Читать книгу Дар дождя - Тан Тван Энг - Страница 2

Однажды дряхлая гадалка в храме, древнее, чем она сама, сказала мне, что я родился с даром дождя.

Это случилось давно; тогда я не верил предсказательницам, и мир еще не был полон чудес и тайн. Я забыл, как она выглядела, женщина, прочитавшая мою судьбу по лицу и линиям на ладонях. Она сказала, что оказалась в этом мире, чтобы открывать пророчества тем, кому они предназначены, а потом, как и все мы, должна будет уйти.

В ее словах была правда, потому что в дни моей юности постоянно шел дождь. Безоблачное небо и беспощадный зной, конечно, случались, но память осталась только о дожде, льющем через край низких облаков, размывающем пейзаж в китайскую акварель. Иногда дожди шли так часто, что я удивлялся, почему окружающие краски не блекли, не смывались бесследно, оставив мир окрашенным в тона серой плесени.

В день, когда я познакомился с Митико Мураками, мир тоже был сбрызнут мелким дождем. Дождь шел уже целую неделю, и с приходом муссонов должен был усилиться. Основные дороги на Пенанге уже подтопило, море набухло и посерело.

В тот вечер дождь вдруг ослаб до едва различимой мороси, словно готовясь к появлению гостьи. Спускались сумерки, и запах мокрой травы нитями вился в воздухе, сплетался с ароматом цветов, создавая замысловато благоухающий занавес. Я сидел на террасе в одиночестве, как и всегда, уже много лет, готовый провалиться в сон, и грезил о другой жизни. По дому рассыпалось эхо дверного звонка, робко и непривычно, словно кошка, пробующая лапой новую тропинку, – уж очень редко ему доводилось звучать в этих стенах.

Я проснулся, лежа в кресле; в дали времен мне послышался другой звон, и он сбил меня с толку. Чувство потери было так глубоко, что на несколько секунд лишило меня способности двигаться. Потом я сел, и очки, лежавшие у меня на груди, упали на плитки пола. Я медленно поднял очки, протер полой рубашки и нашел под креслом письмо, которое читал до того, как задремать. Это было приглашение от Исторического общества Пенанга по случаю пятидесятой годовщины окончания Второй мировой войны. Я никогда не посещал их мероприятия, но приглашения приходили исправно. Свернув бумагу, я пошел открывать дверь.

Женщина на пороге или обладала терпением, или была уверена, что я дома. Она позвонила всего один раз. Пройдя через сгустившийся в коридорах сумрак, я открыл тяжелые дубовые двери. На вид женщине было за семьдесят, не намного больше, чем мне. Красивая, несмотря на возраст, одета просто – только очень дорогая одежда может быть настолько простой, – тонкие мягкие волосы стянуты узлом на затылке. У ног притулились простой маленький чемодан и длинный узкий деревянный ящик.

– Что вам угодно?

Она представилась с надеждой, которая, судя по всему, значила, что я должен был ожидать ее появления. Но на то, чтобы отыскать ссылку в недрах памяти, у меня ушло несколько секунд.

Имя моей гостьи называли мне всего раз, печальным голосом, в стародавние времена. Я пытался придумать предлог, под которым можно было отправить ее восвояси, но ни один не годился, потому что у меня возникло чувство, что с той самой секунды эта женщина начала путь, приведший к двери моего дома. Она протянула руку в перчатке, и я пожал ее. Тонкая рука с выступающими суставами на ощупь напоминала птицу, воробышка со сложенными крыльями.

Я кивнул, грустно улыбнулся и повел женщину в дом, останавливаясь в каждой комнате, через которую мы проходили, чтобы зажечь свет. Тучи ускорили приход ночи, а слуги уже разошлись по домам. Холодные мраморные полы поглощали прохладу, но не эхо наших шагов.

Мы вышли на террасу и спустились в сад. Прошли мимо коллекции мраморных статуй – руки-ноги от некоторых валялись в траве, пожираемые плесенью, словно неизлечимой кожной болезнью. Она молча следовала за мной, пока мы не остановились под каузариной, которая росла на краю маленького выступающего над морем утеса. Дерево, которому было столько же лет, сколько мне, скрюченное и усталое, служило нам некоторым пристанищем, пока ветер стряхивал нам в лицо капли воды с игольчатых листьев.

– Он лежит там, – указал я на остров.

