Читать книгу В плену времени – 2. Повести - Тамара Ла - Страница 3

На шестой год скитаний в своем бегстве и падении вниз они оказались в Коринфе, расположенном на Истмийском перешейке в Пелопоннесе. Южнее Коринфа находились города Арголиды: Микены, Тиринф, Аргос. Мощные стены и крепости защищали эти города от нападений хеттов и морских пиратов, но сама Ахайя, населенная голубоглазыми и светловолосыми людьми и разоренная внутренними и внешними войнами, находилась в глубоком упадке, и поэтому вскоре хлынут на нее с севера толпы жестоких завоевателей, сметая весь прежний уклад жизни.

В день появления Ясона и Медеи во дворце невысокий и плюгавенький царек Коринфа большими шагами ходил взад-вперед по комнате. Он пристегнул к плечам мантию, и края ее, развеваясь, метались вслед за ним, как крылья летучей мыши. Огромная злоба душила Главка из-за набега царя городка Трезены на коринфские владения. Сегодня утром этот царек прислал посланца с объяснением, что сделал это случайно в пылу охоты, но захваченных коров и быков не вернул. О, Великий Посейдон! Разрази этого грабителя сверху донизу! И Главк схватился обеими руками за собственное горло, как если бы это была глотка Креонта! Жгучая злоба давила и мяла его. Запустил схваченным со стола кувшином в раба, всунувшегося в двери, сорвавшимся на злобный писк голосом крикнул:

– Вернулись ли с охоты Орантес и Фаонт?!

– Вернулись! – поспешил доложить раб. – И в тронной комнате ждут тебя, царь!

Отворилась другая дверь, и к Главку подошел его сынок – мальчик лет одиннадцати. Он был выряжен в специально для него выкованное вооружение: маленький нагрудный доспех, бронзовые наколенники, боевой позолоченный пояс, маленький меч с большим изумрудом на рукоятке. Сынок-наследник выступал с воинственно-напыщенным видом, с деланно «взрослым» хмурым лицом, но вдруг, по-детски просияв, показал отцу миниатюрный топорик.

– Фаонт мне подарил! Он хотел мне дать еще и охотничий нож, но я сказал, что у меня уже есть! – С гордостью заявил маленький вояка и, вновь нахмурив бровки, начал размахивать топориком, рассекая воздух. – Я теперь этим топориком пойду курам головы рубить! А, когда вырасту, я всем своим врагам головы поотрубаю!

Настроение Главка улучшилось. Он потрепал воинственное чадо по плечу.

– Молодец, сынок! Так и надо делать, – наставительно сказал он, а затем поинтересовался: – Кто еще в зале ждет моего выхода?

С большим презрением ко всяким нищим просителям-попрошайкам Наследник ответил:

– Изгнанники из Тессалии дожидаются тебя, отец! Я видел: с ними мальчик моего возраста и другой – старше меня.

Боковая дверца вновь открылась, и в комнате появилась новая жена Главка. На юной царице Галатее – розово-лиловое, точно цветок кипрея, одеяние, золоченная повязка стягивает по лбу ее темно-каштановые кудри. Ее маленькие ручки держат букетик из оранжево-золотистых лилий.

К этому времени царек Коринфа немного поуспокоился, приосанился, положил одну руку на голову сына, другую – на плечо жены, и пошел с ними в зал. Искоса поглядывал на свою молоденькую супругу, на ее ножки, движущиеся под тканью платья – ах, плутовка, которая выманивает у него всё больше подарков и нарядов! И он ее ублажает всем этим. Приходится. Ну, это – пока она еще мила ему!

Главк любовался своей красавицей-женкой и в то же время с ехидным пренебрежением думал: «Твоя власть надо мной лишь до первого ребенка, милая! А потом что будет с твоим нежным и милым тельцем? Твои груди и живот обвиснут, лоно и лицо расширятся, ты превратишься в обыкновенный мешок для разведения детей, и меня потянет на других юных и нетронутых красавиц – вон их сколько их среди горожанок и рабынь! Каждую весну нарастают, будто цветы в траве!»

Главк вдруг припомнил, как четыре года назад, после охоты в горах, заночевал в хижине пастуха и очутился наедине с его дочкой – то и другое пастух оставил в полное пользование царя, а сам сбежал от греха подальше и спрятался в пещере, – и как неистово эта дикарка царапалась и вырывалась, пока он не одолел ее! А потом она, всхлипывая, лежала рядом с ним, укрощенная им, испытавшая на себе бойкий напор его мужского тела и мужского члена.

От этого сладкого воспоминания, довольно часто посещающего его, Главк даже причмокнул и на ходу встряхнулся всем телом. Что и говорить, лучше дикарок в постели нет! Ему нравилось насиловать, подчинять своей воле глупых, пищащих и плачущих, слабосильных женщин, при этом он казался себе очень сильным, хотя на самом деле лишь выказывал свое бессильное ничтожество, потому что Главк очень глуп, и духовно и физически слаб.

По правде говоря, подобные воспоминания часто согревают душу Главка, потому что больше ему гордиться-то нечем, кроме разве только рождения сына. Он не имеет никаких ратных подвигов или государственных заслуг, но народ Коринфа терпит слабую и трусливую власть Главка Плюгавого, потому что еще не пришел в себя после бедствий, обрушившихся на него в период царствования прошлого царя Миртила Свирепого. «Вот уж был царь, так царь, не чета нынешнему!» – говорили горожане друг другу.

Тут они подошли к широко открытым, изукрашенным позолоченными узорами дверям, и Главк, суетливо ускорив шаги, двигаясь чуть больше чем нужно, поспешно переступил порог, вошел в вытянутую по длине комнату и усадил себя на трон – простое каменное возвышение со спинкой. Наследник и жена сели по бокам трона на кресла с гнутыми ножками. Эти кресла семьдесят или пятьдесят лет назад путем грабежа добыл царь Микен, а затем через вторые и третьи руки они достались Главку.

Справа у стены стоял ряд юношей и мужчин – приближенные царя. Главк не знал, что почти все они – рьяные заговорщики против него! И Орантес – во главе их.

Невольно пытаясь придать себе величественный вид, ничтожный царек то рукой, то ногой поправлял края мантии, передвигал венец на голове, но распорядитель Гектор, не замечая стараний Главка выглядеть по-царски, довольный своим положением и званием, с бравым видом тут же распахнул дверь в коридор и выкрикнул страже приказ впустить первого гостя.

В зал быстрой поступью вошел видный и сильный юноша, нетерпеливо подступил к трону и встал перед Главком с уверенным видом. Это – царевич Тесей. Два дня назад он поссорился с отцом и братьями и бежал из Трезены в Коринф. Горячее беспокойство словно ворвалось вместе с юношей в зал, качнуло зашептавшуюся толпу ахейцев, удивленно приоткрыло рот мальчику, заставило взволнованно вздохнуть жену Главка – из-под ресниц она едва посмела на краткий и трепетный миг взглянуть на пришельца и тут же вновь потупила взгляд.

Царский сын из Трезены смело-прямо глянул в глаза Главка, по-юношески развязно заговорил:

– Привет тебе, царь Главк! Сила обстоятельств вынудила меня покинуть Родину и поспешить под твою защиту!

Несмотря на юность Тесея и его смелую силу голос его звучал с легкой вкрадчивостью. Он знал, как враждебно настроен Главк к его отцу, и потому рассчитывал на самый теплый прием.

Главк не удержался и, заерзав на троне, с большим удовольствием принялся ругать соседа-грабителя и хвалить Тесея за его ссору с отцом. Юноша, по привычке положив руку на рукоять меча и переминаясь на сильных ногах, держался гордо и свободно. Из-под чащи темных, вьющихся волос поблескивали его яркие, янтарного цвета глаза – так блестит на солнце чешуя змеи, ползущей в травах.

Свою ругательную и хвалебную речь Главк закончил милостиво:

– Принимаю тебя, Тесей, как своего родственника, и во всем окажу тебе мое царское покровительство!

