Читать книгу В плену времени – 2. Повести - Тамара Ла - Страница 2

С края обрыва далеко вокруг она видела расстилавшуюся морскую гладь, внимала мелодичному, неумолчному шуму пенно-прозрачных волн, а позади нее – лесистая стена горы. Могучая триада – Солнце, Земля и Вода окружали ее, и сама она под стать им. Малиновая одежда шла к ее темно-каштановым волосам и золотистому огню смелых глаз.

В разгар летнего дня душно от ароматов множества кустов и трав. В небе в свободно-широком парении кружилась большая птица – коршун, и Медея, перевернувшись на спину, не слушая больше шум волн, смотрела на высоко-парящую птицу – она летала, будто кружилась песня на высоких нотах.

Медея будто сама вместе с птицей неслась в воздухе – такая порывистая смелость выражалась на ее решительном, твердом лице, – и в то же время она любила землю, которую всем телом ощущала под собой.

Она знала о священной простоте мира, над которым владычествует Великая Богиня-Мать. Хранительница преданий рода Анхи часто рассказывала Медее о прошлых временах, когда люди чтили Богиню, и потому среди них царили мир и порядок. Но с течением времени люди начали забывать веления и заветы Матери и, отвернувшись от нее, начали поклоняться ее детям – мужским божествам, и жизнь их стала враждебной себе и друг другу, бессмысленно-короткой. Особенно люди юга и запада издавна начали жить так… Бабушка Анхи хрипловатым голосом говорила древние предания, огонь очага озарял ее иссохшее до костей лицо, и Медея с любовью всматривалась в нее, внимая. Она чувствовала родственную приязнь ко всем созданиям, приближенным к Богине.

Медея пока не думала, плохо ли сейчас живется на земле. Колдовская кровь Великой Матери текла в ее жилах, как завет общения с божественной силой; мерцала в глазах солнечным огнем. Неистово-зовущие порывы гнали ее на берега моря и в священные рощи на запретные мужчинам женские обряды. В ночи полнолуний – когда весь мир подчинен воле Богини – женщины, послушные томительным желаниям, уходили в потаенные горные пещеры и лесные поляны, и там рьяно служили своему Великому божеству.

Власть Матери, объединяющей в себе Прошлое, Настоящее и Будущее, Медея чувствовала над каждым биением своего сердца, над каждым вздохом и выдохом, в каждом движении. Ощущала: через нее Богиня властвует над миром людей и богов. Главная жрица рода давно выбрала Медею в свои преемницы.

– Великая Мать зовет тебя, ее воля руководит тобой. Следуй лишь ее желаниям, – говорила она.

Медея настолько ощущала в себе присутствие Богини, что ей порой тесно дышать, тяжело ходить – Богиня смотрела на мир через ее глаза, ее пальцами касалась мира. Медея ощущала это, когда шла по лесной тропинке, срывала травы, вместе с другими служительницами маленького храмика готовила лекарственные напитки. Незаметно проходил день и, вдруг подняв голову, она смотрела в открытую дверь на заходящее за море светило, чей отблеск горел в ее собственных глазах, – смотрела с бьющимся, как бубен, сердцем в предчувствии удивительного, неведомого и прекрасного будущего!

Два дня назад приплыл корабль с западного моря. Торговые люди приплыли сюда из Синопы. Капитан – юноша высокий и худощавый, с голубыми глазами, с очень белой, светлой кожей. Он – родственник царя на своей родине – в Тессалии. Медея почувствовала влечение к Ясону, правда, не больше чем к другим красивым юношам. В праздники Богини она испытывала и более сильные чувственные порывы и привыкла относиться к ним спокойно. Сейчас, больше чем юноша, ее влекла незнакомая западная земля, отплытие в всегда призывно волнующееся море.

Она слушала рассказы Ясона о его многолюдной стране с большими городами и просторными пастбищами. Мореходы-тессалийцы готовились отплыть туда после Летнего Праздника, чтобы уже через полмесяца быть дома.

Медея села на склоне горы и долго смотрела на простор вечереющего неба и моря. Переливающиеся волны отражали яркий теплый закат. Слева, над самой линией горизонта, солнце рассылало острые стрелы своих золотых лучей – красным багрянцем они зажигали облака и отражались в темнеющих волнах, с глухим шумом набегающих на берег.

С высокого берега вспорхнула небольшая серая птица. Медея проводила птицу взглядом, и ее глаза блеснули золотым пламенем. Одним прыжком она вскочила на ноги и легко понеслась по склону горы вниз – там, среди деревьев виднелось небольшое селение. С разбега влетела в хижину, воскликнула:

– Завтра чужеземцы отплывают! Я уплыву вместе с ними!

– С кем? С высоким, долговязым? – ворчливо спросила Анхи, помешивая варево на огне.

– Да!

Бабушка, через руки которой прошли десятки своих и чужих детей, не стала удивляться. Она сама в молодости последовала за своей любовью в соседнее южное племя, жила там, а после смерти мужа даже побывала в Хаттусе, столице хеттского царства. Потом вернулась домой – давным-давно это было. Она лишь проворчала:

– Что уж так? Мало мужчин у нас, чтобы плыть за ними в дальние края?

– Я хочу увидеть дальние земли! Я спросила Богиню, и она одобрила меня!

– Уплыть легко – море и на край света затянет – как потом вернешься…

Встав на цыпочки, выгнув грудь, Медея с силой потянулась. Несмотря на юность, ее на редкость мощная женская стать и сильное лицо с ясными золотистыми глазами всем бросались в глаза, словно огонь в ночи. Вдруг Медея порывисто опустилась на овечью шкуру и, обхватив колени руками, стала глядеть в огонь очага; в его горячем свете лицо у нее – задорное и задумчивое. Бабушка продолжала ворчать:

– Лучше бы этот чужеземец остался у нас. Скажи ему: пусть остается.

