Читать книгу Чистый четверг - Тамара Ломбина - Страница 4

– Когда-то это была деревня Всполохи. Почему ее так назвали? Может, потому, что утром солнце из-за взгорка так играло, как в иных местах только на Пасху бывало – так бабки говаривали. А может, потому, что уж ежели бывали грозы в этих краях, то, казалось, сам Илья-пророк либо прогневался и согнал все грозовые тучи сюда, либо своей молодецкой удалью похваляется: сидит да в усы улыбается, видя, как бабы и дети, словно мыши, в укромные углы забиваются… Эхе-хе… «Непершпективная» теперича деревня-то. – Ерофеич задумался, и горькая улыбка чуть смягчила его красивое лицо мятежного Аввакума. Вот уже три года бобылюет Савел, а на прошлой неделе решил присвататься, пень трухлявый, насмешил курей. Вспомнил он свою досаду, и заныло в груди.

* * *

Любят на селе дурачков и легко рядят в них всякого, кто на весь мир не похож. Не со зла, а чтобы долго-то не разбираться: странный ли, глупый ли, а может, блаженный по доброте своей, и спрос с них иной: за все заранее прощение всеобщее. Вот и Лушка, Лукерья Дымова – чудная… Мать все ее девичьим тайнам, наукам житейским хотела обучить, а она сядет на корточки около цветка какого-нибудь и смотрит на него с таким серьезным видом, что мать в досаде пнет ее по пути, крутясь в своих неизбывных делах: «Проснись, тетёха!».

Муж попался Лушке деловой, все горело в руках. И хоть любил Лушку, но так и пристало к ней материнское прозвище, так и звал жену тетёхой. Двое детей их, все в отца, деловые и смекалистые, иронически поглядывали на мать. А та то все стены в избе распишет, то печь разрисует, а то ворота людям на смех такими узорами изукрасит, что хоть из села беги.

Но, надо сказать правду, любил муж свою странную Лушку. Так иной раз завернет на нее что-нибудь вроде: «Ах, ты, куле-муле, собачий абрикос». Когда и покрепче чего-нибудь скажет, а так ничего, терпимый мужик.

* * *

У Ерофеича сына в армию провожали, когда споткнулся он первый раз о глазищи ее зеленые. Она и на него смотрела, как в детстве на цветок, серьезно и внимательно.

– Чего, али узоры на мне увидела, бабонька? – нахмурился он, чтобы оторваться от глаз ее смутных.

– Красивый вы, Савел Ерофеич, мне хочется вас нарисовать, знаете, как на иконе лики пишут.

Невесть что сделалось с Ерофеичем, как в улье палкой, разворошила она душу его. Войну прошел, много повидал, а чтобы от женского взгляда ноги отнялись…

Но сильный был, характерный человек Ерофеич. Заставил себя беду свою превозмочь, сны из души с ее глазищами зелеными вытравил. А один сон так-таки и помнится ему.

Будто порчу кто на него наслал, и высох Ерофеич, как тростинка. Ни сил, ни мочи. А бабка Агапиха, ворожея деревенская, и говорит: «Если найдется какая смелая молодица, да в полночь сходит на речку, и зачерпнет воды в том месте, где луна рака осветит, и донесет в ладонях, да окропит той водой хворого, так немочь и отстанет». И видит Ерофеич, будто Лушка в лунную ночь идет в белой рубашке к речке. Глазища, как тогда, на проводах Витькиных. Дошла до воды, глянула: от лунной дорожки в разные стороны – рыбешки. А вот и рак. Почерпнула она в ладони воды той – луна заплескалась в рукотворном озерце. Но только спиной к реке повернулась, как заголосил дотоле молчаливый лес, засвистали, загоготали голоса неведомые.

– Оглянись! – несется слева.

– Берегись! – слышится справа.

– Нет-нет, я донесу, я спасу тебя, любимый, печаль моя тайная.

Сучки под ноги попадаются, ветки хлыщут по лицу, а в ладонях не луна, а харя жуткая корчится от смеха сатанинского и крючковатой рукой грозит. Все лицо ветки поисхлестали, всю рубашку сучья изодрали в клочья, но переступила через порог Лушка с полной пригоршней воды и окропила Савела, и налились его мышцы силой, а сердце его наполнилось такой нежностью, такой любовью к странной Лушке, что не забыл он этого сна и не забудет во веки вечные.