Глаза и лицо юноши просияли от удовольствия – он услышал ожидаемый ответ, и немедленно встал возле трона, присоединившись к ряду придворных. Молодая царица подняла взгляд от пола, но по-прежнему не могла взглянуть в сторону Тесея. От волнения ей даже трудно дышалось, но, конечно, она не смела даже и помыслить о возможности своего общения с трезенским царевичем.

Между тем перед Главком предстали изгнанники из Иолка, просящие о прибежище. Ясон – высокий, но тонкий в талии воин, в бело-красной тунике до колен. В полукруглом вырезе ворота видна его худая длинная шея. Медея стояла рядом – но не вместе с ним! – в светло-малиновом длинном хитоне с каймой желтой полосы по краю подола. Сбоку стояли два их сына, держась за руки. Их внимание сразу привлек коринфский наследник, вооруженный мечом и одетый в броню. Старший мальчик нахмурился, показывая, что ему все равно, но младшему страстно захотелось стать другом этого маленького вояки, хотя бы коснуться его блестящих доспехов! И поэтому сын Главка, подбоченившись, совсем задрал нос кверху и стал небрежно постукивать мечом в ножнах, пока взгляд отца не остановил его, но всем своим высокомерным видом наследник всячески продолжал подчеркивать, насколько его особа недоступна всем другим мальчикам – если не на всем свете, то в Коринфе уж наверняка.

Главк вначале обратил внимание на тессалийца Ясона, потом перевел взгляд на его спутницу, увидел солнечный блеск ее глаз; опять посмотрел на Ясона, на его детей, снова обратил внимание на Медею. Ему уже сказали, что она – Целительница, Менада, и он с невольным и затаенным интересом оглядывал необычную женщину но, встретив властное спокойствие ее взгляда, беспокойно задвигался на своем каменном троне и недовольно свел брови, отводя взгляд.

Между тем Ясон сдержанно, с внутренним и внешним безразличием к тому, как окружающие относятся к его жалкому положению, объяснил, что он и его семья вынуждены жить вне Иолка из-за вражды Адраста.

– Да, я кое-что слышал об этом царе, – небрежно сказал Главк, снова чуть больше, чем нужно, подсуетившись в ответе.

Ясон продолжил говорить о своих горестях. Будто притянутый магнитом, Главк вновь взглянул на Медею и вновь встретил властную прямоту больших женских глаз. Главк невольно опять заёрзал на каменном седалище – слишком уж открыто и прямо смотрит на него эта золотоглазая чужеземка! К тому же его поразило ее величавое достоинство.

Да и всех вокруг тоже поражала мощная и величавая стать Медеи – Служительницы Богини, матери и супруги. Статное и широкое тело, высокая грудь, сильные плечи и бедра, и взгляд – пронизывающий насквозь, будто ее глаза —это острые золотые копья в руках Бога. И стоит она чрезвычайно стройно, без всяких лишних движений, будто статуя.

Втайне чем-то неприятно пораженный, раздосадовано-растерянный перед воплощением мощной Богини – своего антипода, Главк пропустил мимо ушей все слова, что говорил ему Ясон, уловил лишь заканчивающий рассказ фразу:

– И мы направились к тебе, царь Главк, узнав, что ты даешь приют многим, обращающимся к тебе, – горькие слова «гонимым бедой бесприютным скитальцам» Ясон проглотил и не произнес вслух, хотя до этого они хотели сорваться с его губ.

Главк поспешно закивал головой в подтверждение комплимента Ясона, а затем объявил во всеуслышание:

– Своей царской волей я даю приют тебе, Ясон, и твоей семье! – Царек постарался выговорить это как можно громче и выразительней, и после этого величаво напыжился.

Склонив голову, Ясон принялся сдержанно благодарить Главка, мысленно припоминая скольких правителей ему уже приходилось благодарить за предоставляемый приют.

Между тем увешанный оружием мальчик, перестав «не замечать» сыновей изгнанника, теперь откровенно уставился на них, – разглядывал их с презрением, всем своим видом по-детски открыто показывая, насколько они не ровня ему – наследнику царской власти над таким замечательным городом, как Коринф! И потому сейчас он обращает на них свое внимание в первый и последний раз! Досконально разглядев их простую одежду, длинные волосы, потертые сандалии, отметив угрюмую зависть в глазах старшего мальчика и откровенное восхищение и мольбу о дружбе на лице младшего, коринфский царевич даже с трудом удерживал смех от мысли, что никогда не снизойдет до игр с такими нищими попрошайками.

Ясон поблагодарил царя и умолк.

– Живите в доме у Восточной стены: Сострат недавно выехал из него, и дом теперь пустой, занимайте его, – распорядился плюгавый царек. Он все больше приходил в плохое настроение и мелочно выискивал в себе, чем оно вызвано. На Медею он теперь не глядел.

Ясон и Медея поклонились ему. Ясон положил руку на плечо старшего сына, и все вместе они пошли в двери, дети – впереди.

Главк с недобро изменившимся лицом провожал взглядом уходивших и окончательно не скрывал своего внезапного недовольства. Ахейцы переглянулись, молоденькая царица вновь потупилась, а вооруженный мальчик притопнул ногой, приосанился и вскинул голову; несмотря на детский возраст, он очень чутко уловил все оттенки происходившего в зале и невольно захотел своим видом показать отцу: тебе не от чего быть в плохом настроении!

Тесей тоже не придавал никакого значения впечатлению Главка от изгнанников Иолка, стоял и улыбался во все свои яркие глаза и губы. Когда прием закончился, он и его знакомый Фаонт, одно время раньше живший в Трезене, вышли во двор и от полдневной весенней жары укрылись в тени старой галереи. Заговорили о событиях в своих жизнях со дня разлуки в прошлой году. Тесей не скрывал от приятеля свою надежду, что Главк поможет ему занять царский трон в Трезене. Он считал себя наравне со всеми царями на свете! А то и выше.

В свои семнадцать лет Тесей уже много чего успел натворить в родном городе и его окрестностях. Без конца влюблялся в женщин, дрался на мечах с кем попало, убил знатного трезенца, слишком приревновавшего его к своей красавице жене, двух других зарубил в пьяной драке на пиру, а уж более мелких его проделок вообще было не счесть. Царь Креонт – сам большой гуляка, и дерзкие выходки задиристого и безудержно смелого сына то забавляли его, то приводили в бешеную ярость. Отец и сын то шумно мирились, то шумно ссорились. Но в последнее время явное и дерзкое желание Тесея поскорей занять царский трон, начало сильно раздражать Креонта. Два дня назад после охоты во время разделки добычи между ними произошло открытое столкновение. Креонт и два его брата обнажили мечи и напали на зарвавшегося юнца. Тесей отбился от них, вскочил на коня и, спасаясь от погони, помчался в Коринф.

В нетерпеливой безудержности Тесей кидается навстречу каждому попадающемуся на его пути любовному или военному приключению, и без всяких раздумий погружается в них целиком – и душой и телом.

Жизнь у него, точно горячий и яркий бредовый сон.

Для такой жизни он вдоволь украшен с самого рождения. У него —темно-каштановые, с легким золотым отливом, волосы; янтарный, с красными бликами огонь в глазах.

На следующий день он и Медея случайно встретились на рынке. В другое время они, быть может, полюбили бы друг друга. Сильное мужское тело и горячий темперамент Тесея очень подходят к ее женской стати. Тесей всем своим телом чувствовал мощную призывную силу Медеи, но, в отличие от Главка, ничуть не оскорблен и не напуган этим, и испытывал к ней сильное влечение и восхищение. Возможно, их обоих захватила бы сильная страсть, но сейчас их отвлекала друг от друга собственная жизнь, борьба за себя против всех окружающих. И Медея не взглянула на Тесея, проходя мимо него.

Медея и Ясон стали жить в Коринфе так же, как до этого в других местах, – крайне скромно, рассчитывая каждый медяк. Как обычно, они редко заговаривали друг с другом. Медея часто уходила из города и бродила по лесам и полям, чтобы позабыть обо всем, кроме самой себя.