– Я не спрашивала его об этом, – думая о другом, отвечала Медея.

Старая женщина неодобрительно покачала головой в такт своим мыслям.

– Эти пришельцы из-за моря не уважают женщин, у них свои боги – мужские боги Разрушения. В роду у них верховодят мужчины, и жить среди них тяжело. Ты совсем забудешь нас, затеряешься на чужбине.

Медея только улыбнулась и покачала головой, не отрывая глаз от огня, и Анхи, поглядев, как уверенно и спокойно сидит внучка, видела ее решимость сделать по своему желанию. Она спросила:

– Ты пробовала его? Водила в священную рощу?

– Нет.

– Почему?

– Не знаю. Не было времени остаться вдвоем.

Это еще больше не понравилось Анхи. Разве не знают заморские мужи, что женская благосклонность недолга, что они изо всех сил должны добиваться ее!

Медея раскинулась на овечьих шкурах, пальцы рук зарыла, словно ласкаясь, в густой длинный мех, лицо повернула к левому плечу – к огню и к бабушке. Пламенные глаза ее сомкнулись. Она крепко уснула, а Анхи из тайника достала и поставила перед догорающим огнем статуэтку Богини из потемневшего от времени дерева и, как напутствие на счастливую дорогу, затянула долгую песню-заклинание с малопонятными ей самой словами, чей смысл почти утрачен за многие сотни лет повторений.

Утром этот амулет на шнурке она надела на шею внучки.

– Спасет и сохранит тебя Мать! Чти ее!

Медея улыбнулась уверенной улыбкой счастья.

Корабль медленно отплыл от берега. Темно-красные от отвара красящего дуба паруса расправились, подставляясь напору восточного ветра. Вокруг корабля зашумели голубые и синие волны, сверкающая даль моря простерлась во все стороны. Уже к полудню Медее стали не видны родные берега.

Путешественники днем плыли, а на ночь вытаскивали корабль на берег и, выставив стражу, ложились спать. С рассветом снова пускались в плавание.

Медея смотрела на волны, слушала их шум и пение вольно веющих на просторе ветров, вглядывалась в голубые дали. Моряки пошучивали над любовью молодого капитана и чужеземки, а Медея училась говорить на их наречии. Работая веслами, они просили ее спеть им, и она пела все песни, какие знала, и даже некоторые из посвященных Богине гимнов – с напряженным ритмом и резкими грозными выкриками. Порой Медея чувствовала, что эти гимны нельзя здесь петь, но морякам так нравилось слушать и смотреть на нее, что она невольно подчинялась их желанию. В минуты волнения золотой огонь сиял в ее светло-карих глазах.

На пятнадцатый день плавания перед ними в глубине большого залива завиднелся город Иолк. Ясон в зеленом наряде и Медея в малиновой тунике – единственное ее одеяние! – рука в руке стояли возле борта, глядя на приближающиеся пристань и улицы.

С причала Ясон повел любимую в свое жилище возле царского дома. К вечеру к царю Пелию собрались тессалийцы на пир, чтобы шумно отпраздновать возвращение корабля и свадьбу Ясона и Медеи.

От Иолка на север до сияющих снегом вершин Олимпа, между лесистых гор Пинда и морем, простиралась большая плодородная равнина Тессалии, кормящая множество людей, стад и табунов. Медея сразу увидела – эта земля родственна ее родине: здесь такие же мирты, лавры, дубы, все деревья и травы. Медее радостно узнавать их, будто друзей, переселившихся сюда вместе с ней. В Тессалии очень многое такое же, как на ее родной земле, и поэтому она чувствовала себя здесь, как дома, но люди вокруг, наоборот, смотрели на Медею, дивясь: слишком она выделялась мощной женственностью и уверенным превосходством, будто посвященная в тайны неведомые всем другим.

Мать Ясона давно поселилась в горах Пинда – мужчины и женщины живут там в хижинах и пасут стада овец и коров. Она – синеглазая и черноволосая пеласгийка. Раньше жила в Иолке. Царь Эсон влюбился в нее, прожил с ней несколько месяцев, но за независимое поведение быстро возненавидел свою возлюбленную, во время их ссоры только случай спас ее от смерти. Она ушла в горы к своим родственникам, и родила там сына, а когда Ясону исполнилось четыре года, отослала его к Эсону. Царь других детей не имел и был вынужден принять Ясона, как своего сына, и со временем он полюбил его, но к пеласгийке-колдунье продолжал относиться очень враждебно. Даже ее имени слышать не мог.

– Она напугала твоего отца, – рассказывали Ясону городские сплетники, а к этому добавляли, что его мать наложила заклятье на царский род Иолка.

Царь умер, когда Ясону было девять лет. Царем стал его дядя – Пелий. Мальчику было одиноко в царском доме и до своего возмужания он подолгу жил у матери в горах, и очень привязался к ней. Она – глава своего рода, много людей подчиняется ей, как мудрой женщине.

Поэтому вскоре после свадьбы Ясон отправился в горы, чтобы показать Медею своим родственникам-пеласгийцам. Он думал, что мать и Медея понравятся друг другу, ведь обе знают целебные и тайные свойства трав, обе выделяются своей внешностью и силой, но женщины почти ничего не сказали друг другу, кроме первых необходимых слов.

