанне, я, по мере того как шли недели, против своей воли начал думать и о Розе.

Сценой, которая меня более всего преследовала, был тот момент, когда я небрежно осведомился: «Ты, конечно, уверена, что сейчас безопасное время месяца?» – и без сомнений принял ее смущенное бормотание за утвердительный ответ. Неприятный холодок пробегал у меня по спине, когда я вспоминал эту сцену. Умели ли такие девушки, как Роза, считать дни и делать подобающие случаю вычисления? А что, если она не поняла, о чем идет речь? Теперь я осознавал, что Роза, скорее всего, подумала, что я имею в виду другой период месяца, тот период, о котором нельзя даже упоминать, о котором ни одна леди не станет разговаривать с представителем противоположного пола.

Ее письмо с просьбой о помощи пришло на следующий день после моего двадцать первого дня рождения в конце сентября. Свое совершеннолетие я отметил тихо, выпив шампанского с отцом, который подарил мне красивые золотые часы и «Историю упадка и падения Римской империи» Гиббона, и, решив отпраздновать эту дату с большей помпой, когда мы зимой вернемся в Гвик, я остался доволен спокойным днем в Морве в компании отца. Мы долго обсуждали мою диссертацию, и, после того как он признал, что мой подход был оправданным, я отправился в постель, и отцовские похвалы все звучали у меня в ушах.

Жаль, что мое счастье было таким коротким. Уже через двадцать четыре часа я опять стоял перед Розой в Сент-Ивсе.

3

Она пришла ко мне в гостиницу. Я уже наведался в дом, где она жила, и миссис Трин сообщила мне, что Роза плохо себя чувствует, но будет счастлива выпить со мною чаю на следующий день. Потом, пытаясь не думать об удовольствии, которое не скрыла миссис Трин в связи с вероятным возрождением романа Розы, я два часа бродил по городу и размышлял о затруднительном положении, в которое попал.

Наконец, заставив себя вернуться в гостиницу, я обнаружил, что Роза ждет меня в вестибюле.

Я взял себя в руки, ожидая, что она разразится слезами и бросится ко мне в объятия самым неприличным образом, но она ничего подобного не сделала. Думаю, что именно тогда я впервые осознал неожиданную силу ее характера. Во мне вспыхнула искорка восхищения, но тут же угасла.

– Роза! – воскликнул я. – Как тебе удалось прийти сюда в такой час?

– Миссис Трин думает, что я рано легла спать. Я попросила, чтобы меня не беспокоили, а сама выскользнула через черный ход, когда все ужинали. Я вспомнила, что ты здесь останавливался.

Мы смотрели друг на друга. Ее лицо было бледным, под глазами залегли темные круги. Она выглядела хрупкой, нежной и несчастной.

– Хорошо, что ты приехал, – сказала она наконец.

– Я приехал, как только смог.

Я предложил ей поужинать, но она не была голодна, поэтому я пригласил ее подняться в мою комнату, чтобы укрыться от чужих глаз. При этом предложении она отпрянула от меня, в отчаянии огляделась вокруг, словно боялась, что за нами кто-то наблюдает, но в конце концов согласилась. В моей комнате мы сели рядом на край кровати, я взял ее за руку.

– Роза… – Я точно знал, что собирался ей сказать. Я двадцать раз репетировал этот разговор во время долгой дороги из Морвы и в точности решил, что надо делать, поэтому начал говорить с уверенностью, которая должна была ее успокоить. – Первое, что надо сделать, – быстро говорил я, – это сходить к врачу. Нужен точный диагноз. Если подтвердится наихудшее, положись на меня. Я о тебе позабочусь. Я не богат – на самом деле сейчас у меня почти ничего нет, – но у меня есть определенные надежды, и я думаю, что знаю, где достать денег. Как только я их достану, я напишу тебе письмо на бумаге с гербом моей матери. К счастью, у меня осталась пара листков, и я сделаю вид, что мать предложила тебе место в Лондоне. Ты покажешь письмо миссис Трин, я не думаю, что она усомнится. Это будет предлогом уехать из Сент-Ивса. Пока ты будешь ждать, я думаю, тебе лучше будет поселиться в Пензансе, по крайней мере, пока я остаюсь в Морве; если же мне придется переехать в Гвик, я устрою так, чтобы ты перебралась в Хелстон. И все же Пензанс сейчас наилучший выход, поскольку он находится достаточно близко от Морвы, чтобы я мог приезжать к тебе каждую неделю и следить, чтобы все шло нормально. Я сниму для тебя там комнаты, оплачу врача, акушерку и все остальные расходы. Видишь, тебе не о чем волноваться! Ты сможешь носить обручальное кольцо, представляться всем как миссис Парриш, вдова, и никто никогда ни о чем не догадается. Когда все окончится, мы найдем ребенку приемную семью. Существует много богатых, но бездетных семей…

– Нет, – твердо произнесла она.