Последние годы она постоянно чувствовала оковы, со всех сторон опутывающие ее. Такое ощущение, что каждый день и час зажимают ее статное тело в тиски. Мучаясь, корчилась угнетаемая со всех сторон душа. Постоянное ощущение, что она живет не так как ей нужно, не там ходит, не на то смотрит. И потому она все время была погружена в себя, постоянно вслушивалась в неясную ноющую боль души, пыталась уловить знак выхода из обступивших ее со всех сторон теснин, чтобы рвануться навстречу Освобождению. И, собирая силы для этого рывка, Медея часто находилась в мучительном душевном и телесном оцепенении. Все люди вокруг нее и все их дела стали для нее всего лишь тем, что МЕШАЕТ. ВСЁ МЕШАЕТ. Она чувствовала разрыв с землей, населенной людьми, мучительное желание освободиться от всего мешающего ей.

Только в священном безумии ночных служений Богине ей было хорошо, но уже около года Медея не участвовала в женских праздниках. Она чувствовала, что не готова к ним – слишком она придавлена к земле тяжким бременем своей жизни.

В суете дней и ночей можно жить много месяцев, пока вновь властно не потянет к обретению своей настоящей сущности и к сокровенному единству с Богиней. Вновь и вновь безудержно бросаться в безумие, чтобы ощутить Единство с миром, дающее силы душе и телу. Божественный экстаз обязательно нахлынет и потрясет душу, как зимний ветер с силой сотрясает дерево с плодами, осыпающимися с веток.

И в ожидании призыва Богини, Медея, босая и с распущенными волосами, бродила целыми днями по окрестностям Коринфа. В грозной ясности души внимала лишь своим видениям. В лесах и полях смотрела на травы, единая с ними – она знала каждое растение, и каждое ответно говорило с ней.

Ночами лежала под нависшим сверканьем небесной бездны – глядела без конца в лицо звездной красоте, и душа таяла в волшебных изменениях. Она растворялась в завораживающем совершенстве мира, где царят Богиня и ее грозные силы.

Пространство загоралось тысячами огней, Медею пронизывали ясность и холод, и она ощущала, как стремительно пустеет кожа ее рук, как они втягиваются в тело, ноги срастаются и удлиняются; все тело вытягивается, одетое в сверкающую чешую, и, теплое от дыхания ночи, с горячим наслаждением извивается по черной коже Земли – быстрой змеей скользит меж трав, впивая щедрые запахи и силу ночи…

Днем неподвижно и пристально смотрела в журчащую и блещущую воду ручья и сама становилась быстрыми струями, обтекающими зеленые берега; она вплеталась в плещущиеся, быстро уносящие ее весело-говорливые волны и нескончаемо долго струилась вдоль трав и скал, уносилась к сверкающей голубизне священного моря…

На земле и в воздухе беспрестанно меняла свои образы, пока окончательно не переставала помнить себя – рассыпалась в искрящиеся брызги искр, как потухающий костер…

Приходя в себя, она с трудом выпутывалась из завораживающей силы превращений и днем или под мерцающим небом ночи возвращалась домой.

Медея приходила в город. Не замечая прохожих, медленно проходила по улицам, входила в комнату, где сидел Ясон. Им нечего было сказать друг другу. Обо они увязли в неясных желаниях, бесцельной, выедающей душу тоске – давно начался разрыв внешнего и внутреннего, и им обоим казалось, что уже негде взять смысл и силы жить дальше. Они обменивались незначительными словами и ложились спать, терзаемые каждый своими мыслями.

Иногда бывали при царском дворе. Главк с безразличным удовольствием сказал своим приближенным про Ясона:

– Он человек конченный – влачит жалкую жизнь, и даже избавиться от нее не может.

Но Медея все больше не нравилась Главку. Даже роскошно-статное, сильное тело чужеземки наглядно показывало ему, что ударить ее ему не так просто, как каких-нибудь девочек-наложниц, переламывающихся пополам от первого тычка. Если же он ударит Медею, то она ударит в ответ, и от ее удара ему станет плохо.

Когда Главк видел Медею, у него искажалось лицо, и коробилось тело под одеждой. При одном ее виде у Главка начинали бегать глаза, дергаться руки и ноги, начинало зудеть-чесаться тело в разных местах. Ему даже смотреть на нее стало трудно – он отворачивался. Плюгавому царьку было очень не по себе, беспокоила навязчивая и неприятная мысль, что эта женщина живет рядом с ним – ее жизнь отрицание его жизни, основы его самого.

Сама Медея с первого взгляда почувствовала презрение к Главку. При встречах с царем ее золотисто-карие глаза, точно тяжелой рукой, били его по лицу.

Ясон никому не делал вреда, кроме самого себя, а от Главка распространялось зло, как вонь от гниющего трупа. Он корчил из себя царя, не имея ни силы, ни ума.

Между Главком и Медеей возникла внутренняя палящая ненависть. Каждому, как оскорбление, как пика в бок, невыносима жизнь другого. Они увидели друг друга, и им теперь не забыть об этом. Теперь, даже разойдись они по краям света, они все равно останутся врагами.

Если странную вялость Ясона Медея могла не замечать, в глубине души понимая, что слишком сильные были у него родители, чтобы ему быть таким же сильным, то плюгавая ничтожность Главка кидалась ей в лицо, как комья жидкой черной грязи, которую все время хочется стереть, существование которой доводит до бешеного раздражения.

Беспощадная ненависть двух антиподов, вдруг очутившихся друг перед другом лицом к лицу. Борьба за сохранение себя не на жизнь, а на смерть. У каждого – беспощадная самозащита, отстаивание своей сути.

Пока еще еле уловимыми намеками Главк начал подбивать окружающих говорить что-нибудь против Медеи. Втайне словно искал кого-нибудь, кто избавил бы его от Медеи – так невыносимо ему стало.

В это же время в течение жизни плюгавого царька – вернее поперек его жизни, – властно вмешался Орантес, сын Дамия, его приближенный и приятель. Полгода назад Орантес и Главк поссорились, затем перед всеми клятвенно примирились, но глухая вражда между ними вновь готова вспыхнуть открыто. Внешне никаких ссор нет, но по городу порхали и ползали слухи, что между царем и сторонниками Орантеса новые нелады, и вот-вот ожидаются новые столкновения.

Главк еще только гадал, не чересчур ли опасен сын Дамия, а заговорщики уже объединились против него и на обнаженных мечах поклялись в верности друг другу и в том, что в шестой день месяца убьют Главка и сделают Орантеса царем.

Фаонт рассказал Тесею о заговоре, и Тесей тоже ввязался в него, совсем не подумав, что будет с ним в случае разоблачения. Он не боялся никаких последствий своих поступков. «Из Трезены я убег, а отсюда, если надо, и подавно удеру». И Тесей, улыбаясь, ждал что будет. Главк с ним был ласков, потому что лелеял план-замысел устроить поход в Трезену и, сковырнув с трона Креонта, посадить Тесея на царство, а взамен взять себе часть трезенских земель; пока же он манил юношу надеждой на женитьбу на одной из своих двух дочек, которых специально растил для устройства таких дружественных союзов.

Окно – будто картина, врезанная в темную стену. В нем – зеленые склоны берегов и голубой, в утреннем блеске, залив. Ясный разгорался день. Ветерок с моря продувал комнату до дверей, раскрытых во двор. Медея сидела перед окном. На ней малиновая туника. Малиновый – любимый цвет ее одежды. У ног ее лежали две ручные овечки; по ночам они спят возле ее ложа.

Две рабыни, пришедшие с рынка, выкладывали из корзин на стол купленную еду. Одна из рабынь приобретена в Трое, еще в то время когда Медея и Ясон, живя в Иолке, всюду плавали на царском корабле.

Со двора к Медее прибежали ее младший сын и соседский мальчик – дети поссорились при подсчете сколько у кого стад, составленных из деревянных коровок и быков. Чтобы дети не наступили на овечек, Медея холодноватым жестом руки отстранила их; продолжала глядеть в окно. Мальчики продолжали жаловаться друг на друга и толкаться. Глаза матери смотрели на синий разлив залива, сильное лицо было спокойно.