От берега до острова было меньше мили, но он казался серым пятнышком, едва различимым сквозь вуаль дождя. Долг перед гостьей, каким бы нежеланным ни было ее присутствие, вынудил меня поинтересоваться:

– Вы останетесь на ужин?

Она кивнула. И тут же, быстрым движением, противоречившим возрасту, опустилась на колени на мокрую землю и прижалась лбом к траве. Я ушел, оставив ее поклониться могиле своего друга. Мы оба знали, что молчания достаточно. Слова могли подождать.

Было так странно готовить на двоих, мне даже пришлось напомнить себе удвоить количество ингредиентов. Как всегда во время готовки, я оставлял в кильватере открытые банки с пряностями, полунарезанные овощи, половники, ложки и разнокалиберные тарелки, закапанные соусами и маслом. Мария, моя горничная, часто жалуется, что я развожу беспорядок. А еще она причитает, чтобы я заменил кухонную утварь, большая часть которой довоенного британского производства и еще вполне крепкая, разве что шумновата и чрезвычайно сварлива, как старорежимные английские горные инженеры и плантаторы, которые каждый день торчат в баре Пенангского плавательного клуба, отсыпаясь там после обеда.

Я посмотрел в сад сквозь большие кухонные окна. Теперь женщина стояла под деревом в полной неподвижности, а ветер тряс ветки и обсыпал ее дождем из сверкающих капель. Спина была прямой, плечи она держала ровно, избежав понурой старческой сутулости. Упругая кожа лица сопротивлялась морщинам, что придавало гостье решительный вид.

Когда я вернулся из кухни в гостиную, она была уже там. Комната, в которой никогда ничего не менялось, с высоким потолком и затерявшимися в темноте гипсовыми карнизами, была обшита деревом. Света факелов в руках статуй черного мрамора, изображавших героев античных мифов, хватало лишь на то, чтобы слабо осветить углы. Стулья из тяжелого бирманского тика, обитые потрескавшейся кожей, потеряли форму от количества сидевших на них поколений. Мой прадед заказывал эти стулья в Мандалае, когда строил Истану. В углу стоял кабинетный рояль немецкой фабрики «Шуманн». Я следил, чтобы он всегда был отлично настроен, хотя на инструменте уже много лет никто не играл.

Она изучала фотографии на стене, возможно, надеясь отыскать его лицо. Ее ждало разочарование. У меня никогда не было фотографии Эндо-сана; сколько бы снимков мы с ним ни сделали, ни на одном не было ни его одного, ни нас с ним вдвоем. Я хранил его портрет в памяти.

Она указала на одну из фотографий:

– Хомбу Додзё Айкикай?[3]

Мой взгляд проследовал за ее пальцем.

– Да.

Эта была сделана во Всемирной штаб-квартире айкидо в токийском районе Синдзюку, я и Морихэй Уэсиба, основатель айкидо. Я был одет в белую хлопковую ги – кимоно для тренировок – и хакаму, традиционные черные брюки, какие носят японцы, и напряженно смотрел в глазок камеры; волосы у меня были еще темными. Рядом с моими пятью футами одиннадцатью дюймами О-Сэнсэй, Великий Учитель, как его называли, выглядел крошечным, как ребенок, и обманчиво уязвимым.

– Вы еще преподаете?

Я покачал головой и ответил по-японски:

– Уже нет.

Она назвала нескольких своих знакомых, мастеров высокого уровня. С каждым новым именем я кивал, и какое-то время разговор вращался вокруг них. Кого-то уже не было в живых, кто-то, как и я, отошел от дел. Но были и те, кто, несмотря на возраст, им было под девяносто, исправно продолжали тренировки, которым посвятили всю жизнь.

Она указала на другую фотографию:

– Это ведь ваш отец? Вы с ним – одно лицо.

Этот черно-белый снимок сделал наш водитель перед самым началом войны. Вся семья стояла перед портиком, и от света солнца и моря голубые глаза отца казались еще светлее, а зубы – совсем белыми. Его аккуратно зачесанная седая шевелюра почти сливалась с ослепительно сияющим безоблачным небом.

– Он был очень красивым мужчиной.

Вокруг него стояли все мы: Эдвард, Уильям и Изабель от первого брака, я – от последнего, и в лице каждого из нас проглядывали отцовские черты. Наши улыбки были неподвластны времени, как будто нам суждено было навеки остаться вместе, смеяться и любить жизнь. Я еще помню тот день, вопреки расстоянию пробежавших лет. Это был тот редкий момент, когда я чувствовал себя частью семьи.