Через несколько дней Ясон и Медея вернулись домой в город. На его вопрос, что она думает о его матери, Медея промолчала, и ее молчание – словно несокрушимое молчание скал, о чье подножие тщетно бьются волны.

Затем они из Иолка поплыли на торговом корабле в Трою и провели там месяц. На следующий год весной вновь отправились на корабле в города на хеттском побережье.

Осенью вернулись в Тессалию, чтобы до следующей весны жить в Иолке.

Медея часто уходила из города, шла в леса, бродила по берегам рек и ручьев, сидела на скалах перед вечно изменчивым ликом моря; смотрела на дальние облака, ночью взирала на колдовскую красоту звезд, и постепенно каждое растение и тропинка, каждая волна и изгиб берега в заливе раскрывали ей только им присущие знания о себе и о мире.

На земле всё – живое. Каждая линия скалы, узор песчинок на камне, кроны деревьев, шумящие в горячем летнем ветре, полны значения. Они – узоры на лике Богини, и беспрерывно рассказывают миру о ней.

Принимая Медею в свой круг, женщины Иолка привели ее к самой старой и почитаемой среди них. Пророчица Дита-Змея жила в пещере на берегу моря. На Медее – лучшее из ее одеяний: красная туника с оранжевой вышивкой, подарок Ясона.

На полу светлой, прогретой солнцем пещеры ползали многочисленные змеи. Медея не боялась змей, а боялась, что наступит на них, и, подобрав подол туники, ступала осторожно.

Возле треножника окруженного пеплом жертвоприношений и курений, сидела на камне женщина: совершенно белые пряди волос, невидящие глаза. Лицо – странно-чуткое и в то же время погруженное в себя, отрешенное, будто заходящий за горы месяц. Женщины почтительно остановились перед ней. Среди них – Адрастея, год назад выбранная главной жрицей Иолка, жена двоюродного брата Ясона, – она сказала пророчице:

– Мы привели тебе новую служительницу – поклонницу нашей Богини.

– Подведите ее, – иссохшими губами шевельнула провидица, произнося слова.

Медея подошла к ней. Женщины затаили дыхание. Сладкозвучный шум волн наполнял тишину пещеры. Слепая чутко ощупала лицо и руки Медеи.

Близко смотреть на провидицу было все равно, что смотреть в лицо старой мудрой змеи; она напоминала Медее бабушку Анхи, и охваченная доверием и приязнью, она без боязни ощущала на себе касания чужих пальцев. Пророчица приложила ладони к ее щекам, задержала пальцы на подбородке и на плечах; потом опустила руки на колени и, еще некоторое время сидела молча, будто всматривалась невидящими глазами в Медею. Наконец, произнесла громким шепотом, словно дивясь:

– Велика твоя сила, дочь Великой Матери! Воистину, ты идешь по земле, как острый плуг…

Отныне слепая Дита стала наставницей Медеи, как и других молодых женщин Иолка. Все местные жители уверяли, что еще на памяти их родителей, Дита жила здесь и уже тогда была столь же старой. Они верили, что, Рожденная Змеей, она вновь станет ею после своей смерти.

Несмотря на суровое зимнее время Дита нередко выходила из пещеры и бродила по берегам залива и окрестным холмам. Она наощупь и по запаху знала все растения, все их свойства, предсказывала людям погоду и успехи тех или иных дел.

В ночь новолуния Медея прошла простой и суровый обряд Посвящения, и женщины Иолка приняли ее в свой тайный круг. Теперь она принимала участие во всех их служениях Богине. Днем на лесной поляне, или ночами вокруг пылающих костров – собирались они на радостные праздники служения Богине. В длящихся часами танцах демонстрировали свою силу и красоту. Танцуя, женщины раскидывали руки, раскачивали бедрами, и в ритме раскачивания возгласы тоски и радости рвались с их губ, как песни!..

Весной царь снова отправил племянника в западные города Хеттии – продать товары и купить новые. Снова Ясон и Медея были вместе на корабле. В середине лета они вернулись, и Пелий послал племянника с посланием к царю Ливии – на северном побережье Африки, рядом с Египтом, расположено это царство. Медея на последнем месяце беременности осталась в Иолке.

Перед отплытием Ясон поднялся в горы повидать мать. Она вышла из хижины, вытирая руки: делала сыр. В потрепанном хитоне из некрашеной шерсти, в грязной овечьей шкуре накинутой на плечи, грудь и спину. Черные волосы, длинные и прямые, как конский хвост, небрежно связаны выцветшей, рваной лентой. Но в этом наряде она выступала, будто с царским венцом на голове. Ни одна знатная горожанка не сравнялась бы с ней! Синие глаза смотрели прямо и пристально. В волосах появились редкие белые пряди, но лицо сияет неувядающей гордой красотой. Обняла и расцеловала Ясона.

– Будь здоров, мой сын!

Он сказал, что пришел проститься: завтра уплывает в Ливию. Она внимательно всматривалась в сына. Глаза их похожи, но взгляд матери – тверже. Словно для невольной защиты она положила руку ему на плечо.

– Плыви, Ясон. Да будет удачным твое плавание!

Они сели возле хижины на траву. Ясон стал рассказывать о делах в городе. Неподалеку от хижин два раба пасли стадо овец и коз. Вокруг – горная свежесть и чистота воздуха, синие и зеленые горы подпирают небо своими вершинами. Ясон чувствовал, как ему хорошо и привольно здесь. Даже дышалось глубже.

Прощаясь с ним, мать сказала:

– Пусть Медея приходит, поживет у меня, я и Харета поможем ей в родах.

В Иолке Ясон передал Медее приглашение матери и добавил:

– Если хочешь, вызови мою мать сюда в город. Она во всем опытная и поможет тебе. Или прими помощь от наших городских родственниц.