Помирившиеся дети снова убежали на солнечный двор – оттуда теперь слышны их веселые голоса. Вошел Ясон. Скрестив руки, прислонился к косяку двери – его голова почти вровень с притолокой; долго смотрел в окно на переливающийся блеск моря, потом, словно вспомнив, зачем пришел, сказал:

– Медея, тебе и детям лучше пока перебраться в горы Тессалии к моей матери.

Медея не взглянула на него и не отвела взгляда от свежей синевы моря. Помолчав, Ясон добавил:

– Я попробую наняться на службу к Микенскому царю. Он собирает воинов для похода.

Медея не смотрела на Ясона, она знала, что на его лице написана усталость и постыдная слабость. Медея сама чувствовала себя так, будто ее руки и ноги увешаны гирями – она не могла сдвинуться, будто стала каменной глыбой. Она вообще сейчас ничего не могла сделать. Она даже не могла сказать Ясону, что лишенному сил не добраться до вершины, потому что обессиленному не нужна высота. Также ей незачем говорить, что жить к его матери она не пойдет. «Лучше бы ты сам ушел в горы, тебе будет лучше жить возле твоей матери».

Они снова погрузились в молчание. Потом Ясон прошел в соседнюю комнату и лег на ложе. Медея ушла из дома на улицу и, вскоре, вышла из города.

На склоне горы легла среди тимьяна и полыни. Слушая голоса своей души, глядела в небо. Только за полдень вспомнила, что со вчерашнего дня ничего не ела. Вернулась в город.

На пыльной улице возле ворот дома на солнцепеке торчали двое воинов, опираясь на копья. Они увидели Медею и уставились на нее, во все глаза следя, как она подходит к ним, и тогда, пристукнув древками копий в твердую землю, объявили:

– Царь Главк требует тебя во дворец, чужеземка!

Едва Медея вошла в небольшую беленую комнату, как Главк, облаченный в узорный наряд и с напыщенно величавым видом сидевший в кресле рядом со столом, спешно заговорил, обращаясь к ней:

– Я вызвал тебя к себе, Медея, чтобы выказать тебе мое царское неудовольствие! До моих царских ушей дошли слухи, Медея, что горожане обвиняют тебя в нашем неурожае: ты-де заколдовала всходы на полях, и потому они посохли на корню, и среди крестьян начался голод и мор, а теперь я, как правитель города, обязан тщательно рассмотреть все причины и следствия обрушившегося на нас бедствия!

Статно стоявшая Медея молчала, будто не слышала ничего. За царским креслом в проеме окна видна гора, поросшая лавром, и Медея смотрела в ту сторону.

Не дождавшись от нее ответа, Главк посмотрел на Гектора, Орантеса и Бисанта, стоявших у дверей, откашлялся, и продолжил свою «речь», усиливая голос, переводя намеки в утверждения.

– Давно до меня доходят разговоры, что ты – колдунья. Люди видели, что ты ночами ходишь кругами вокруг города. Все говорят, что не к добру ты это делаешь! Эвридика – женщина честная и добропорядочная – вчера вечером поклялась мне, что видела тебя в утро первого дня прошлого месяца: ты стояла на хлебном поле и страшными заклинаниями призывала на нашу землю засуху, а на нас вызывала гнев богов, насылая проклятья на наши стада и поля. То же самое подтверждает пастух Никодим и гончар моего дома Полидевкт. Вот, что говорят люди! Отвечай: правда это?

После волшебной ясности общения с лесами и горами Медее невыносимо видеть жалкое, низменное и безумное ничтожество людей. От вида царя и его окружения мучительная тоска разрывала ей душу – так лев, добираясь до сердца жертвы, рвет ее зубами и когтями. Она с отвращением смотрела на плюгавого царька, пораженного проклятьем ничтожества. Ее глаза гневно вспыхнули золотым разящим светом.

– Мне не нужно никого проклинать, вы – люди – своими поступками сами призываете на себя проклятья Матери Земли!

Главка покоробило вкривь и вкось, и он ничего не мог сказать, только злобно уставился на Медею. Смысл разговора уже был не в неурожае, а в беспощадной борьбе двух ненавидящих друг друга врагов. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

Главк откашлялся, приосанился еще больше, словно собирал в себе силы противостоять Колдунье, но Медее ясно видна его явная уязвимость. В ней вспыхнуло наслаждение от сознания своей силы. Главк вжал руки в подлокотники; громко и угрожающе заговорил снова:

– Значит, это ты лишила нас урожая, мор на нас насылаешь, чужеземка! Будто не знаешь – наказание ждет каждого, кто злоумышляет против народа, ибо я поставлен Богами управлять подданными!

– Я не твоя подданная! – оборвала его Медея.

Невысокий и щупленький царь крикнул срывающимся голосом:

– Я дал приют твоему мужу, а не тебе, безумная! Это моя земля! Помни! Отныне я тебя накажу, ибо ты – враг моего города!

Медея вскинула голову, раздувая ноздри.

– Не тебе быть моим врагом! Мне нет равных на земле!

Торжествующая, абсолютная уверенность в этом запылала в ней. Даже погибай она сейчас под ударами топоров, она все равно бы торжествовала: «Мне нет равных! Богиня одарила меня превыше всех!»

– Чужеземка, вражье отродье, мать всех змей, побойся гнева богов! – сипло выкрикивал Главк угрозы. Весь сжался. Присутствие Медеи давило его, как скала камешек.

Бешенство самозащиты охватило Главка. Вцепился в подлокотники кресла, подался вперед, выкрикнул:

– Чужеземка, знай свое место! Отвечай передо мной – царем – за свои злые деяния!

Не слушая, Медея шагнула ближе к нему, с вещей силой произнесла:

– Тебе недолго быть в живых! Твой сын, которым ты так гордишься, тоже недолговечен! Твое семя проклято, и твой род не продлится дальше твоего сына!

Все замерли, а Главк чуть не взвыл от ненависти к Медее, но вместо этого он онемел и оцепенел от потрясения. Ведь она унизила и оскорбила его прилюдно! Втайне он и сам опасался всего, что таит пелена будущего. Злоба и ненависть гнали его тут же заткнуть рот чужеземке, немедленно убить ее, но мощь и твердость Медеи не позволяли ему открыто накинуться на нее. И, сдерживая злобу, вцепившись в подлокотники, он крикнул осипшим голосом:

– Как смеешь ты говорить так перед моим царским лицом?!

Золотой блеск полыхал в глазах Медеи. С торжествующим презрением она сказала:

– Глупец! Ты зря хлопочешь! Богиня сокрушит твой род, размажет тебя босой ногой по полу, как червяка, от тебя и твоего рода ни капли грязи не останется!

Окончательно потрясенный Главк задрожал с головы до ног, упорно и зловеще расширившимися глазами уставился на Медею.

Медея повернулась и спокойно вышла.

Только тогда Главк отнял руки от подлокотников, несколько раз перевел дыхание, приходя в себя, а затем уставился на Гектора – тридцатипятилетнего, высокого, бравого и длинноносого воина. Шерстяная, темно-малинового цвета повязка охватывала массивную, точно котел, голову Гектора по коротко остриженным негустым кудрям. Темным и пристальным взором Главк мгновенно, точно крючком рыбу, притянул к себе Гектора и ему в ухо велел:

– Иди за ней, сейчас же убей ее, Гектор.

Рука воина машинально нашарила рукоять меча на боку.

– Кого? Ее? – готовно уточнил Гектор.

– Не дай ей уйти со двора, Гектор, – негромко сказал правитель, отворачиваясь.– Убей ее как-нибудь, но только убей. Убей ее, убей, – избегая смотреть на помощника, бормотал Главк, почти умоляюще – так больной молит сдвинуть занавес с окна, чтобы солнечные лучи упали ему на лицо; так, пряча глаза, просят о самом главном – о чем думают днем и ночью и ежечасно твердят мысленно; так, на ухо Богу одними губами шепчут заветную мечту.

Гектор весело и энергично кивнул головой и, вынимая меч из ножен, поспешил выйти в двери, в которых недавно скрылась Медея, а Главк, въяве видя исполнение своих желания, крикнул вслед:

– И брось ее тело у ворот, пусть все видят мое наказание колдунье!