Наступило молчание. С прервавшимся дыханием я увидел, что по ее щеке течет слеза.

– Но, Роза…

– Нет, – повторила она, и ее нежный рот сложился в упрямую линию. – Я не могу. Я не могу отдать своего собственного ребенка. Это разобьет мне сердце.

Я умолк. Я не знал, что делать. Этой возможности я не предусмотрел.

– Я не буду просить тебя о помощи, когда он родится, – сказала она. – Я как-нибудь управлюсь. Но не отдам его.

– Но, Роза, я не смогу содержать…

– Я уже сказала, что не буду просить твоей помощи.

– Но ведь я должен буду тебе помогать! – Я почувствовал, что угодил в ловушку, и разозлился. – Не кажется ли тебе, что ты поступаешь эгоистично? Разве два хорошо обеспеченных приемных родителя не дадут ему больше, чем…

– Нет, – сказала она, – я его родная мать, я буду его любить, а ни один ребенок не нуждается в большем, чем любовь. Это ты поступаешь эгоистично.

Я резко поднялся.

– Я просто рассуждаю практично, конструктивно и пытаюсь сделать все возможное в наших общих интересах. Чё… – Я чуть было не чертыхнулся. – Роза, если ты оставишь ребенка, ты можешь никогда не выйти замуж! По крайней мере, у ничем не обремененной женщины больше шансов…

– Если я не могу выйти за тебя, то не хочу замуж ни за кого.

Я опять умолк.

– Но я… – Я не находил слов. В конце концов мне удалось, запинаясь, проговорить: – Но я не могу жениться на тебе, Роза! Не могу!

– Да, ты уже объяснял, – сказала она, – у тебя нет денег. – Она заколебалась, потом произнесла быстро, не глядя на меня: – Но если тебе есть чего ждать… может быть, позже…

– Это не только вопрос денег. – Чувство вины заставило меня признаться в том, что я собирался от нее скрыть. – Видишь ли, есть другая женщина…

Она закрыла уши руками.

– Я не желаю слышать.

– Но…

Она отняла руки от ушей.

– Если у тебя был кто-то еще, зачем ты ухаживал за мной, когда приехал в Сент-Ивс?

– Это было неправильно с моей стороны…

– Значит, тебе все равно. Даже тогда было все равно.

– Нет, не все равно… по-своему… ты нравишься мне, Роза, но…

– Ты с ней… ну, как мы в купальном тенте…

– Нет.

Она была раздавлена. Я виновато смотрел на нее, а она попыталась заговорить, но слова не шли у нее с языка.

– Мне не следовало соглашаться… в купальном тенте… но я так тебя любила… и не понимала, что происходит, до тех пор, пока… О, какой же ты, должно быть, считаешь меня дурой… дурой, невеждой, достойной презрения!

– Это не твоя вина, Роза. Конечно же, ни одна хорошо воспитанная девушка не может знать достаточно о таких вещах. Об этом не может быть и речи. Вина лежит на мне, и я не могу понять, почему ты, после того как я так постыдно с тобой обошелся, хочешь за меня замуж…

– Я тебя люблю, – просто сказала она.

– Но ведь ты не можешь меня любить!

– Могу, я ничего не могу с собой поделать. – В ее глазах опять заблестели слезы. – Я раньше не встречала никого, похожего на тебя. Ты, Марк, так отличаешься от молодых людей, которых я знала в Девоне. Ты такой умный, так полон энергии и… у тебя есть цель. Даже просто быть рядом с тобой – это так волнующе и ново. Тебе не понять, что значили для меня дни, проведенные с тобой. Это были самые замечательные дни за всю мою жизнь.

Я полыхал краской смущения, не находя слов из-за угрызений совести.

– Не сердись на меня, Марк. Пожалуйста.

– Я не сержусь на тебя, Роза, – сказал я. – Не сержусь. – Стыд мучил меня так, что я едва мог находиться с ней в одной комнате. – Но я некрасив! – сказал я сердито, желая, чтобы она меня возненавидела, желая ее презрения, чего-нибудь, чем я мог бы облегчить накатившее на меня чудовищное чувство вины. – Я уродлив! Я слишком толст! Во мне нет даже обычной привлекательности! Как я могу тебя волновать?