На последнее предложение Медея улыбнулась уголком своих темно-красных губ – она терпеть не могла родственников Ясона по отцу; откинув со лба на спину каштановые волосы, забралась к Ясону на колени и, обвив руками его стройную шею, пообещала:

– Когда я стану большой колдуньей, я превращу всех здешних горожанок в лягушек – пусть квакают для моего удовольствия в болоте за городом!

– О да! Ты не выносишь их!

На следующее утро Ясон уплыл выполнять царское поручение.

Через два месяца наступило время родов. Выгнав всех из дома и оставшись одна, Медея разделась и распустила волосы, во тьме комнаты улеглась на травяную постель на полу. Изо всех сил стискивала в руках старую деревянную статуэтку, привезенную с родины. Стертые временем на ней едва различимы женские формы.

Страдая в родах, корчась и извиваясь, вспоминала женщин, беснующихся весенней ночью на праздниках любви, и думала: «К чему рожать, если через несколько десятилетий выросшее дитя все равно умрет?..»

…Она погрузила новорожденного сына в чан с водой и вином, и обмыла его. Со счастьем освобождения и с радостью вглядывалась в полутьме в народившегося из нее человечка; с бьющимся сердцем прижала к своей горячей щеке мягкую, свежую щечку кривящегося в плаче личика…

После рождения сына Медея продолжала часто плавать на корабле с Ясоном – ему большая поддержка от ее уверенности и силы, – а дома активно участвовала в женских обрядах.

Летние празднества соединения с Богиней и Богом. И еще более неистовые ночные таинства – они дают силу и смысл жизни, безвозвратно изменяют душу и тело. Идущие из дебрей тысячелетий древние, сжигающие и возрождающие душу экстазы освобождения. Ни один человек из непосвященных – мужчина или женщина – случайно или непреднамеренно не мог появиться возле диких ночных сборищ; немедленная мучительная смерть ждала его – женщины-менады в бешенстве набрасывались на попадавшихся на их пути людей и животных и раздирали их в клочья. В женщинах бушевала разрушающая и зачинающая сила жизни, они становились ее олицетворением.

В сиянии луны они бегали с факелами по полянам и горам, вдыхали дым положенных на угли семян дурмана, жевали листья вороньего глаза и плюща. Впадая в неистовство, женщины срывали с себя одежды, бросались в дикие танцы; их хриплые и звенящие крики метались, словно языки огня; сильные тела гнулись, будто натянутые луки; они извивались всем телом, как в мучительной смертельной агонии. В экстазе священного безумия их силы – неистощимы, неиссякаемы. Освобождение и неистовое слияние со всем окружающим миром.

В светлой пещере всматриваясь слепыми глазами в лица тех нескольких женщин, которым она хотела передать свой дар предвиденья, Дита говорила:

– Раньше, для проявления дара пророчества я пила кровь зарезанного при жертвоприношении ягненка, но теперь и без крови ясно вижу прошлое и будущее. Слепота открыла мне внутреннее зрение.

Под ее руководством вступая на путь озарений, жрицы тщательно готовили мази и отвары из трав, проводили себя через тайные обряды. Пришел черед и для Медеи.

На священной поляне женщины разожгли костры. Пронзительно светила луна. На фоне темно-синего неба колдовскими черными силуэтами вырисовывались лесные деревья. Медея стояла нагая, с распущенными волосами. Женщины подвели ее к большому дубу и привязали, обведя ее руки вокруг ствола. Медея, не евшая несколько дней и проведшая их в глубине пещеры, жадно выпила поднесенный к губам напиток: вкус множества трав, знакомых и незнакомых, смешался в нем. Питье мгновенно проникло в ее кровь – словно сильным ветром обвеяло ее лицо и тело, и необыкновенно прояснилось сознание… Огни костров то расплывались в багровые пятна, то становились отчетливыми и со зловещей, грозной силой впивались в ее глаза, точно красно-раскаленные железные когти…

По изгибам сильного тела Медеи пронеслись волны дрожи из-за стремительно проясняющегося – внутрь и наружу – сознания. Видения со страшной силой втягивали ее в себя и тут же уносились прочь, бросая опустошенную душу, как обескровленную жертву. В бессилии Медея роняла голову и обвисала на веревках, а когда вновь поднимала голову и открывала глаза, перед ее взглядом широко раскрывались бездны. Она неотвратимо падала в их глубины…

Сейчас она могла пронизать ночь одним взглядом и настичь далеко ушедшее на запад солнце! Теперь она знала о чем перемигиваются звезды в прозрачно-золотой вышине эфира! Могла понять зачем лучи света летят во тьму, а взглянув себе под ноги, она не увидела черной земли – это был провал – цветной и беспрестанно движущийся. Ее голова закружилась – свистящий дурманный вихрь подхватил ее своими обжигающими крыльями… Сильные мучительные судороги начали сотрясать ее – все тело мучительно извивалось, превратившись в единый безмолвный крик боли…

Волна судорог колотила тело – словно змея вытряхивалась из старой кожи. Вдруг всё стихло, и она оцепенела от хлынувшего в нее широкого потока восприятия мира – каждый шорох и запах ночи тысячекратно усилились… Она слышала и видела червяка, сосредоточенно ползущего под травинками возле корней соседнего дерева; видела за чащей кустов перемещения ночных зверьков и их, глядящие на нее, загадочно поблескивающие глаза. Она слышала, как на соседнем холме по лесной чаще бежит, похрюкивая, кабан, и ясно видела то, что видит он перед собой, – она была им и еще множеством существ вокруг в лесу… И вся жизнь созданий мира хлынула в нее, будто вино, заливающее огромно пустой сосуд, – со страшной неудержимостью всё это начало вливаться в нее, заливать ее сознание и кровь, и от безмерной пустоты и безмерной наполненности себя и от чего-то еще, неотвратимо набрасывающегося на нее, в дикой радости мучения она вновь принялась рваться с привязи. Не чувствуя боли от веревок, вырывалась из самой себя – внутри и вокруг нее всё неистово кричало!