Гектор зашагал, а потом побежал по комнатам и коридорам царского дома – прямо к входным дверям, но стоявший там молодой стражник сказал ему, что Медея уже ушла. Гектор оглядел двор с настежь распахнутыми воротами и хотел броситься на улицу, но в это время в ворота с криками повалила толпа коринфян. Во главе ее шли торговцы Агданим и Арадон. Они подошли к Гектору и объявили ему требования горожан.

Гектор выслушал их, зашагал обратно и вместо свежей крови на мече принес Главку известие, что горожане прихлынули к царскому дому, требуя хлеба.

– Дурак! – крикнул мгновенно обозлившийся на него Главк. – За тем, что ли я тебя послал, чтобы ты мне это сказал?! – но затем он невольно обратил внимание на сильный шум, несущийся со двора. – Что это за шум?

Несколько стражников, бряцая вооружением, пробежали мимо открытых дверей по коридору, четверо других вошли в комнату, ожидая приказаний, а вслед за ними вошедший Агданим смело сказал Главку:

– Люди требуют хлеба!

Царек покачал головой, дивясь. Посетовал:

– Бездонное брюхо у народа! Ненадолго ему хватило зерна, что я роздал десять дней назад!

Встал, нашаривая со стола царский жезл и запахивая на себе мантию. Прошел коридором, вышел на крыльцо, с которого недавно сошла Медея. Подождав, пока крики и гомон поутихнут, сказал толпе:

– Зачем это вы пришли ко мне? Идите в храмы и молите богов! – И своим жезлом Главк показал в сторону храма на площади.

– Мы уже молили богов! – дерзко крикнули ему из толпы. – Сам иди молись!

Делая вид, что ничего не слышал, Главк повысил голос, продолжая говорить:

– Колдунья-чужеземка Медея наслала на нас порчу и засуху и грозит нам еще большими бедами: хочет мором извести нас и наших детей. Идите и накажите ее за это! Через ее смерть освободимся от наказания разгневанных Богов! Их праведный гнев пылает на нас за то, что мы дали приют чужеземке, осквернившей и заразившей наш город своим присутствием! Идите, накажите ее, не дайте ей убежать! – указуя рукой в сторону нижних восточных улиц, натравлял дураков Главк.

Неподалеку от него, возле бокового выхода из дворца, рядом со стражником стоял вооруженный царевич – мальчик смеялся, вовсю потешаясь над горожанами, ничуть не боясь, что люди набросятся на него, и, действительно, они не обратили на него внимание. Толпа, обретшая цель, с усиливающимися злобными криками повалила со двора на улицу.

– Они сметут дом колдуньи, – пробормотал Главк.

Он не мог забыть проклятий Медеи, но немного приободрился, приняв убийственные контрмеры. «Когда еще я умру – неизвестно, а тебя я сейчас хочу видеть мертвой», – мысленно сказал он Медее. В это время нему подошел сынок – на перевязи меч, за поясом кинжал. Мальчик покатывался со смеху, держась за бока:

– Колдунью и всю ее семью изведут, – так ведь, папа?

– Изведут, сынок. Незачем ей жить, зловредной колдунье.

И Главк криво заулыбался, глядя вслед спешащей на расправу толпе горожан – ему было очень приятно думать, что сейчас они разделаются с ненавистной чужеземкой. О Ясоне он и не думал. До Ясона ему дела нет.

Медея спешила домой. Безудержная ярость против нынешней своей жизни все сильнее охватывала ее. Душа, мучительно вытягиваясь, рвалась из тесной оболочки, как взбесившиеся кони, неудержимо рвя упряжь, разбивают колесницу. Иссякло все терпение! Духовная и телесная скованность довели ее до бешенства; единственное, о чем она думала: бежать отсюда, избавиться от жизни, ставшей постоянным страданием. Сквозь все тиски настоящего прорваться к себе прошлой – той, которую она сейчас ясно помнила в свете исступленного прозрения. «Бежать отсюда! Мир, который я покидаю, не стоит меня! Даже не оглянусь!»

Усиливающееся стремление к освобождению ощущала она в себе каждое мгновение и при каждом движении. Появилась на дворе дома перед Ясоном и детьми и заявила:

– Мы уходим из Коринфа!

Прошла в комнаты и взяла свой плащ и две туники. Подчиняясь ее указаниям, две рабыни начали складывать в корзинки немногочисленную утварь и еду; лишнее побежали отдать соседям. Ясон вошел в комнату.

– Что ты делаешь? Куда мы пойдем?

– Нужно уходить отсюда, – не оборачиваясь, сказала она.

– Куда? Куда мы еще можем уйти?

Медея стремительно обернулась к нему.

– Это все из-за тебя! Будь ты проклят! Ненавижу тебя и годы, проведенные с тобой!

И перед силой ненависти, брызнувшей из ее глаз и лица, Ясон постыдно отступил. Опустил голову, пробормотал:

– Подожди, надо обсудить куда идти…

– Я ненавижу тебя! И себя за то, что жила эти годы рядом с тобой!

Медея схватилась за грудь, удерживая силу рвущихся, растрачиваемых зря слов, затем резко шагнула во двор – на свет солнца. Повернувшись к открытым дверям, где на пороге встали высокий Ясон и мальчики, сказала:

– Я ухожу. Идите со мной, – велела она сыновьям.

Старший мальчик посмотрел на Ясона и взялся за его руку.

– Мы останемся с отцом.

Медея взглянула на них троих. Теперь в ее глазах не было ненависти, одна золотая, исступленная пристальность Богини. Отвернувшись, она шагнула под тень крыши, подпертой старыми колоннами, направляясь к входу во вторую комнату, чтобы взять узел с одеждой и уйти из дома.

На улице бурно нарастал шум, неприкрытые створки ворот распахнулись – в них с палками, камнями и сжатыми кулаками хлынула толпа. Вмиг люди наполнили двор черным, кишащим месивом, кинулись в дом. Отброшенный к стене, ударенный дубиной по голове и оглушенный, упал Ясон. Люди похватали двух детей и рабов – они и их крики потонули в месиве чужих рук и ног, как мелкие рыбешки в бурлящем вареве котла! Люди били их чем попало, растерзали их тела, по кусочкам разнесли по земле, затем обрушили удары на стены пустых комнат. Раздалось жалобное блеяние двух схваченных овечек.

Медея стояла в легкой тени колонн и навеса. Люди странно не заметили ее, хотя их вытаращенные глаза жадно искали ее – их рты изрыгали крики и вопли, возбужденные руки и ноги дергались и наносили удары куда попало. Они метались по двору, топча растерзанные тела рожденных ею детей. Медея бесчувственно смотрела на все, будто глядела через чужие, а не свои, глаза. Душевные бури столь опустошают, что после них ничто уже не волнует. Всё прошлое уже не имело для нее никакого значения. Ее золотистые глаза любимицы Солнца не знали соленой влаги слез.

Она стояла в таком невозмутимом покое, что выпученные глаза людей не видели ее, а она пронзительно-ясно различала их оголившиеся лица, застывшие в гримасах извергающейся злобы. Она видела жалкое прошлое, настоящее и будущее этих существ. «Вы разойдетесь по домам, продолжите жрать, плодиться, и время от времени вновь будете на кого-нибудь кидаться и убивать. И так всегда. Прокляты вы землею от вашего зарождения».

В ворота вбежали несколько запыхавшихся человек, что-то крича. Раздались вопли, что вторая толпа во главе с Клеомедом потрошит зерновые склады царя. Люди схлынули со двора, кинувшись на звуки грабежа и дележки. Медея не взглянула в последний раз на лежавшего Ясона и окровавленные останки детей и слуг, прошла к воротам – в них с опустевшей улицы испуганно заглядывали две ее рабыни. Потрясенно и с ужасом оглядываясь на дворик с разбросанными, окровавленными телами убитых, девушки поспешили по улице вслед за Медеей, свернули за угол.

Улицы почти пустые, на них царит солнечный свет, не видно попрятавшихся стражников и прохожих. Лишь со стороны царских кладовых слышны сильные крики и шум. Ворота Коринфа открыты. По их бокам два торчавших стражника поглядели на проходивших мимо женщин, но не остановили их, не зная их и не имея приказа задерживать кого-либо.

