Читать книгу Просто вдвоем - Таммара Веббер - Страница 7

После моего возвращения из больницы отец взял резак и принялся отдирать от пола супружеской спальни окровавленное ковровое покрытие. Потом он включил циклевочную машинку и, даже не надев маску, начал скоблить доски, пока не проделал посреди комнаты яму. Пыль поднималась дымными клубами, окутывая все вокруг, включая самого папу.

Я сидел в холле, вжавшись в стену и заткнув уши, чтобы не слышать горя и ярости своего отца. Меня тошнило от воя машинки, который смешивался с хриплым ревом. Этот шум и эти слезы были абсолютно никому не нужны, потому что не могли вернуть маму. Когда мотор затих, я осторожно подошел к двери и заглянул внутрь. Отец, плача и кашляя, стоял на коленях над ненавистным пятном, которое побледнело, но так и не исчезло.

В день похорон я проснулся от шагов в коридоре: папа ходил взад-вперед мимо моей двери. В комнате было еще темно, я лежал не шевелясь и почти не дышал. По звуку можно было понять, что в родительской спальне открывались и закрывались створки шкафов, выдвигались и задвигались ящики комода. Потом в коридоре опять послышались шаги. Это повторялось снова и снова. Через час дверь в комнату родителей захлопнулась.

Отец перебрался на первый этаж. По негласной договоренности та страшная спальня с тех пор оставалась запертой и никто туда больше не входил.

* * *

Синди часто заглядывала проведать нас с отцом. Приносила еду, пыталась подбодрить. Обычно с ней приходил Чарльз или Коул – их старший сын, который вечно все говорил не так (не важно, что другие произносили то же самое).

– Жалко твою маму, – сказал он, усаживаясь рядом на мою кровать и беря в руку пульт.

Я кивнул и уставился в экран: мы с Коулом наперегонки понеслись по какой-то известной улице (ее названия я не вспомнил), круша мусорные баки, деревья и встречные машины. Изредка нам попадался неудачливый пешеход. Я старался объезжать людей, а Коул специально в них целил, особенно если за игрой наблюдала маленькая Карли. Каждый раз, когда его автомобиль выезжал на обочину и сбивал скейтбордиста, она принималась голосить: «Ты убил ребенка! Ты убил ребенка нарочно!»

Я прощал Коулу и эти выходки, и слова, которые он повторял за другими, потому что ему было десять лет и он держался со мной так же, как раньше. Из всех, кого я знал, он один не поменял своего отношения ко мне.

Однажды утром я вышел из комнаты и спустился по лестнице, услышав приглушенные голоса внизу. Синди и папа пили кофе на кухне. Говорили они тихо, и тем не менее в коридоре все было прекрасно слышно:

– Рэй, ему нужна помощь.

Я сразу понял, что речь идет обо мне. Синди всегда шутила, что охотно обменяла бы двух своих родных сестер на мою маму, которая была ей сестрой настоящей. Поэтому и ко мне она относилась как тетушка, которая знает племянника с первого дня его жизни, обращается с ним как со своим питомцем и во всем норовит поучаствовать.

Отец довольно долго молчал, а потом ответил:

– У Лэндона богатое воображение, ты же знаешь. Он, черт возьми, только и делает, что рисует. Не думаю, что из-за нескольких набросков нужно вести его к мозгоправу…

– Рэй, я наблюдала за твоим ребенком – за вашим с Роуз ребенком – с тех самых пор, как он впервые взял в руки карандаш. Конечно же, я знаю, что он всегда так самовыражался. Но точно тебе говорю: то, что он рисует сейчас, – это совсем другое. Это пугает…

– А чего ты ждала, черт возьми? – прошипел отец. Теперь замолчать пришлось Синди. Он вздохнул: – Извини, Син. Но… мы сами во всем разберемся. Нам не хочется говорить на эту тему. Когда я думаю о той ночи… – Он осекся. – Я не стану заставлять его об этом разговаривать.

За словами отца я расслышал то, о чем он умолчал: ему не хотелось выслушивать мой рассказ о случившемся.

Но он был прав. Мне действительно не хотелось об этом разговаривать.

– Рэй, он замыкается в себе. Он почти все время молчит. – В голосе Синди послышались слезы.

– Ему тринадцать лет. В этом возрасте многие бывают неразговорчивы.

– Если бы он и раньше так себя вел, я бы согласилась, что все нормально. Но это не его случай. Он был веселым и общительным мальчиком. Я смотрела на него и на Роуз и надеялась, что, может быть, и у меня вырастут сыновья, которые в тринадцать лет не перестанут разговаривать со мной, смеяться и целовать меня, уходя в школу. Нынешнее состояние ненормально для Лэндона, и возраст тут ни при чем.

Папа снова вздохнул:

– Его мать умерла. Откуда взяться нормальному поведению? – (Синди шмыгнула носом, и я понял, что она плачет.) – Давай не будем больше об этом. Я очень ценю вашу с Чарльзом поддержку… но я просто не могу…

– Может, я подыщу хорошего доктора и сама отведу Лэндона к нему, а ты не участвуй, если не хочешь…

– Нет. Пока не надо. Дай ему время.

– Но…

– Синди.

Мне была хорошо знакома эта отцовская интонация, означавшая «я все сказал». Когда мне хотелось чего-то запретного, решающее «нет» всегда оставалось за папой. Он говорил: «Лэндон» – и хмурил брови. После этого я понимал, что спорить бессмысленно.

* * *

Максфилды и Хеллеры праздновали День благодарения вместе еще до моего рождения. Эту традицию никогда не нарушали, несмотря на то что после защиты диссертаций пути моего отца и Чарльза разошлись: папа решил уйти из университета и работать в правительственной организации, а Хеллер получил место на кафедре в Джорджтауне. Когда я родился, обе семьи поселились в пределах вашингтонской кольцевой в двадцати минутах езды друг от друга: они в Арлингтоне, мы в Александрии.

В тот год День благодарения должен был праздноваться у нас. Но планы изменились. Мы с отцом сели в машину и поехали к Хеллерам, мысленно проклиная рождественские песенки, которые звучали по радио. Ни он, ни я не пошевелились, чтобы переключить канал.

Мама любила праздники. Всякие. Сопутствующий им коммерческий бум ее не раздражал. В феврале она пекла печенье в форме сердечек; в июле, охая и ахая, восторгалась фейерверками; затем подхватывала рождественские мелодии, звучавшие в эфире, даже если до Рождества оставалось еще много недель. Теперь я стискивал зубы при мысли о том, что больше не услышу ее голос. У меня подводило живот: организм отказывался принимать ужин, который нам предстояло без мамы разделить с Хеллерами.

Я ехал на переднем сиденье. В мешке, который лежал у меня в ногах, был баллон взбитых сливок. На коленях я держал полуфабрикатный тыквенный пирог. Он у нас подгорел и после того, как папа обрезал черные корки, стал выглядеть так, будто его обкусали ворвавшиеся в дом белки. Еще никогда Максфилды не оскорбляли праздничный стол таким убогим подношением.

Мне хватило ума оставить эти соображения при себе.

Ужин оказался съедобным, но все сидели грустные и молчаливые, пока Кейлеб (ему на тот момент не исполнилось и четырех, и столовые приборы он считал излишеством) не продырявил пирог и не слизнул с пальца тыквенную начинку со взбитыми сливками.

– Кейлеб, возьми вилочку, – мягко проговорила Синди в четвертый или пятый раз за вечер.

Но когда подвиг младшего брата повторил Коул, она закатила глаза и одернула его уже менее ласково. Я невольно улыбнулся при виде двух юных Хеллеров, с довольным видом обсасывавших пальцы. Карли подавила смешок.

– Чего? – откликнулся Коул с притворным недоумением, продолжая как ни в чем не бывало слизывать взбитые сливки.

– Чего? – повторил Кейлеб, хихикая, а потом оглядел собравшихся, вынул изо рта липкий палец и ни с того ни с сего прокартавил: – Где Уоуз?

Все застыли. Не получив ответа, он заплакал.

– Где Уоуз? – взвыл он.

Наверное, он только сейчас понял, что, если родители говорят о ком-то «отправился на небеса», ты никогда больше не увидишь этого человека.

Мой желудок предательски скрутило. Я вскочил со стула и бросился в гостевую ванную. Мне вспомнилась та ночь. Мамины крики, которые невозможно забыть. То, как кричал я сам, пока не перешел на хрип. Как слезы кончились, потому что я был уже не в состоянии плакать. Как мало от меня оказалось толку в тот самый миг, когда маме была нужна моя помощь.

Все, что я съел за ужином, отправилось в унитаз, но и после этого пустой желудок продолжал содрогаться от спазмов под аккомпанемент моих всхлипываний.

Через месяц отец уволился с работы, продал наш дом, и мы переехали к моему деду на берег Мексиканского залива. Туда, куда папа раньше надеялся не возвращаться.