Никогда еще она не чувствовала себя и всего окружающего с такой силой!

Земля и небо разъяли ее а части и требовательно втягивали ее в себя – так, разорванный спелый плод пожирает медведь, сухую ветку с треском сжигает огонь… Все переворачивалось и менялось мгновенно… Ночь, день, луна, солнце – все это она сама… Живое дерево притягивало ее к себе и, помогая освобождаться, неслось, раскачиваясь вместе с ней в горячем радостном вихре все поглощавшего движения… Сопротивляясь, окружающий мир отталкивал ее, и тут же с новой силой втягивал в себя, мгновенно выворачивая наизнанку. Звуки и ощущения, которые она всегда предчувствовала, но еще никогда не слышала и не ощущала наяву, теперь свободно-легко врывались в нее… Неистово поющее течение Бытия вливалось в нее со страшной, все увеличивающейся силой водопада – сминая, уничтожая… Изнемогая от борьбы с предсмертным ужасом, она на мгновение вырвалась из уносившего ее вихря, и вокруг нее и ней самой все стихло, как свивающийся в кольца шепот… Снова сверкнули звезды сквозь ветви дуба, а горячие костры полыхали вокруг нее на поляне… но сразу возникла грозная уверенность, что отрава уже вселилась в ее тело, что она стала ее кровью, что сейчас на нее вновь накинется неистовый, бредовый, головокружительный вихрь уничтожения…

Последняя дрожь ужаса и восторга охватывали ее на самом краю падения. И вот Неистовый Зов, пронесся по всему миру и коснулся ее… Со страшной кидающейся быстротой зверя она рванулась к нему в и уже не помнила как, легко разорвав все узы, душа покинула ее и унеслась в мир, приняла в себя все существующие виды и образы. Вихрь безумия или предельно осознанная жизнь заполнили ее. Невероятно уродливый и немыслимо красивый, неиссякаемо искаженный и пронзительно отчетливый мир принял ее в себя…

Граница была перейдена. Посвящение – только начало пути. Дальше каждая посвященная шла своим особым путем преобразования и изменения. Раз за разом видения земных и неземных миров начали открываться Медее. Все больше исчезала грань между ними и ее сознанием. Все ее видения полны неведомых явлений, часто невыразимых словами. Она рассказывала про них Дите. Та слушала ее молча, с тусклыми неподвижными глазами слепой. Но однажды заметила:

– Ты ни разу не видела себя в будущем. Ты не хочешь видеть свою жизнь и смерть.

Медея повела статными плечами, полная пренебрежения к концу, предстоящему ей и ее близким.

– Да, мать моя, мне незачем спрашивать Богиню о том, что и так известно! Ведь я знаю: от рождения до смерти – один шаг.

Медея вышла из пещеры, а Дита – чуткая и неподвижная – осталась сидеть в знойной тишине дня и ровном шуме набегающих на берег волн.

Медея всегда знала – Великая Мать дает жизнь, поэтому она имеет право забрать ее обратно у своего творения. И все же лучше иметь двух-трех детей, и, когда пришло время новых родов, Медея вновь разыскала среди своих вещей деревянную статуэтку, сжала ее в руках, – стискивая зубы, в корчах страданий распростертая в полутьме на земляном полу комнаты.

Освободившись от последа, завернула его в листья лопуха и положила под скамью, чтобы потом зарыть в мать сыру-землю.

Подползла к полосе света из окна, рассматривая и обнюхивая мокрого, покряхтывающего и попискивающего младенца. Чтобы покормить прижала живой комочек к своему голому, тоже влажному от пота и крови, еще не успокоенному телу.

Несколько дней в темноте комнаты отлеживалась в травяных настоях ванн, приводя в порядок тело, возвращая покой душе.

Через год родила еще ребенка. У нее и Ясона стало трое сыновей.

К маленьким детям Медея ласкова, возилась с ними, будто с игривыми зверьками, но от подрастающих сыновей – старшему исполнилось шесть лет – начала отдаляться, передавая на воспитание Ясону и слугам. Он как-то увидел: она стоит, держа на руках двух младших детей, и пристально разглядывает их тельца и лица. Ясон заметил: после этого она стала более спокойно держаться с детьми, будто разглядела нечто в их будущей жизни. У него не хватило смелости и желания спросить: что именно? Ее духовная сила порой пугала его. И это ее пристрастие к ночным экстазам, требующим дикого напряжения и священного безумия…

Однажды Ясон спросил, зачем ей нужно служение Великой Матери. Поутру вернувшись с ночных обрядов, Медея лежала, раскинув руки и ноги, отдыхая. Она протянула перед собой обнаженные руки и, знакомым ему жестом поглаживала их ладонями от локтей к запястьям. Засмеялась легким свободным смехом – смесь силы и грусти в этом смехе – а затем уверенно сказала:

– Это дает мне силу.

– А страх перед смертью?

– Сила сминает страх.

– Разве ты не знаешь страха смерти? Разве Богиня лишает менад страха смерти?

Медея снова засмеялась. Она смеялась редко, и легкий смех ее отличается от низкого и твердого тона голоса.