* * *

Жизнь бежит… Эх, кабы чуток помедленнее. Вот уж не первый год Лукерья вдовствует, но даже старость особенный рисунок на лице ее вывела: морщинки застыли в вечной улыбке. А улыбка у нее особенная. Губы виновато силятся сложиться в улыбку, но глаза остаются грустными, и лишь когда улыбка все – таки замирает на мгновенье, все лицо озаряется изнутри. Колдунья, как есть колдунья…

Все думал Савел: что же сон тот вещий значить может? Да жизнь все разобъяснила.

Когда колхозного коня у него украли, а самого Ерофеича арестовали как врага народного, колхозную собственность изведшего, жена с детьми в стороне стояли, как его под конвоем в телеге везли. А Лушка вдруг принародно бросилась к нему на шею и заголосила тонко-тонко, аж в ушах зазвенело. И кажется теперь Ерофеичу, что она именно те слова и говорила, что пригрезились ему во сне том: «Любимый мой, печаль моя тайная…». Муж, на что уж ко всем ее причудам привыкший, но и он ошалел: «Ты что, баба, рехнулась?». Схватил ее, оттащил, а она, как заяц раненый, верещит высоко-высоко. Так этот звук и стоял в ушах Ерофеича все пять лет, пока не попал под амнистию, а бывало, что жить не хотелось, веру терял. Вот тут и толкала его в сердце тоска по дому, по Лушке. Вечной душе-скиталице.

* * *

Да, в веселое время вернулся в родные Всполохи Ерофеич: все поля кукурузой засажены. Встретила его околица шепотом кукурузы, да, как знак недобрый, береза без листьев у дороги. Помнил Савел ее с детства. Не было краше этого дерева во всей округе, но, видимо, попала в него молния, да сильный ливень залил вспыхнувшую живую белоствольную свечу в два обхвата. Теперь так и стоит она без листьев, с ободранною корой.

– Ну, здравствуй, родимая, – прижался к теплому от солнца и словно живому стволу Савел.

А кукуруза все шептала что-то. Какое странное растение. Жуткое беспокойство навевало шуршание этих вечно тревожных листьев. Со всех сторон подступала к деревне кукуруза и все шептала, шептала. Казалось, стоит только вслушаться, и земля откроет какой-то секрет Савелу, он и хотел, и боялся правды той.

– Никак охренели односельчане. На кой ляд на нашей северной стороне кукурузы столько, она ведь не вызреет.

* * *

Зачастил отчего-то Савел к березе. Раз пришел, другой, на третий принес с собой топор, чтобы стесать лишнее со ствола. И открылось всем то, что виделось Савелу в причудливо изогнутом стволе: женщина, которая была и его ушедшей уже матерью, и горемыкой-сестрой, брошенной женихом и утопившей свой стыд в речке, и Лушкой, и самой Деревней его, взмахнувшей платком, то ли прощаясь с кем-то, то ли приветствуя что-то или кого-то, идущего где-то там, в невидимой Савелу дали.

* * *

Попал Ерофеич прямо из тюрьмы, да за стол. Сын Витька после сверхсрочной женился на Наталье, Лушкиной дочке. А та и лицом, и статью в мать, но в отца верткая и хваткая – ну, чисто юла в юбке, глазом не ухватишь.

– Вот и породнились, Савельюшка, сватьюшка мой дорогой, – только-то и прошептала Лушка, но опять запело что-то в душе Ерофеича, которая, казалось, уже и чувствовать что-нибудь, кроме боли да тоски по Лушкиным глазам, ничего не умела.

На второй день гуляли у невесты. Лушка с мужем вышли с хлебом-солью встречать молодых, бабка Аксинья сняла икону из красного угла, и что-то поразило Савела в лике Божьем, да за суетой отвлекся он и забыл об иконе.

* * *

Не было лучше плотника на селе, чем Савел. Да что там в его деревне – ни в Пречистом, ни в Пантелееве не было лучшего. Но все стало валиться из рук у мужика. До такой глупости дошел, что решил к Агапихе сходить: тоска стала изводить, как в том сне, сохнуть начал. Самому стыдно: сын скоро дедом сделает, а он, вишь ли, любовью занедужил.

Несколько дней маялся. Чем больше думал, тем дичее ему казалось собраться к бабке Агапихе. А потом плюнул на все «удобно-неудобно», пошел. Так-таки из мастерской и пошел…

– Куда на ночь глядя? – привычно спросила жена, но он только махнул рукой.

Хороши Всполохи поздним вечером. В окнах свет, приятно с холма на холм идти сквозь высокую траву, не по большаку, а тут, за избами. Вон там, за последним холмом, ее дом.

– Может, последний-то ум в тюрьме отбили, кто узнает, засмеют…

В окнах Агапихи не было света, она сама сидела в палисаднике перед домом под большой березой, на завалинке.