С расправленными плечами, ни разу не оглянувшись, Медея удалялась от города сначала по дороге, потом свернула на тропку, взбирающуюся среди скал и зарослей в горы. Не оборачиваясь, сказала спешившим за ней рабыням:

– Дальше не ходите за мной, ждите здесь.

Прошла вверх по склону горы, потом углубилась в заросли орешника и лавров. Сосредоточенный, пламенный свет наполнял ее глаза, в небе ответным золотом плавилось солнце.

Спешно шла, продираясь сквозь заросли, пока они не расступились, и она оказалась на песчаном берегу ручья. Одним движением руки распустила узел волос на голове, скинула пояс с туники и, сняв с него нож, шагнула вперед и опустилась на колени. Перед собой немедленно острием лезвия начертила замкнутый круг и, собирая воедино все свои силы, стала вглядываться в поверхность песка, мысленно создавая в замкнутом круге образ Главка, отчетливо рисуя его таким, каким видела сегодня. Все пристальней и напряженней вглядывалась в созданный образ, силой воли удерживая его перед своими, грозящими ему глазами. «Я не дам тебе выйти из моего круга» – прошептали ее побледневшие губы, обращаясь к нему.

Она создавала связь между собой и образом Главка; будто схватив его рукой за горло, не давала ему отвернуться и вырваться из ее тисков, и все сильнее вонзала в него свое внимание. Напряженно задрожало все ее тело, с губ начали срываться невнятные слова, но она уже не слышала их; перед ней быстро сгущалась тьма… накрыла все вокруг… остались лишь она и ее враг – она глядела ему в глаза.

Обеими руками сжала рукоятку ножа и вдруг начала наносить удары по изображению Главка – стремительно и глубоко всаживала в него лезвие.

Наконец отняла руки от рукоятки, оставив нож торчать в круге и, задыхаясь, приходя в себя, вскинула голову, смотря в небо – первый красноватый отблеск заката появился на взбитых в белую пену облаках.

Медея с трудом встала и, пошатываясь, вошла в ручей, чтобы перейти его, но тут же остановилась – стояла, бессильно опустив руки и слегка согнувшись. Ступни ее омывала текучая теплая вода, а глаза глядели в глаза ярко проглянувшим звездам. Ощутила, как на землю навивается вечер – словно нить на кокон шелкопряда. Голова слегка кружилась, сознание то прояснялось, то затуманивалось, как луна в тучах. Будто перед священным безумием темнело в глазах, и терялось ощущение себя. С силой натягивались все чувства, будто тугой огромный лук, сгибаемый могучими руками. Гладь светло-серого, почти белого, неба стремглав прочертили черные полосы изломов и, в зиянии расширяющихся бездн она, наконец, увидела то, что ей необходимо…

В Коринфе стража до вечера усмиряла народный бунт, и ночь накрыла улицы более или менее усмиренные. Воины, посланные Главком, в доме и на дворе среди тел убитых Медею не нашли, лишь привели в царский дом пришедшего в себя после удара по голове, убитого горем Ясона. Куда делась Медея, он сказать не мог, да и вообще от горя потерял дар речи. Он сидел, согнувшись, закрыв лицо руками и полой плаща.

Главк велел с утра разослать по всем направлениям погони за бежавшей колдуньей, и схватить ее до того, как она успеет выйти за пределы его царства. Отдав приказ, Главк милостиво посмотрел на Ясона и сказал ему:

– Мой царский гнев пылает на твою жену, а не на тебя, Ясон. Моя земля не для таких, как она. – Он язвительно улыбнулся над горем Ясона. – Зачем тебе горевать о смерти детей от колдуньи? Ты теперь избавился от нее и ее выродков, я выдам за тебя свою дочь Аталану, и она народит тебе новых детей. Нашел о чем горевать! Иди, Ясон, отдохни в одной из комнат и поймешь утром, как сильно я прав, – похвалил сам себя Главк и проводил милостивым взором уходящего тессалийца.

На самом деле Аталана – это дочь троюродного брата Главка. На эту двадцатилетнюю красавицу года два назад Главк сам зарился, но побоялся нарваться на кровавую вражду со своим братом, знаменитым в Коринфе своей геркулесовой силой.

Главк поднялся с кресла. Ночь настала, и в комнатах и коридорах слуги уже зажигали факелы и светильники. Главк пошел во двор проверить сторожевые посты. К нему присоединился сын: шел рядом с ним, слева, бряцая своим детским вооружением, и весело рассказывал, что сегодня днем он нисколько – ни капельки – не побоялся мятежничающих горожан. Вот станет взрослым, уж он им покажет, как бунтовать! Отец не слушал его, шел приятно озабоченный своими думами.

Проверив посты и поужинав, Главк отвел сына в его спаленку, а затем зашел в спальню своей жены, уже давно спящей. В полутьме набрел на незажженный светильник и зашиб себе ногу о его длинную бронзовую ножку. Зашипел было от боли, но тут же подошел к постели жены и разбудил Галатею. Грубой рукой стал щупать ее живот.

– Ну что, зачала ты ребенка?

– Нет, царь, – стесняясь, прошептала Галатея.

Главк разозлился и пристал к ней, допытываясь, когда же она зачнет от него ребенка.

– Ты уже полгода, как моя жена, и до сих пор ничего в твоем брюхе нет! Мне сыновья-наследники нужны!

Галатея ничего не отвечала. Она вспоминала слова женщин во дворце, говоривших ей, что за последние пять лет от Главка ни две его бывшие жены, ни одна из наложниц не смогли родить детей. Но не могла же она эти слова передать своему сердитому мужу! С невольным вздохом-облегчением она увидела, что Главк выходит из спальни. Тогда Галатея быстро вновь свернулась клубочком на мягкой постели и вновь кинулась в объятья снов. Ей снился царевич Тесей; смеясь, она смотрелась в его огневые глаза, а вокруг них празднично сиял солнечный день… Галатее так дивно сладко спалось на мягкой постели, в полутьме и запахе лилий, в вазе стоявших на столике возле постели. Нежный и страстный запах лилий окутывал ее словно покрывалом.

А Главк по коридору добрел до своей спальни, и, кряхтя, с трепещущим устало сердцем прилег на походную, твердую как сундук, постель. На такой же постели спал его отец, и Главк с детства привык к ложу, неудобному для других. Но прежде чем уснуть, долго ворочался с боку на бок, и пялил глаза в темноту, озлобленный привычной бессонницей – эта стерва ночная привязалась к нему и уже второй год постоянно лишает его полноценного отдыха. Чуть подремлет, а потом вновь вертится в кругу одних и тех же мелких мыслей. Все спят – и люди, и скотина, одному ему – владыке города – покоя нет.

Душа у Главка слепая и глухая, он не мог ощутить Истину и Красоту даже с их маленькой буквы. И живет он, бродя по крохотному дворику своего сознания, не в силах увидеть ничего внешнего за его каменно-высокими заборами и даже не находя в этих своих заграждениях и жуткой тесноте ничего необычного. Не нужны глаза тому, кто живет под землей.

Настало ясное утро. Город встретил его обычной, продажно-покупной жизнью. Плюгавый Главк вместе со своими приближенными вышел из города, на вершине горы перед храмом принес жертву Посейдону, Владыке пресных и небесных вод. На обратном пути он остановился на тропе и со склона горы принялся взирать на свой город и его окрестности.

Царил сияющий солнцем день, дул западный прохладный ветерок, и освежающе чистый воздух растекался по лицам и телам людей.

На Главке – серый хитон, белый плащ: его края большой, резной пряжкой скреплены на правом плече. Он стоял, подбоченившись, отставив одну ногу в сторону. Приближенные тоже молчали, и Главк думал, что они пытаются понять, о чем это он – их царь и владыка – размышляет, глядя вот так на окружающие земли своего царства, но им нипочем не отгадать! И Главк нарочно не двигался с места.

Наконец его родственник Бисант не выдержал молчания и подобострастно обратился к царю:

– Посмотри вот туда, царь: как густо сбились облака над заливом – они обещают хороший дождь назавтра!

Испытывая значительность своего положения, Главк нарочно продлил молчание и неподвижность, потом будто нехотя глянул в сторону облаков, важно-медленно проговорил:

– Наверно боги желают дождями смыть с нашего города следы проклятой колдуньи.

Бисант угодливо засмеялся, остальные улыбнулись, и царь – тоже. Он оперся левой рукой на плечо сына, чтобы идти было удобней, потому что болела стопа, вчера вечером, зашибленная в потемках об ножку высокого светильника. Пошел вниз по тропке. Одиннадцатилетний мальчик горд, что стал опорой отцу, а еще больше тем, что он сын царя, которого все боятся; ну а самое главное то, что когда отец умрет или погибнет в одну из бесчисленных войн, которые ведут между собой местные города, то он сам будет царем! И мальчика уже заранее распирала гордость от предстоящей ему власти.

Из-за своего возраста и некоторого опыта в Главке присутствует постоянный затаенный ужас перед чудовищной силой и жестокостью Жизни, подстерегающей каждого и каждому наносящей разящий удар из засады или открыто бьющей в лоб, и поэтому Главк все время внутренне злобится, в ужасе ощущая как бессильно-ничтожна его власть в окружении враждебных стихий, видя, что он – всего лишь пылинка под ногой Чудовища… Но его сын этого ужаса перед жизнью совсем не чувствует – по младости лет и по характеру, – и сейчас он с упрямым и важным видом шагал рядом с Главком, и на заносчивом лице вооруженного мальчика ясно выражена уверенность: «Я вырасту, Я займу трон и буду царем таким же сильным, как мой отец, Я буду иметь много стад, рабов и жен».

Позади отца и сына по тропе спускалась толпа молодых ахейцев. Впереди шли, скрестив руки на груди, Орантес и Фаонт, за ними – Тесей и другие. Идя за Главком к городу, заговорщики не переглядывались и не перешептывались о готовящемся назавтра событии – лица их были просты и решительны, и все они, чуть откинувшись назад, ступали большими широкими шагами, быстро спускаясь к воротам Коринфа.

В полдень во дворе царского дома принесли в жертву быка и свинью – часть возложили на жертвенное пламя алтаря, остальное стали разделывать для вечернего пира. Вокруг костров с котлами и вертелами весело хлопотали приближенные и слуги. Главк и другие наблюдали за жаркой и варкой мяса. Окровавленный вид убитых животных возбудил царского сына, и мальчик словно опьянел и, вынув меч, напал на гору мяса, тыча ее острием, неосознанно наслаждаясь своей жестокостью.

– Я буду вот так в бою разить врага! – восклицал он и игрушечным мечом рубил и колол тушу свиньи – запыхавшись, весь в поту.

Стоявшие вокруг мужчины – половина из них – заговорщики, – подзадоривали мальчика и невольно бросали на Главка злорадные взгляды, предвкушающие завтрашнюю расправу с ним. Он видел их взгляды, но довольный сегодняшним днем и предстоящим пиром не замечал в них ничего особенного.

Наутро в тронной комнате по условленному знаку Орантеса заговорщики вмиг вытащили мечи и обрушили удары на Главка, стражу и его приближенных – часть их сразу убита. Несколько мечей воткнулись Главку, вскочившему с трона, в спину, несколько – спереди в шею, грудь и живот. Внезапно лишаясь жизни, коринфский царек схватился руками за грудь и прохрипел что-то – его слов или ругательств никто не разобрал, – и, закатив глаза, повалился на спину. Напоследок он треснулся затылком об край каменного сиденья и замертво свалился на пол с расставленными ногами под длинным царским хитоном; голова его уперлась в подножие кресла, шея согнулась, и подбородок тесно уперся в грудь, так что тускнеющими глазами он смотрел прямо перед собой.

Был царь Главк, и нет больше царя Главка.

Заговорщики быстро заперли ворота двора и начали расправляться с оставшимися еще в живых сторонниками Главка. Другие приближенные и стража сразу перешли на их сторону.

Сын Главка – увешанный оружием и доспехами – только что пришел из своей комнаты в тронный зал и тут же увидел, как убивают его отца и родственников. Мальчик убежал в трапезную, залез под стол и с визгом ползал под ним и под скамейками, пытаясь спрятаться. Заговорщиков насмешила ловля сына Главка! Они тыкали мечами, сразу с нескольких сторон доставая мальчика, затем, всхлипывающего и стонущего, вытащили за ногу из-под скамьи, сорвали с него доспехи и распростерли на спине. Фаонт и Лой начали доканчивать царевича ударами мечей – острия, проходя сквозь его тело, даже тыкались в камень пола, но мальчик по-прежнему судорожно всхлипывал. Он лежал на спине, раскинув руки и ноги, с широко раскрытыми глазами.

Солнце светило в прямоугольные широкие окна, и стены, потолок и пол ярко озарены светом.

– Живучий ублюдок, – бормотал Фаонт, – папаша его быстренько копыта откинул, а этот гаденыш, смотри, всё живет…

В это время в окно со двора Лою крикнули, что его друг ранен в стычке у ворот. Лой выбежал из комнаты. Фаонт один остался приканчивать живучее отродье Главка. Невольная гримаса отвращения кривила его свежие розовые губы. Он продолжал острием кинжала нащупывать сердце царского сына. «Вот ведь мерзкий гаденыш! И когда ты подохнешь?!» Фаонт бил кинжалом в левую сторону груди мальчика и даже не подозревал, что его сердце бьется в правой стороне! – такая уж аномалия была у «гаденыша». Фаонту даже надоело мучиться. Он вытер пот со лба, поднялся с колен и повелительным кивком подозвал воина, стоявшего у двери. Указал кровавым острием кинжала на мальчика.

– Срежь ему голову!

Упершись коленями в пол, воин принялся мечом резать горло хрипящему наследнику Главка. Алая кровь полилась сильнее на пол, омывая-пачкая бронзовое лезвие и струйками покидая вздрагивающее тело и голову с широко открытыми, еще живыми, мучительно страдающими глазами. Пальцы рук мальчика шевелились, и вздрагивали ноги. Светлолицый, синеглазый Фаонт стоял над ним, подперев бока руками, и наблюдал, с каким трудом меч воина кромсает шейные позвонки.

– У тебя что меч тупой?! – Воскликнул Фаонт, взглянув на воина, в удивлении подняв светлые брови.

– Ничего подобного! – Ответил воин и, оскорбленный, напряг свои усилия, и, наконец, перерезав искромсанную шею, отделил голову от тельца, стал вытирать меч об нарядную одежду царевича.

Да, мальчик был в некотором роде необыкновенный, но вот несколько минут агонии, и мальчика нет, словно и не было на свете.

В трапезную вошел Тесей и встал возле столба, делившего входной проем на две части. После ночных похождений по дворцовым служанкам Тесей только что проснулся и вышел из своей комнаты.

Воин сделал свое кровавое дело и вышел. Фаонт наклонился и внимательно смотрел на окровавленное тело мальчика, и, наконец-то, уверившись, что сын Главка теперь наверняка отправлен в мир мертвых, распрямился и, от трупа подняв большие, чистейшего голубого цвета, глаза, устремил их на Тесея.

– Ты, что стоишь руки в боки? Тебе было поручено разыскать племянника Главка, ты убил его?

Тесей в легкой усмешке отвел в сторону окон и солнца свои огневые глаза.

– Я не умею резать шеи детям.

– Потому что ты еще дурак ничему не наученный! Не убей мы этого недоноска сейчас, он нас запомнит и, выросши, будет мстить!

– Всех врагов не перебьешь.

– А ты постарайся.

Вместе они не раз стояли плечом к плечу в бою и на охоте, но сейчас глядели друг на друга как незнакомцы, без всякого удовольствия. Только сейчас они разглядели, какие разные у них глаза – небо и огонь.

Фаонт всунул широкий кинжал в ножны и шагнул в раскрытые двухстворчатые двери, спеша идти доложить Орантесу, что о наследнике Главка больше незачем беспокоиться.

Тесей еще поглядел на убитого мальчика, потом походил по комнатам дворца, смотря, что где что делается, затем вышел на двор – там собрались все заговорщики и выясняли: всех ли своих врагов перебили, или остался еще кто в живых?

Убиты несколько родственников Главка, и даже его сестра и племянница, хотя вообще-то женщин заговорщики не сговаривались убивать.

Тело Главка протащили по комнатам и сбросили с крыльца на двор. Схваченных в доме людей, почти всех – кто не связан с царской семьей – на радостях отпустили целенькими. На вечер и ночь победители затеялись устроить большой пир, и им невероятно радостна была предстоящая дележка власти, добра и женщин! Наскоро устроили благодарственную жертву Посейдону и супруге его Деметре.

Тесей не рассчитывал, что теперь, после стычки с Фаонтом, ему что-нибудь перепадет, но вечером пришел на пир, любопытствуя посмотреть, что получат другие. Пир был, как пир: все обжирались жареным мясом, а еще больше пили вина. Шумели и громко говорили.

– Из-за дурака Главка боги наслали на нашу землю недород, теперь мы это исправим, – хвастались соратники по заговору. – Теперь под нашим правлением все пойдет по-иному!

Орантес, не в силах скрыть радости победителя, объявил, что возьмет в жены юную вдову Главка. Но седобородый Аянт строил планы женить его на своей дочке и отговаривал от свежеиспеченной, пусть и красивенькой, вдовы.

– Моя дочь знатного рода, а такого приданого, как у нее, ни у кого нет в Коринфе!

Орантес не соглашался на эту замену, но потом вдруг его осенило.

– Я возьму твою дочь в жены, а Галатею в наложницы!

Аянт полностью одобрил его.

– Так и сделай, чем больше женщин у мужчины, тем ему лучше! – и спьяну прихвастнул: – Сам я ни разу не опозорился в любовном бою! Держа женщину в объятьях, ни разу не оставил ее нетронутой!

Орантес велел слугам:

– Эй, приведите сюда Галатею!

Его приказ поспешил исполнить Бисант – он был очень довольный тем, что уцелел при утренней расправе: ему удалось вовремя сбежать из дворца. Теперь он спешил во всем угодить новому царю. Тут же пошел в женские покои и привел красавицу.

Утром в начале убийств Галатея так испугалась, что убежала в винный погреб и спряталась в пустую бочку. И, сейчас у нее, приведенной на пир, был испуганный вид, но вскоре она поняла, что положение ее не опасное, и приободрилась. С трепетным волнением взглядывала на Тесея, сидевшего напротив нее. Она нежилась под его горячим взглядом, словно под солнцем. Чем дальше продолжался пир, тем чаще Галатея и Тесей смотрели друг на друга. Светло-серые и янтарно-карие глаза соединяли свой блеск то на миг, то на долгую безмолвную паузу. Улучив момент, Тесей шепнул Галатее, что после пира навестит ее.

Подбоченившись и сжимая ладонями бока, Тесей смотрел на то и дело вспыхивающую розовым румянцем Галатею, и глубоко дыша, сверкая глазами, белозубо улыбался. Он уже заранее предчувствовал, как вскоре горячо они будут обниматься и целоваться. Тесея совершенно не тревожило, что Фоантес может узнать об этом. Если понадобится, Тесей схватит в обнимку свою новую возлюбленную и умчит ее на коне из Коринфа. При этом Тесей совершенно не заботился, где и на что они будут жить вдвоем. Весь мир, открывающийся его смелому и жадному взгляду, он считал СВОЕЙ вотчиной, подаренной ему на день рождения и по первому его требованию готовому предоставить ему всю ВЛАСТЬ и ЛЮБОВЬ. Он ничуть не сомневался, что через несколько дней или декад он один, или с помощью друзей и приятелей сковырнет с трона своего папашу – вечно пьяного и страдающего приступами бешеной ярости, – и сам воцарится над Трезеной.

На исходе ночи в сильной радости всех чувств Тесей вышел из пиршественной залы. Сильная радость жизни переполняла его, делала легкой походку и крылатыми все движения. Проходя через передние комнаты, увидел Ясона – одиноко сидел в полутьме, набросив на голову край плаща. Позавчера он собрал останки своих сыновей, всю ночь сидел возле них, вчера утром похоронил. Тесей гораздо моложе Ясона, и чувствует себя очень уверенно перед лицом Богини Жизни. Сев рядом с Ясоном, он сказал, что жалеет о гибели его детей, и стал расспрашивать, что тот будет делать дальше. Удрученному Ясону не нужны чужие утешения и жалость, но все же он был тронут участьем трезенского царевича. Пока они сидели и говорили, в окна и раскрытые двери проник розовый свет зари. Ясон встал, чтобы уйти из Коринфа. Тесей провожал его. Когда вышли за городские ворота он спросил:

– Куда ты пойдешь?

– В Микены.

– Медею будешь искать?

– Не знаю.

Ясон зашагал по дороге на юг, а юноша остался стоять, смотря вслед путнику и на утреннюю панораму гор и холмов.

Еще до полудня прохожие из Коринфа разнесли по окрестностям весть об убийстве царя Главка. Рабыни сказали об этом Медее, и она, в ожидании находившаяся возле ручья, разрушила нарисованный круг – стерла ногой его очертания. Осторожно за кончик рукоятки вытянула нож из песка и сразу опустила его в ручей острием против течения, чтобы вода очистила его. На мелком дне кинжал был виден отчетливо, и кто-нибудь, набредя, присвоит его себе, уже ставший безвредным.

Медея обвела глазами лесистые склоны гор, зеленые заросли, пронизанные светом солнца, льющимся с голубого горячего неба.

Повернувшись, пошла вверх по склону горы. Она не смотрела в сторону Коринфа – цепи семьи, детей, обстоятельств, попытавшиеся связать ее, были навсегда разорваны ею. «Теперь я понимаю, насколько безразличной я была к Ясону, ведь если бы я любила его или ненавидела, я давно бы его убила!» Прошлое отпало с нее, как развязавшийся вьюк сбрасывается с плеч.

Разбудила рабынь, спавших в тени кустарниковых дубков. Втроем перешли на северную сторону горы и, спускаясь вниз, вышли на Мегарскую дорогу, по ней прошли самую узкую часть Истмийского перешейка. Вокруг – скалы, поросшие фисташкой и елями, внизу – голубое море, а по обеим берегам залива – волнистые изгибы гор. Женщины шли весь день, а к ночи поднялись в Геранские горы заночевать.

Когда рабыни заснули, Медея (она не чувствовала ни малейшей усталости, хотя за последние два дня ни на миг не сомкнула глаз) встала с земли и пошла вперед, окутанная непроглядной ночной чернотой и безмолвием. Знакомые запахи трав и деревьев неслись к ней со всех сторон. Такая тьма, что не видны очертания даже ближних деревьев и кустов, лишь слева, далеко внизу – видимо у подножия горы – ярко краснела точка пастушеского костра. Медея долго шла, босыми ногами нащупывая путь среди камней и трав, иногда она протягивала перед собой руки и отводила ветви кустов. Вдруг под ее ступнями оказались одни камни, а лицо и обнаженные руки разом ощутили открывшееся впереди пространство. По сильно повеявшему на просторе, насыщенному соленой влагой воздуху стало ощутимо близкое присутствие моря. Свободный простор чувствовался впереди, и сразу глубже – не то, что в теснинах гор – задышала грудь, взволнованно забилось сердце.

Между скал и густых кустов Медея стала спускаться вниз по склону. Родной шум моря, словно любимый с детства голос матери, звал ее.

Все ближе шум бьющихся о берег волн, и вскоре Медея вышла на край голого уступа – у его подножия плескалось море. Во тьме порой мелькали белопенные верхушки волн – они неустанно накатывали на берег, Медея села перед ними и словно в забытьи долго слушала их голоса, говорившие с ней о многом, потом легла на камень, за солнечный день накопивший жар и теперь щедро источающий его. Она свернулась сильным телом в клубок, вдохнула свой теплый, пахнущий пшеницей, запах, успокаиваясь, забывая все прошлое, погружаясь в сон.