Она смотрела на меня, щеки ее были мокры от слез, губы дрожали, но, несмотря на это, я увидел, как в уголках ее губ задрожала улыбка.

– Да? – произнесла она. – Я не заметила. Мне твоя внешность всегда казалась великолепной. Я никогда не считала тебя некрасивым.

Я открыл окно и перегнулся через подоконник. Свежий воздух охладил мне лицо. Далеко внизу над гаванью кружили чайки, легко взлетая в небо над узкими улочками города.

Ее рука тронула мою.

– Марк, мне нужно идти, пока миссис Трин не обнаружила моего отсутствия. Прости, что я была несдержанной и печальной. Я очень благодарна тебе за то, что ты приехал мне помочь.

После этого я мог только извиниться за слова, прозвучавшие, вероятно, грубо или рассерженно.

Проводив Розу до дома Тринов, я остановился у ворот, чтобы поцеловать ее на прощание.

– Помни, тебе не о чем беспокоиться, – сказал я в последний раз за тот вечер. – Обещаю, я позабочусь о тебе. Не надо больше волноваться.

Она с трудом улыбнулась. К этому времени лицо ее осунулось от изнеможения, но, когда я открыл рот, чтобы сказать, что волнуюсь за нее, она, не произнеся ни слова, повернулась и пошла по подъездной аллее к дому.

4

Врач в конце концов подтвердил, что она беременна. Я сразу взялся за осуществление своих планов и подготовил отъезд Розы из Сент-Ивса, написав письмо якобы от имени моей матери и отправив его Розе с соответствующей вежливой припиской, в которой сообщалось, что она может показать его миссис Трин. После этого я выкинул Сент-Ивс из головы и отправился в Пензанс, чтобы поделиться своими проблемами с Майклом Винсентом.

Он был бледен, словно провел долгие часы за неблагодарной работой. Серые глаза покраснели, и я впервые заметил, что волосы у него редеют на висках.

– Как дела? – спросил я без особого интереса. – Давно тебя не видел. Как поживает Кларисса?

Он пожал плечами:

– Я давно не был в Пенмаррике.

Так вот оно в чем дело. Клариссе прискучил бедный провинциальный юрист, и она обратила свое внимание на другой предмет. Мне стало жаль Винсента. Договорившись об обеде, я оставил его заниматься делами и увидел только через два часа в таверне, куда мы часто наведывались.

Как только мы уселись, я принялся решать сложную задачу, которую перед собой поставил: мне нужен был совет, но я не хотел рассказывать ему много. Зная, что он хорошо знаком с Пензансом, я спросил, где мне найти приличные, но недорогие комнаты для Розы, и, как я и предвидел, он смог дать несколько ценных советов. Но его любопытство было разбужено, и я понял, что мне следует объяснить ему, что комнаты мне нужны для подруги, которая имела несчастье попасть в затруднительное для женщины положение.

Его глаза округлились.

– Боже мой, – произнес он наконец, – ну вы, Пенмары, и даете! Недавно нам пришлось откупаться от одной из любовниц Харри. Она услышала о его помолвке с Джудит Карнфорт и попыталась доставить ему неприятности.

– Меня зовут не Пенмар, – сказал я, быть может, слишком резко. – Мое имя Касталлак. А Харри вообще не в родстве со мной. Он приемный сын Жиля, а на самом деле племянник его жены.

– Да, я знаю. Я…

– И если уж говорить начистоту, Винсент, ты не должен был рассказывать мне эту историю про любовницу Харри. Мне казалось, что юристы должны хранить подобного рода сведения в тайне.

– Да… да, прости. Ты совершенно прав. – Он выглядел осунувшимся. – Боюсь, сейчас во мне слишком много горечи по отношению к Пенмарам. Не слушай меня. Но, Касталлак, что это за женщина, эта твоя подруга? Как это случилось? Что ты собираешься делать, если узнает отец?

– Он не узнает, потому что ты единственный человек, которому я собирался об этом рассказать.

Одна мысль о том, что отец может узнать о моем романе с Розой, заставляла меня холодеть от ужаса. Я рассказал Винсенту так мало, как только смог, но он все равно был потрясен до глубины души. Было ясно, что он считал меня обязанным жениться на Розе, чтобы исправить положение, и не одобрял мою практичную, но неджентльменскую позицию.