– Ну, чего, милый, зачем тебе Агапиха понадобилась? – не поворачивая головы, спросила она глухим голосом, и Ерофеич растерялся. Что он ей мог ответить?..

– Занозу можно вытащить, нарыв тоже назреет и прорвется, а слыхал литы, чтобы сердце вырывали, али душу из живого человека вынимали. Ох, молодежь… Душа зацветет, как райский сад, а они готовы повырубить. А без муки и там человек не нужен, – она показала дрожащей рукой куда-то в небо ли, в вечность ли… – Награда это тебе великая, видать, за муки твои незаслуженные, а ты избавления ищешь. В небе и то сияет какая-нибудь звезда ярче прочих, вот так и люди, когда любовь в них поселяется.

– А на что мне она нужна, что мне с ней делать? – потерянно спросил, уже не ожидая ответа, Савел.

– Хранить, сокол мой, хранить, как Антип Кривой свой единственный глаз хранит.

И хранил… хранил. Антип-то меньше свой глаз хранил: больно был задирист, все в драку лез и под единственным глазом синяк не однажды нашивал. Так, может, никто бы и не узнал о его любви, да только случилось так, что…

* * *

…Суровая выдалась зима в том году. Такая была только в годы войны. Председатель отдал приказ разобрать церковь на дрова, а кому, какие Савелу, плотнику, сам Бог велел.

– Глянь там, может, что сгодится в работе, а коли ничего ценного не осталось, так Ванька Шалый подкатит на тракторе и разваляем ее в айн момент.

В первую секунду вроде что толкнуло в сердце: мать с отцом здесь крещены, самого тут поп Савелом нарек, потихоньку от всех бабка перекрестила и детей его. После смерти попа старухи как-то поддерживали церквушку на свои скудные гроши. Но ведь и скотину жалко: пооколеет, если не подтапливать, от мороза.

Утро солнышком улыбнулось, от мороза снег скрипит так, что, кажется, слышно на четыре версты окрест. Церковь на взгорочке с покосившимся крестом словно в кручине великой. Тихо кругом, и деревья в инее насупились.

«Чего это я, – ругнулся про себя Савел, – мерехлюндии развожу? Все одно, не сегодня-завтра завалится». Да что-то в голову полезли россказни бабские: мол, вон в Пречистом в церкве-то сделали баню, так там какие стали чудеса твориться. В клубах пара, как только потише, да поменьше народа, все одно и то же видится бабам: женщина с младенцем на руках сидит, покачиваясь из стороны в сторону, и слезы бесконечно с лица ладонями утирает. В баню народ не хочет ходить, хоть закрывай.

– Тьфу ты, – сплюнул в сердцах Савел, – как баба, едрена вошь!

Незнамо почему, бабка вспомнилась, такая же черная от времени, как эта церквушка Успения Богородицы. В ней и раньше угадывалось что-то женское, округлое, а теперь и вовсе древней старухой присела она на холме.

Савел хотел сбить амбарный замок, но оказалось, что не заперто. Он вошел в церквушку и удивился: не было в ней того запустения, каким веяло снаружи. Все было чисто и прибрано. Ерофеичу показалось, даже все иконы на месте, а он слыхал, что какие-то заезжие супостаты разорили иконостас Успения. Иконы мастеров семнадцатого века повыворачивали с мясом. На продажу, видать.

Опять, как и в детстве, Савел испытал все то же странное чувство собственной малости. Его всегда подавляла обстановка церкви. Может быть, даже самому трудно признаться было, что стыдно ему перед этой красотой. Неизвестно почему, но стыдно. Потому не заходил сюда с самого детства. Вспомнилось, что от церковного песнопения он всегда плакал, а бабка шептала:

– Вишь, как душа очищается, милочек…

Сколько прошло времени, Савел не мог сказать, ноги словно приросли к отскобленным добела половицам. Подошел он поближе к иконостасу:

– Никак Лушкина работа?

Во всех ликах святых он угадывал свое обличье, то в молодости, то в пору возмужания. Даже братья Борис и Глеб, великие мученики, – это он, опять-таки он, после тюрьмы. Но не это было самым странным ли, страшным ли, а скорее – именно чудным. Он увидел свою жизнь, ту, что прожил в своей душе тайно. Вгляделся в лицо Богородицы-Лушки и младенца на руках ее, Лушкой и им, Савелом, желанного, но так и не пущенного в свет младенца, и горячо стало щекам Савела. Он провел заскорузлой ладонью по бороде, уж не плачу ли я, огарок никчемный? И опять откуда-то сверху голос бабки Маланьи со своим: