Читать книгу Насквозь - Тамара Попова - Страница 2

Там ядовитая плесень на алтаре,

там паутиной затканы образа,

там ты торчишь, как пешка в чужой игре,

перед иконостасом (а кто там – за…).

Только подумаешь: «Черт меня побери!»

Вылезут мертвые руки и приберут…

Лучше не думай, а главное – не смотри.

Ты, брат, попал. Ты спалился, философ Брут.

Смрад запустенья, на стенах растут грибы,

ступишь неловко – хлюпанье, писк и хруст.

Это сильней, чем летающие гробы,

не сомневайся – храм не бывает пуст.

Он глядел, словно гладил, а я визави

изучала с прищуром, как сноску петитом.

Он облизывал губы в невинной крови,

непрожаренный ростбиф жуя с аппетитом.

Я бежала на встречу, как зверь на ловца,

предвкушая охоту, почуяв добычу,

чтоб весь вечер глядеть на него, наглеца —

как он пакостно чавкает, шею набычив.

Кто-то скажет: «Постой, где сюжетная нить?

Что за дичь ты несешь? Кто охотник, кто жертва?»

Да, все так… Но прошу вас меня извинить —

это жизнь, а она не имеет сюжета,

растекаясь, как постмодернистский роман,

заплетаясь причудливо, словно мицелий…

фокус-покус оптический – полный обман,

и приклад на плече, и объект на прицеле.

«Если у вас есть тайна – надо ее хранить,

если же нет – стоит ее придумать.

Но ненадежно зарытое станет гнить

и отравлять эфир, или, как в пруду муть,

с темного дна всплывет в неурочный час,

или как орган вырезанный заноет…

Вот и выходит – если сокрыта часть,

значит, ущербно прочее-остальное.

Спрятанное – изъятое из бытия —

попросту кража… Но мне сие до лампады.

Сделаю, как решила!» – думала я

ночью на кладбище, с фонарем и лопатой.

Маленькой тайне в коробке из-под сапог

будет просторно, словно в гробу на вырост.

И никаких свидетелей. Только Бог

знает, что я натворила, но Он не выдаст.

Мы созданы из вещества того же,

что наши сны, и сном окружены

всю жизнь, и жизнь сама на сон похожа.

Нам кажется, что мы защищены,

что в мире нет прочней материала,

что утром мы проснемся, как всегда.

Закутаемся на ночь в одеяло

и вроде ничего… Не страшно, да…

Так спи спокойно, незабвенный друг,

в роскошном люксе, в дворницкой каморке —

спи, но memento mori – можно вдруг

зажмуриться и очутиться в морге.

Вот место, где не ночевал Творец!

Нет, правит бал не адский сатана там —

Сатурна Сектора суровый жрец

с ножом в руке – патологоанатом

пришел и хладнокровно обнажил

кишок замысловатые извивы,

волокна мышц и разветвленья жил.

А нам казалось, мы неуязвимы…

Он это заблужденье опроверг,

чудесный храм, великий дар господень

безжалостно вскрывая, как конверт,

который больше ни на что не годен.

И наклоняясь к мертвому письму,

строку он произносит за строкою.

Ну что ж, теперь он понял, почему

не бьется сердце под его рукою.

Что делать? Майский вечер тих и светел,

вот-вот завьет руладу соловей,

но лес моей души терзает ветер,

срывая листья мертвые с ветвей.

Кто виноват? Сама я, чадо мая,

сметаю чувств сухие лепестки.

Мне не хватает чуткого вниманья,

прикосновенья дружеской руки.

Настойчивый приятель ищет встречи.

В отчаянье все средства хороши —

а вдруг в ответ ручью учтивой речи

взыграет ключ в лесу моей души?

И вот уже лежит его рука

поверх моей, и чувства с поводка

сорвутся скоро, как собачья свора,

но обостренный слух уловит фальшь,

едва начнет давить словесный фарш

тугая мясорубка разговора.

Ну вас, други, в канаву, поросшую сорной травой

сонной памяти детства… Соратники, спите спокойно.

Вы мне больше не снитесь, и ладно. С больной головой

мне давно не до дум, а былое тем паче – на кой мне?

Будьте вы трижды счастливы, ныне и присно, пока

терпит почва, пока на бескрайних небесных экранах

можно видеть, как прямо в эфире бредут облака,

из пушистых ягнят превращаясь в овец и баранов.

Если в бокале твоем вина

только на полглотка,

цель, что, казалось, едва видна,

стала совсем близка,

если с утра встаешь, как на бой,

куришь назло врагу,

он же куражится над тобой,

сплевывая лузгу

планов потешных, пустых надежд —

Значит, все было зря?

Так и замрешь, не смыкая вежд,

выспренно говоря.

Время – бесшумный полет совы,

век – неприметный миг.

Не потревожив ночной травы,

мышкой-полевкой – шмыг.

Изредка даже последний лох,

как ни смурна нужда,

думает:

– Мир не так уж и плох.

Плох, но не так уж… Да —

главное, вся эта суета —

на острие пера.

Наискосок начерти: «Пора»,

И – поворот винта!

Оттого что нельзя о любви говорить в суете,

я годами молчала. Слова мои падают тяжко.

В небо пальцем попасть, если время и место не те —

продырявить эфир и остаться с кровавой культяшкой.

Оттого что нельзя в суете говорить о любви,

сочиняю пейзаж, где скупы и суровы красоты,

и, целуя в потемках поблекшие губы твои,

до утра запечатаю их, словно хрупкие соты.

Как сухую траву, огонь пожирает тело.

Лишь надежда жива, она же умрет последней.

Падает в грязь ничком, зажимая руками рану,

корчится в муках, за ней тянется красный полоз —

кровь, покидая тело, уходит в землю.

Плоть оплывает свечой, обнажая остов.

Травы, пронзая пустоты, тянутся к небу.

Это твой цвет, надежда, твой рай зеленый.

Расстреляешь обойму – и станет светло и легко!

Ничего, что дрожал с бодуна и попал в молоко.

Расстреляешь обойму – и сразу светло и легко.

Снова можно свободно дышать и гулять не спеша.

Жизнь свежа и нежна, как ромашка в стволе «калаша».

Можно ровно дышать и по парку бродить не спеша…

Можно снова с печальной улыбкой глядеть на людей,

и не важно, что ты прирожденный не-до-любодей.

Можно с мудрой и доброй улыбкой смотреть на людей…

А всего-то: бэнг-бэнг – и врагам окаянным назло

увеличишь собой миротворцев блаженных число.

Расстреляешь обойму, и станет легко и светло.

Суровый ментор, незваный лидер,

со школьной парты заклятый друг…

Пока он ног о тебя не вытер,

не привыкай кормить его с рук.

Ему сопутствуют визг и скрежет —

не жми, кондуктор, на тормоза…

он, как свинью, правду-матку режет,

а правда колет ему глаза.

Враги, как мухи, кругом роятся,

кишат, как черви, куда ни глянь,

и кто-то держит его за яйца,

сжимая нежно стальную длань.

Я с ним и в поле одном не сяду,

а он звонит и зовет на чай.

Ну что сказать ему?

– Выпей яду!

Приду на похороны. Прощай.

Ненависть разгорается жарче пламени.

Сердце упрямо выстукивает «люблю»

и отправляет шифрованное послание,

по кровотоку стремящееся к нулю,

в ушко иглы, куда и верблюд протиснется,

а мне не втащить свой невесомый крест.

И поделом – нечего было противиться

заповеди, торчащей, как Эверест.

Ненависть к ближнему – это любовь навыворот,

общей картины пульсирующий мазок;

взять бы себя саму и публично выпороть,

плача и умоляя:

– Еще разок!

Такой закат, что хоть ори: «Горим!»

Невольно мы свернули на дорогу,

ведущую не к дому и не в Рим,

а на пожар, пылающий без проку.

Обыденность – гори она огнем!

Мой выход от заката до рассвета.

Пожар, пожар! И я сгораю в нем,

не замечая ледяного ветра.

И мячики кровавые в глазах…

А спутник мой, в карманах руки грея,

советует спустить на тормозах

восторг и возвращаться поскорее.