После обеда я проводил его до офиса. Стоял серый денек конца сентября, и из гавани доносился запах лодок и рыбы. Стрелки часов на ближайшей церкви на холме показывали два часа, и я уже собрался попрощаться с Винсентом, когда позади нас раздался громкий цокот копыт, и, обернувшись, мы увидели Джастина Карнфорта. Он натянул поводья, остановился и прокричал нам:

– Касталлак! Винсент! Подождите секунду!

Мы едва не застонали. Разговоры с Карнфортом были утомительно односторонними и бесконечными, и, скорее всего, теперешний не обещал стать исключением.

– Как поживаешь, Карнфорт? – вежливо произнес Винсент, но, увидев выражение его лица, тут же добавил: – Что-нибудь случилось?

– Случилось? Боже мой! – Его лицо было темным от гнева. – Вы разве не слышали новости? Я так зол, что едва сдерживаюсь! Этот негодяй Харри Пенмар! Черт его побери, если я когда-нибудь до него доберусь…

– Что он натворил? – прервал я его, неожиданно заинтересовавшись. – Что стряслось?

От Карнфорта чуть искры не сыпались.

– Моя сестра… Джудит… его будущая жена…

– Он сбежал с ней? – спросил удивленный Винсент.

– Нет! – заорал Карнфорт. – Нет, черт побери, сэр, он ее обманул! Он сбежал с дочерью зилланского священника! С маленькой Мириам Барнуэлл! С дочерью священника, черт побери! Когда я думаю о своей бедной сестре, униженной, опозоренной…

– Святый Боже, – вздохнул Винсент. – Какой ужасный удар для священника!

– Зато миссис Барнуэлл обрадуется, – сказал я, мысленно посмеиваясь. – Ее дочь выходит замуж за светского человека, хотя свадьба и будет довольно необычной.

– К черту Барнуэллов! – зашипел Карнфорт. – Что будет с моей сестрой? Она же брошена, черт побери! Послушай, Винсент, ты же теперь часто бываешь в Пенмаррике, правда? Когда в следующий раз увидишь Клариссу, скажи ей, чтобы она передала своему братцу, что, если он еще хоть раз сунет нос в Пензанс, я…

– Да, да, – торопливо пробормотал Винсент, поджав губы при упоминании имени Клариссы, но желая угомонить Карнфорта как можно быстрее. Его громкий голос уже начал привлекать внимание прохожих. – Я скажу ей.

– А если ты, Касталлак, когда-нибудь будешь в Пенмаррике…

– Я там не бываю, – вежливо возразил я, но, едва произнеся эту фразу, тут же вспомнил о своем намерении отправиться туда, чтобы просить у Жиля Пенмара денег, в которых так нуждался.

5

– Какая некрасивая ситуация, – сказал мне за обедом отец. – Только подумать, Мириам Барнуэлл, дочь священника, хорошо воспитанная, благородная девушка, неожиданно забывает о морали и бежит с таким негодяем! Я этого не понимаю. Всегда неприятно, когда девушка ее происхождения ведет себя так, но сейчас это вдвойне неприятно, потому что мне жаль ее родителей. Бедный Барнуэлл ужасно расстроен.

– Да, сэр.

– Мне не хочется этого говорить, но боюсь, что часть вины лежит на миссис Барнуэлл. Слишком уж она хотела, чтобы ее дочь удачно вышла замуж. Я уверен, что прошлым летом, прежде чем Жиль отослал сына за границу, она способствовала и поддерживала флирт своей дочери с молодым Реймондом, и я бы не удивился, если бы узнал, что мать сквозь пальцы смотрела на всю эту историю с Харри. Боже мой, ведь должна же она была знать, что они где-то тайно встречаются, даже после его помолвки с Джудит Карнфорт! Как можно было допустить, чтобы подобные вещи творились прямо у нее перед носом? Полагаю, Харри решил жениться на Джудит, чтобы угодить Жилю и кредиторам, но в последнюю минуту струсил и сбежал с девушкой, которая казалась ему более привлекательной.

– Да, сэр.

– Удивительно, как молодой человек может вести себя подобным образом! Не удивлюсь, если он не женится на бедной маленькой Мириам, и что с ней тогда станется? Она будет погублена навсегда. Хотя я и осуждаю ее, все же Харри виню больше. Думаю, что молодой человек, который использует хорошо воспитанных, порядочных девушек в своих эгоистических и безответственных целях, должен быть окончательно испорчен.

– Да.

Отец пристально на меня посмотрел.

– Тебя эта новость, наверное, шокировала так же, как и меня, – заметил он. – Ты сегодня очень подавлен. Ты хорошо себя чувствуешь?

– Я немного устал, – сказал я. – Если позволите, сэр…

– Да, конечно, надеюсь, ты хорошо выспишься и отдохнешь.

Он улыбнулся мне, глаза его были так светлы и честны. Желая мне доброй ночи, он, конечно же, и предположить не мог, что я вел себя так же отвратительно, как Харри Пенмар.

6

На следующее утро я поехал в Пенмаррик повидать Жиля.

Когда пришло письмо Розы с просьбой о помощи и стало ясно, что мне вскоре придется занять крупную сумму денег, я некоторое время ломал голову, к кому бы обратиться. Одно время я думал, что сумею преодолеть гордость и попытаюсь занять денег у матери, но побоялся, что она может написать отцу и, считая, что поступает в моих интересах, спросить, почему он дает мне столь нищенское содержание, что я вынужден просить у нее помощи. Нет, решил я, не стоит вовлекать мать в ситуацию, которая и без того ужасна. Но кто же еще оставался? Роберт Йорк был богат и, насколько я знал, достаточно расположен ко мне, чтобы одолжить любую нужную мне сумму, но он находился под каблуком у моей матери и ничего не смог бы удержать от нее в секрете. О том, чтобы занять денег у отца, не могло быть и речи.

Оставался Жиль Пенмар.

Однако, зная, что он в силах мне помочь, я тут же выкинул его из головы. Мысли о Жиле были опасны, и их следовало сразу же подавлять. Оправившись от шока, в который повергли меня чудовищные признания моей матери, я выстроил вокруг этих воспоминаний стену, и она успешно защищала меня от излишних размышлений и сильных эмоций. Итак, я отказывался думать и о Жиле, и о признаниях матери, в которые не мог и не хотел верить. Я помнил лишь, что я его наследник и что он, возможно, даст мне субсидию из тех денег, которые собирался оставить по завещанию. На этом в мозгу у меня захлопывалась дверь, и я больше не думал о нем до тех пор, пока не понял, что дальше откладывать малоприятный разговор в Пенмаррике нельзя.

В то утро я нашел дом одиноким и заброшенным, томительный корнуолльский туман клубился у его мрачных стен. Некоторое время я смотрел на Пенмаррик, не понимая, почему полюбил его, коль скоро он так безобразен, но тем не менее уверенный в том, что мне предстоит вдохнуть в него жизнь. Я улыбнулся собственной сентиментальности, но это чувство осталось, навсегда застряло в сердце. Это был мой дом, моя земля; когда-нибудь я вступлю в права владения ими.

Через пять минут, когда конюх с всклокоченными волосами увел мою лошадь, а лакей, горя желанием угодить будущему хозяину, быстро провел меня в дом, я снова очутился в гостиной с протертым индийским ковром и стал смотреть, как ветер гонит с моря на террасу прохладный туман.

Устав от напряжения, я уже прикидывал, долго ли мне еще ждать хозяина, когда дверь распахнулась и передо мной предстала не тень моего дяди в кресле-каталке, чего я так опасался, а ничуть не отталкивающее лицо его приемной дочери Клариссы.

– Дорогой кузен Марк! – воскликнула она тоном, рассчитанным на то, чтобы у меня по спине пробежала дрожь восторга. – Спешу к вам с оливковой ветвью, чтобы между нами воцарился мир!

Надо признаться, что дрожь восторга пробежала-таки у меня по спине, прежде чем мне удалось восстановить в памяти свое привычное безразличие к ее прелестям. На Клариссе было отделанное шелком светло-зеленого цвета кремовое платье, которое ей очень шло. Оно, правда, казалось несколько тесноватым в известных пикантных местах, и я подумал, что, если бы у нее была мать, тетя или хотя бы какая-нибудь наставница женского пола, платье это либо никогда бы не надевалось, либо было бы отправлено портнихе на переделку.

– Доброе утро, кузина Кларисса, – настороженно произнес я. – Благодарю вас за оливковую ветвь и принимаю ее с удовольствием.

– Но вам, разумеется, интересно, почему я ищу мира, – сказала она, изящно располагаясь в шезлонге и жестом приглашая меня сесть рядом. – Достаточно мы были врагами, не правда ли?

– Я никогда не стремился враждовать ни с кем из обитателей Пенмаррика, Кларисса, – ответил я, опускаясь в одно из кресел. – Этого хотелось вам, не мне.

– Но вы, само собой, понимаете, что я чувствовала! Мы с Харри всегда были всего лишь бедными родственниками, даже не Пенмарами. Папа, мой приемный папа, любил только Реймонда, а когда тот умер, не счел чудачеством написать завещание в пользу совершенно постороннего человека. Вы же понимаете, каково это было для нас с Харри.

– Вероятно… Но почему вы теперь переменились ко мне?

– Благодарите за это хитрую маленькую охотницу за состояниями Мириам Барнуэлл! Я просто не понимаю, как Харри позволил этой девчонке обвести его вокруг пальца! Естественно, это последняя капля, теперь папа лишит его наследства, а я не увижу его долгие годы… а здесь, в Пенмаррике, мне довольно одиноко, братец Марк. – Она одарила меня томным, полным тоски взглядом своих темно-карих, печальных глаз. Это были красивые глаза, большие, горящие, с длинными ресницами. – Дом такой мрачный, пустынный! Не хочу даже и думать о том, что теперь, без Харри, я буду погребена здесь и меня никто неделями не навестит.

– Моя дорогая Кларисса, – сказал я не без иронии, – вы слишком скромны. Вы знаете так же хорошо, как и я, что стоит вам только пошевелить пальцем, и мой друг Винсент бегом прибежит, чтобы составить вам компанию.

– Ах да, дорогой мистер Винсент – ваш друг! – Она улыбнулась и добавила безразличным тоном: – Как я могла забыть? Правда, я решила не видеться с ним так часто, как раньше, но вчера вечером он приехал в Пенмаррик по какому-то делу, и я его пожалела. Мы выпили по бокалу портвейна, и он рассказал мне – о! – так много интересного о вас, братец Марк!

Я посмотрел на нее. Она по-прежнему улыбалась. В голове у меня пронеслась отчетливая мысль: если идиот Винсент сказал этой девчонке хоть слово о моих проблемах с Розой, он пожалеет, что знает и Клариссу Пенмар, и меня.

– Ему, оказывается, известно о вас на удивление много. Я узнала, что вы очень популярны у дам, кузен Марк. И это одна из причин, по которой я решила одарить вас оливковой ветвью. Меня всегда интригуют джентльмены с романтической репутацией.

– Романтической? – переспросил я, имитируя ее томную, расчетливо тягучую речь. – Боюсь, Винсент переоценил мои достижения в этой области. Как вам нетрудно заметить, моя внешность не позволяет мне следовать примеру вашего брата Харри в его романтических приключениях.

– Кого заботит романтическая внешность, когда шторы задернуты, а свеча погашена?

Я подскочил, словно чья-то сильная рука дернула меня вверх. Кажется, я даже охнул. Никогда прежде не слышал я подобных слов от девушки ее возраста и происхождения.

Она засмеялась.

– Как вы шокированы! Не стоит! Харри уже много лет поверяет мне свои тайны. Я знаю, что к чему. – Она тоже поднялась и грациозно прошлась по комнате в мою сторону, и, еще более шокированный, я понял, что все слухи о ее похотливости были правдой. – Не хотите ли пройтись со мной по дому? – предложила она непринужденно. – Я покажу вам…

– Нет, спасибо, – коротко ответил я.

Я увидел, что мой тон заставил ее темные брови чуть подняться. Улыбка померкла.

– Ну же, Марк, это просто невежливо. Я думала, что вы приняли оливковую ветвь.

Я повернулся и направился к звонку, чтобы напомнить лакею, что все еще жду Жиля. Но прежде чем я успел дотронуться до звонка, она с прохладцей произнесла своим теплым, изменчивым голосом:

– Я уверена, что со мной вам будет интереснее, чем с дочкой врача. В женщинах среднего класса есть что-то ужасное, вы не находите?

Я резко развернулся, но сказать ничего не смог.

Увидев выражение моего лица, она рассмеялась.

– Вы сердитесь, потому что я знаю о вашей жалкой дочке врача!

– Послушайте, Кларисса, – сказал я очень вежливо, – если вы произнесете в подобном тоне еще хоть слово о женщине, которая в тысячу раз более благородна, чем вы когда-либо сможете быть…

– Как скучно иметь любовницу, которая пытается походить на леди!

Я ударил ее. Я ударил ее по лицу тыльной стороной ладони, и глаза ее вспыхнули, а рука схватилась за щеку.

– Ты… ублюдок! – Она плюнула в меня изо всей силы, и ужасное слово, выбранное ею без задней мысли, только от злости, поразило меня больше, чем любое самое скверное площадное ругательство. – Ты… убогий… ублюдок… – Она едва могла говорить. Она вся дрожала от ярости. – У тебя нет права бить меня! – выдохнула она наконец. – Убирайся! Убирайся сию же секунду, не то пожалеешь!

Я вынул платок, вытер плевок со щеки и нагло уселся в шезлонг.

– Очень хорошо, – сказала она, все еще трясясь от ярости. – Я позову слугу, и он вышвырнет тебя отсюда.

Уже несколько минут я боролся с приступом гнева, но теперь дал ему волю. Вскочив на ноги, я схватил Клариссу за плечи, прежде чем она успела позвонить, и тряс, пока она не потеряла дар речи.

– Ты, маленькая… вынюхиваешь тут… – Мой горячий нрав был проклятием моего детства, и, хотя теперь я повзрослел уже достаточно, чтобы контролировать себя даже при самых серьезных провокациях, в тот момент мной овладела такая ярость, что я уже ничего не помнил. – Думаешь, я не понимаю, почему ты так злишься? Тебе трудно пережить, если кто-то может противостоять твоим чарам! Ты злишься и плюешься, потому что ты мне неинтересна! Тебе кажется, что ты можешь относиться ко мне как к этому дураку Винсенту, но, Господь свидетель, на этот раз ты ошиблась! Ни одна женщина не будет мне диктовать, не сможет заставить меня действовать по ее указке. Да и почему ты должна мне нравиться? Ты ведь даже не красива, у тебя карие коровьи глаза, толстогубый рот и отвратительный ворох черных завитушек! Я не лягу с тобой в постель, даже если ты мне заплатишь!

Я оттолкнул ее с такой силой, что она ударилась о шезлонг. В этот момент дверь распахнулась, на пороге кто-то кашлянул, и секундой позже дворецкий с приличествующей случаю уважительной дрожью в голосе объявил, что хозяин меня ожидает.

7

– Как вас зовут? – коротко спросил я у дворецкого, пока шел за ним через просторный мрачный холл к широкой лестнице. Спрашивая, я поправлял галстук и отирал со лба пот, проступивший от гнева. Руки мои все еще тряслись.

– Медлин, сэр.

Я понял, что в его глазах я уже доказал, что обладаю таким же буйным нравом, как любой Пенмар, и, когда мы поднимались по лестнице в галерею, он обратил мое внимание на портреты моих предков-выскочек, украшавшие стены. Первый Пенмар, азартный игрок по имени Бейкер, который выиграл Пенмаррик у принца-регента, решил, что его следует запечатлеть с пресловутыми игральными костями в руках; выражение лица у него было одновременно циничное и светское, и, несмотря на вычурный костюм эпохи Бруммеля, он, без сомнения, выглядел жестоким. Рядом с ним висели портреты его троих сыновей, из которых двое старших окончили свою жизнь неизвестно как, а младший, мой дед Марк Пенмар, заработал состояние на спекуляциях в Индии, а потом стал хозяином Пенмаррика. Я смотрел на деда, которого так любила моя мать. Как она и говаривала частенько, я был очень похож на него; я узнал темные раскосые глаза, уродливый нос и широкий рот, но мне не понравились холодное выражение лица и хитрость в уголках глаз. Последними в галерее были портреты моей матери и ее утонувшего брата Артура, который оставил Пенмаррик без наследника; это был первый Пенмар, которого можно было без сомнения назвать красивым, и он же был первым, кто выглядел как полный дурак. Я повернулся к портрету своей матери, написанному, когда ей было лет восемнадцать, чтобы найти черты той жесткой, высокомерной, полной горечи женщины, которую знал, но никакого сходства не нашел. Ее темные глаза светились теплым светом, губы были приоткрыты. Она излучала свет.

Неожиданно меня охватило уныние. Я отвернулся и последовал за Медлином из галереи по длинному коридору, который вел в спальню хозяина дома, в знаменитую башенную комнату Пенмаррика, где мой кузен медленно умирал в постели, глядя на море.

Когда я перешагнул через порог, в нос мне ударил запах медикаментов, но я постарался не морщиться. Его темные глаза глубоко запали, лицо было похоже на маску мертвеца; он кивнул мне, приглашая сесть. Пожилая сиделка молча удалилась. Мы остались одни.

– Значит, ты вернулся, – произнес он наконец. – Я все думал, вернешься ли ты.