– Я не вижу перед собой смерти! Мать всего лишь возьмет меня к себе обратно, чтобы, когда нужно, опять послать в мир.

Смерть для нее – очень простое понятие: Богиня дает жизнь, дает и отдых от жизни.

Ясон понял, почему горожане испытывают перед Медеей страх. Ее жилище – рядом с Богиней на вершине мира, – там, куда большинство людей не осмеливается подняться. Поэтому жила в Медее неукротимая сила, подчиняющая себе окружающих, направляющая их взгляды и поступки в ту сторону, куда смотрит и идет она.

Страх и почтение – неотрывные друг от друга! – растекались вокруг нее волнами.

– Колдунья, менада, – говорили и шептались в Иолке. Относились к ней с тем почтением, которое всегда готово развернуться в мстительное глумление, чтобы вновь трусливо сжаться при ответном властном окрике и виде поднятой для удара палки.

Экстатический восторг ночных освобождений! Женщины, бегущие в леса, чтобы освободиться от бремени обыденной жизни, растерзать в клочья попадающихся им на пути животных и людей, предаться неистовым до упаду пляскам. На них нисходило безумие, освященное покровительством и близостью Богини. Они утоляли свою жажду чужой смерти. Они бесились, выпуская на волю подавленные желания, чтобы потом им можно было легче жить обычной повседневной жизнью.

А у мужчин были свои кровопролитные занятия: война и охота. Они убивали друг друга в разных стычках и войнах. Кто больше поубивал своих врагов, того именовали героем, слава деяний которого переживет все будущие времена.

Свирепая и буйная сила Жизни гнала мужчин вновь и вновь убивать друг друга и всё живое. Кровопролитие считалось самым естественным делом, наиболее угодным богам. Что при этом чувствовали женщины, рожавшие и растившие детей, а потом видящие их убитыми, мужчины, конечно, в рассмотрение не принимали.

Медея не замечала мужских богов, уверенная, что они всего лишь слуги Великой Богини и, значит, и ее, Медеи. Богам и мужчинам далеко до женской жестокости и женского милосердия. Женщины беспощаднее мужчин, потому что они лучше знают, что такое жизнь и смерть.

В весеннее полнолуние был растерзан в лесу родственник царя Пелия. Сразу появились рассказы, что менады – среди них и Медея – через девушку, которой молодой красавец клялся в любви, заманили его в лес, и там на юношу вмиг налетел задыхающийся в пляске с бубнами женский хоровод. Женщины с неодолимой силой набросились на него, рвали руками во все стороны; впиваясь зубами, выгрызали клочья мяса; они терзали и рвали его, пока не разъяли на куски кровоточащего мяса; тогда они схватили останки и, потрясая ими, бросились плясать на поляне. Хриплые крики безумия рвались с их губ.

Царь Пелий и знатные горожане не могли наказать женщин, освященных близостью к Богине, и сделали вид, что поверили, что юношу растерзали дикие звери.

На следующий год после этого Пелий умер, и новый царь Иолка – Адраст, сын Пелия – был рад придраться к участию Медеи в расправе над его родичем. Он всегда косо смотрел на Ясона за то, что тот недостаточно активно поддерживал его притязания на власть и ныне, став царем, решил изгнать его с женой и детьми из города: их ждет немедленная казнь, если их увидят в Иолке при свете следующего дня.

Ночью они собрались и ушли, взяв с собой трех рабов. Друзья Ясона пообещали собрать остальные вещи и прислать в Орхомен – там жил приятель Ясона, связанный с ним клятвенными узами гостеприимства. Опечаленные и встревоженные друзья проводили их за пределы города. Старший сын шел, держась за руку отца, второго сына нес раб-нянька, Медея, величественно закутанная в складки темно-малинового плаща, держала на руках трехлетнего малыша.

Ночь они провели в рыбачьей хижине на берег моря, а с рассветом наняли повозку с мулами и через Фермопилы пустились в шестидневное путешествие в Беотию.

Приятель с почетом принял Ясона и его семью.

На другой день после приезда в Орхомен Медея, глядя на спящих детей, сказала:

– Нас посетила беда, а для наших детей – она еще большая.

– Они слишком малы, чтобы сознавать изгнание, – возразили Ясон и хозяин дома.

Но Медея не согласна: маленькие дети падают и ушибаются, быстро забывают эти ушибы, но зато вспоминают их, став взрослыми.

Она накинула темный плащ поверх светло-малинового хитона и с младшим сыном на руках пошла в храм Богини Семелы, чтобы принести жертву и обет. С золотым блеском в глазах предстала перед жрицами. Дочь Солнца и Земли, Служительница Богини стояла перед ними.

Жрицы слышали про приморскую провидицу Диту, к тому же Адрастея через посланца заранее известила их о приезде Медеи. Они приняли ее в свой круг, и вскоре наравне со всеми Медея участвовала в летнем празднике Семелы-Земли.

С раннего вечера собрались они на лесной поляне. Неистовое напряжение всех сил ждало их. Освобождение через бешенство танца, через ослепительный вихрь опустошающего экстаза.

Беснующиеся женщины вонзали ногти и зубы в разорванных младенцев, козлят и ягнят, и их рты были забиты мясом и кровью. Сознание Медеи металось, будто волна, кидающаяся на скалу, словно корабль, несущийся в бурном море.

Божественное исступление раздирало ее на клочки – так тяжелый молот вдребезги разносит сухую кость. Мучительные судороги освобождения. И вот, раскрылись все пределы, мир стал головокружительно беспределен – она растеклась водой, распростерлась небом, размазалась землей, она стала всем, соединенная с Богиней.

На утренней заре пришла в себя: лежала в густых травах на склоне горы. Впереди за равниной и гладью озера наливалось разгорающимся утренним светом небо… Из-за края горизонта брызнули первые лучи… С каждым мгновением ослепительное светило поднималось все выше; золотой поток света заливал мир, небо, воду, землю. У подножия горы, на невидимой отсюда дороге, заскрипели повозки крестьян, везущих овощи на продажу в город, послышался отдаленный шум на улицах Орхомена, но все эти звуки не могли исказить торжественную красоту начала дня – его великолепную чистоту и свежесть.

Медея заложила руки за голову, скрестила ноги; она чувствовала солнечную ласку на своем оголенном, сильном, отдыхающе раскинувшемся теле, ощущала надежную твердую сухость земли, свежесть и упругость стеблей трав. Ее взгляд свободно уносился в прозрачную вышину небес и любовался окружающей ее красотой, хотя она и знала: бездонная бездна окружает обыкновенный мир, озаряемый сияющим солнцем, с землей, полной зелени и голубых потоков вод.

Знала, что вскоре опять настанет ночь, и горячий вихрь безумия пронесется в ее сознании, как ураган со свирепым свистом проносится в ночи. Ослепительный вихрь экстаза ворвется в нее, превращая в один орган зрения, всё шире раскрывающийся навстречу приближению Богини, чья тьма светлее света. Возникнет исступленная ясность мыслей. И хлынут видения…

Одна из преданных поклонниц богини Семелы – Глеоника. Она – жрица критской богини Деметры в городе Элевсине. На пять или шесть лет старше Медеи, у нее две дочки одиннадцати и пятнадцати лет, а семнадцатилетний сын год назад бежал из Элевсина и сейчас живет в Орхомене, ожидая окончания срока своего изгнания за случайное убийство приятеля в ночной драке. Этой весной Глеоника приехала в Орхомен повидать сына. Медея и Глеоника стали подругами, найдя много схожего, почти родственного, друг в друге.

Муж Глеоники был убит десять лет назад. Она горячо его любила и первый год сильно горевала, даже дала обет безбрачия, который впрочем скоро нарушила. Высокая и стройная, она с большим удовольствием несла на себе звание вдовицы, жрицы, свободной женщины. По-прежнему делала вид, что до сих пор помнит мужа, хотя на самом деле давно пережила свою любовь к нему, и нынче отношение ее к мужчинам – насмешливое и снисходительное. Она не придавала значения мужскому главенству в городах и племенах. С гордостью сознавала себя женщиной, матерью. Глеоника считала, что месячные и тяжелые роды – наказание женщинам за то, что они подчинились мужчинам. Она говорила:

– В древности все люди были однополые – все были женщинами; и лишь потом из-за ухудшения мира Богиня разделила человека надвое: у некоторых женщин половые органы видоизменились в мужские. Мужчины – всего лишь побочные отростки от Женщины-прародительницы, поэтому их гнетет постоянное беспокойство, они постоянно ощущают свою неполноценность. Все их дела – жалкая пародия на разрушение и созидание, которыми живем и которые носим в себе мы, женщины!

Осенью Глеоника собралась вместе с сыном вернуться домой и, прощаясь, звала Медею приехать к ней в Элевсин.

Для Медеи и Ясона жизнь в Орхомене была гораздо труднее, чем в Иолке. Из уважаемого царского родственника Ясон в одночасье превратился в бесправного изгнанника. Их положение не могло не тяготить их.

Они прожили в Орхомене год. Весной здесь умер от болезни их младший сын.

Их старший сын разговаривает с кем-то во сне, а, находясь в лесу, слышит неведомые другим голоса.

– Может быть, его посвятить Богу? – спросил Ясон.

– Богиня сама позовет его, когда захочет, – ответила Медея.

Летом они переселились в Фивы – Ясон надеялся, что самый сильный царь Беотии будет рад иметь среди своих приближенных противника царя Адраста.

Фивы – большой город. На вершине холма высился знаменитый царский дворец – он превосходил собой все другие дворцы в Тессалии, Беотии и Пелопонессе.

В Фивах, основанных финикийскими переселенцами, самом богатом и могущественном городе Эллады, Медея и Ясон жили еще более скромно и испытывали нехватку в еде и одежде.

Они перебрались к соседнему царю – начались их скитания по большим и мелким городам в поисках защиты и прибежища. Целые годы скитаний, в которых они потеряли не только смысл своего возвращения в Иолк, но вообще всякий смысл жизни.

Бездействие Ясона приводило Медею в гневное негодование. Она считала, что Ясон должен быть сильнее, чем он оказался на самом деле. В начале их жизни в изгнании ей часто снилось, что в ярости она раздирает Ясона и разбрасывает части его тела в разные стороны, но затем в ней появилось безразличие к нему.

Медея перебиралась из города в город, с одного места на другое, но еще больше и бесприютней, чем блуждание тела по миру, скиталась ее душа.

Молчаливая и спокойная, она занималась хозяйством маленького дома, лечила травами приходивших к ней больных, но ей было тесно в любом доме, в любом городе. Она желала видеть вокруг себя деревья, цветы, горы и море. С радостью она спешила выйти из города и очутиться в лесу или на лугу. Медея не знала одиночества среди сил Великой Богини – моря, гор, деревьев. Здесь все – живое. Она шла по склону горы в звонком пении цикад, всей грудью вдыхала свежий, ароматный воздух. Солнечным днем горячий ветер веял навстречу ей, гладил без устали лицо, сильное тело под тонкой тканью светло-серого наряда, вышитого желтыми и красными цветами; он раскачивал густо-цветущие метелки трав, и во внезапном озарении она видела, что цветы шалфея – это светло-фиолетовый, просвечивающий огонь на ветру! Траву пронизывал зеленый огонь, а море и небо – синий огонь, и весь мир таял и сгорал при каждом ее шаге, в каждое мгновение своего существования.