– Да, сэр.

Но больше смотреть на него я не мог. Я слишком отчетливо понимал, что ничего не чувствую – никакого отклика, никакой неуловимой ниточки связи, никакой общности, никакого понимания, никакой любви. Он был просто чужак, которого я так никогда и не узнаю.

– Видимо, у тебя имеется серьезная причина для визита, – сухо сказал он. – Я не наивен. – В ответ я промолчал, и он коротко добавил: – Ты, конечно, знаешь о Харри. Не думай, что теперь тебе достанутся все мои деньги. Не достанутся. Я достаточно дал тебе, чтобы очистить свою совесть. Я добавлю долю Харри к приданому Клариссы, в надежде, что кто-нибудь женится на ней ради денег. Господь свидетель, никто бы не захотел жениться на ней из-за ее репутации.

Я был смущен. В замешательстве я оглядывал большую круглую комнату с окнами, выходящими на пустошь, и продолжал молчать.

Наконец он сардонически спросил:

– Ну что ж, признавайся, сколько тебе надо?

– Если… если бы вы могли предоставить мне эту сумму как часть наследства, а не в качестве подарка…

– Естественно. Сколько?

Я назвал цифру.

– Зачем тебе эти деньги? Разве твой отец не дает тебе содержания?

Мы вступили на опасную тропу. Скованность постепенно проходила, и я начал ощущать боль, но, когда я заговорил, мой голос был суше, чем прежде, – это был холодный, резкий голос уверенного в себе человека:

– Сэр, я не хочу просить у него такую сумму, поскольку она не может быть определена как часть наследства. Он собирается оставить большую часть своих денег моему младшему брату.

– Правда? И отчего же, как ты полагаешь?

Боль пронизывала меня, задевала каждый мой нерв, а лицо горело под его взглядом.

– Из чувства справедливости, сэр… поскольку я унаследую Пенмаррик… – Я едва соображал, что говорю. – Найджелу должен достаться особняк Гвикеллис… и это справедливо и честно…

– Не могу придумать ничего более несправедливого, чем лишить наследства старшего сына ради младшего… если, конечно, Касталлак не уверен, что у него только один сын.

После этих слов мне показалось, что я больше ни секунды не вынесу боли. Я поднялся и побрел прочь из комнаты. Но он меня остановил. Он принял мое унижение за ярость и, когда я повернулся к нему спиной, нащупывая ручку двери, окликнул меня быстрым, неровным голосом:

– Подожди! Я дам тебе деньги. Незачем злиться. Прошу прощения, что так много говорил о болезненном для тебя предмете, но с тех пор, как ты приходил сюда с матерью, я все думал, уж не… ну да ладно, теперь это не имеет значения. А сейчас подойди к секретеру и открой ящик… Да, этот. Там ручка и бумага. Тебе придется писать под диктовку. Я попрошу Требарву, моего юриста, дать необходимые распоряжения банку, чтобы тебе перевели деньги.

Огромным усилием воли я успокоил трясущиеся пальцы, взял ручку и написал, что было велено.

Когда письмо было составлено, он посоветовал мне потратить деньги с пользой, а не растранжиривать их на карты, лошадей и женщин, как это принято у Пенмаров, но к тому времени я уже взял себя в руки и злость вытесняла боль. Когда я огрызнулся: «Меня зовут Касталлак, а не Пенмар, сэр», мой голос был холоден, как серое море за окном, и безразличен, как пустошь за усадьбой.

– О да, – сказал он. Наши взгляды скрестились на одну долгую минуту, и я почувствовал то, чего не хотел чувствовать: отклик в душе, вспышку понимания, тень сочувствия, которые не мог не признать. – О да, – повторил Жиль Пенмар, и в его сухом, исхудалом лице я прочел муки одиночества и смог его простить. – Тебя зовут Касталлак. – Губы его сложились в чуть заметную, вежливую усмешку. – Прошу прощения.

Вскоре после этого я ушел. Я почти бежал по темному коридору в галерею, и все мертвые Пенмары, казалось, насмехались надо мной из своих рам, когда я, спотыкаясь, спускался по лестнице в вестибюль. В тот момент ни один дом не казался мне таким угнетающим, как Пенмаррик, и, убегая по подъездной дорожке, я в приступе отчаяния пожалел, что мой прапрадед выиграл ту знаменитую игру в кости с принцем-регентом. Лучше бы он оставался никому не известным человеком по имени Бейкер до самого конца своей карьеры авантюриста.