Она шла дальше, босыми ногами ощущала нагретую сухую землю, покалывание жестких трав, вдыхала ароматы цветов и закрывала глаза, обожженные священной красотой неба, земли и моря.

Но настоящая реальность приходила к Медее ночью. Грозная ясность мыслей наполняла ее. Причудливые видения – грезы ее души – возникали перед ней. Переход за все пределы в многогранные формы бытия. Освобождение от плена земной жизни, тисков тела, священное единство со всем миром… Но утром ее ждали душевное опустошение и бессилие усталого, точно выпотрошенного тела. Приходилось снова возвращаться к обычной жизни.

Но тем больше Медея жаждала новых неистовств. Она привыкла к сильным экстазам и беснованиям. Богиня сама полна безмерной ярости, и передала стремление к этому своим созданиям: мужчинам и женщинам.

Левкополоя, убившая сына, и в невыносимой жажде иной жизни кинувшаяся с обрыва в морские волны. Геракл, безумствовавший столь часто и яростно. Аполлон и другие боги и герои в припадках исступления разрушающие всё вокруг себя – люди и боги, обезумевшие от дыхания рока!

Все они стояли лицом к лицу с Великой Богиней. Все они были ее порождения и ее рабы. Жестокость Матери, дающей жизнь, чтобы забрать ее обратно. Не защитят от ее Всесилья бесконечные резни, в которые бросаются мужчины, бесясь от неизбежности своей смерти, от бесполезности своей храбрости! Не защитят от всесилья Матери ничьи мольбы и крики отчаяния!

У Великой Матери так много созданий, что она расточает их жизни с безмерной легкостью. Но ее истинный лик полон блаженством Вечности. И ее жестокость лишь проявление ее Силы.

Люди, бегущие по зову крови в леса, чтобы в неистовых танцах и исступленных порывах приблизиться к Богине. Борьба за жизнь против жизни. Никакого сочувствия к себе и к другим в этой борьбе.

Медея чувствовала в такие дни полный разрыв со всем окружающим. Прозрение тяжелой легкостью наполняло ее тело, пылало в голове, ослепляло глаза, давая им иное зрение. В душе рождались чувства, которые она не знала раньше. Безудержно-дикий порыв освобождения мучительно скручивал сознание по суживающимся кругам, пока не вспыхивал свет тьмы, и неведомые образы начинали говорить внимающей им душе, наконец раскинувшейся, как ночь или море, без конца и края.

И Медея то внимала видениям своей души, то жила в ожидании их, не слыша и не видя окружающих людей, освобожденная от всего внешнего. Она постоянно чувствовала близость божественного безумия, подступающую силу озарения, когда она становилась глазами Богини. Днем и ночью чувствовала себя пустым кувшином, в который вот-вот в разгар жары бурным потоком хлынет обжигающе прохладная вода прозрения.

– Не предавай саму себя! – днем и ночью твердил ей голос Богини, и Медея отвечала:

– Это единственное, что у меня осталось. Я не предам.

Поглощенность собой Медеи и бездействие Ясона провоцировали жизнь все сильнее зажимать их, стискивая в своих когтях. Постепенно и очень безразлично Медея поняла, что ошиблась в том, что соединила свою жизнь с Ясоном. Теперь она не могла понять, почему выбрала именно его своим спутником в Элладу. Сейчас высокий рост и худое тело Ясона казались ей признаком душевной слабости. Даже голубизна его глаз теперь выглядела бледной, словно поблекшей. На его лице отразились все страдания от затянувшихся скитаний. Он устал от отсутствия сильных желаний, мучился из-за того, что лишен плаванья по морю на кораблях.

Ясон никогда не заговаривал с Медеей об их прошлой и настоящей жизни. Между ними уже давно не стало дружественных отношений. И, оглядываясь на прошлое, терзаясь, Медея не могла понять, почему именно так сложилось всё: ее нынешнее равнодушие и безразличие ко всему, странная оцепенелость души.

Она спрашивала себя: «Почему жизнь с Ясоном лишила меня силы?» И отвечала: «Я стала соучастницей преступления – убийства Любви. Наверно, любовь к Ясону умерла во мне, еще во время, когда с Колхиды мы плыли на корабле, полном шутящих или завидующих моряков; она иссякла еще в первый год нашей жизни в Иолке… Любовь умирает от чужих любопытных глаз и касаний чужих тел, от рождения детей, от родни, друзей, ежедневных разговоров. Сейчас мне не нужна его любовь и забота, мне нужна лишь непрерывная свобода одиночества, постоянное погружение в себя, в котором я чувствую близость Богини-Матери. Она – Мать Мира – требует от всех и от меня только свободы и постоянного освобождения. Жить с людьми это хуже, чем жить с животными. Мне не нужна больше любовь людей. Можно любить море, траву. Людей невозможно любить!»

Окружающая жизнь стала помехой. Медея говорила:

– Жизнь мешает мне жить.

Жизнь, в которой дети и люди вокруг стали лишь спутниками несчастья.

Медея устала таскать тело и душу, возросшую в нем. Она блуждала, как в поисках блаженной и потерянной земли, в которой правит Богиня, стремилась туда, где она ясно ощутит на себе взгляд Великой Матери, на своей голове – ее руку, протянутую в дар за служение ей.