– Ваша сестра? – Она перешла к следующей фотографии.

Я кивнул и посмотрел на Изабель на балконе своей комнаты – в руке винтовка, щеки решительно втянуты, – словно плывущую ввысь в свете огней первого этажа. Я почти ощутил теплый ветер, играющий ее юбкой.

– Это на нашем последнем приеме, до того как война все разрушила.

Дождь стих, и я предложил Митико поужинать на террасе. Она настояла на том, что поможет накрыть на стол, а я закатал навес, чтобы открыть небо. Мы сидели под звездной прогалиной – бороздой в облаках, засеянной сверкающими семенами.

Несмотря на простоту приготовленной мною пищи, ела она с отменным аппетитом. Кроме того, гостья оказалась интересной собеседницей; у меня появилось чувство, что мы с ней были знакомы всю жизнь. Отпив налитого чая, она с удивлением поднесла чашку к носу. Я внимательно наблюдал, пройдет ли она испытание.

– «Благоухание одинокого дерева», – угадала она название сорта, который я специально заказывал в Японии. – Его собирают на плантациях рядом с моим домом. После войны его невозможно было достать, потому что все террасовые поля были разрушены.

В конце ужина она подняла бокал с вином и грациозно повела им в сторону острова.

– За Эндо-сана, – тихо сказала она.

– За Эндо-сана, – кивнул я.

– Прислушайтесь, вы его слышите?

Я закрыл глаза и, да, я его услышал. Услышал его дыхание.

– Он всегда здесь, Митико. Вот почему, куда бы я ни уезжал, меня всегда тянет обратно, – чуть улыбнулся я.

Она взяла мою руку в ладони, и я снова почувствовал ее птичью хрупкость. Голос Митико был полон грусти.

– Бедный друг. Как же вы настрадались.

Я осторожно высвободил руку.

– Нам всем выпали страдания, Митико. И Эндо-сану – больше, чем кому бы то ни было.

Мы сидели молча. Всякий раз, как волна разбивалась о берег, море вздыхало, словно бегун на длинную дистанцию перед финишной прямой. Меня всегда больше тянуло к ночному морю. Днем оно поражает великолепием, тугие волны рушатся с грохотом, гонимые силой всего океана. Но ночью эта сила уже растрачена, и волны набегают на берег с равнодушием монаха, разворачивающего свиток.

Потом она тихим голосом принялась рассказывать мне о своей жизни. Ее речь состояла из беглой, естественной смеси японского с английским, которые переплетались, словно цветные нити, свиваясь в рассказ.

– Я овдовела совсем недавно, все не привыкну к белой одежде[4]. Мой муж, Мураками Озава, скончался в начале года.

– Мои соболезнования, – мне было не понятно, к чему она клонит.

– Мы с ним были женаты пятьдесят пять лет. Он владел компанией по производству электроники, очень известной. После его смерти весь мой мир, вся моя жизнь вдруг потеряли смысл. Меня подхватило течением, я закрылась дома в Токио, отгородившись от всех. Проводила дни в просторном саду, бродила босиком по галечным газонам, нарушая аккуратные круги, созданные Сэки, нашим садовником. Он ни разу не пожаловался, просто день за днем создавал узоры снова. – Взгляд ее был потерянный.

Она не могла справиться с горем. Во внешнем мире совет директоров сходил с ума, потому что муж завещал ей контрольный пакет акций. Она отказалась с ними разговаривать и не отвечала на звонки. Слуги шептались, боясь нарушить молчание в доме.

Но мир заявил о себе.

– Мне пришло письмо от Эндо-сана.

Она так непринужденно отвела взгляд в сторону, словно отвлекшись на блеск росы на траве, что любой другой собеседник счел бы это естественным.

Я был благодарен ей за проявленную доброту, хотя и принял новость c большим самообладанием, чем она от меня ожидала.

– Когда оно было отправлено?

– Больше пятидесяти лет назад, весной сорок пятого. – Она улыбнулась. – Возникло из прошлого, словно призрак. Только представьте, какой путь оно проделало. Он писал про свою жизнь здесь и о вас тоже.

Я позволил ей наполнить наши бокалы. Я много раз бывал в Японии и точно знал, что она оскорбилась бы, сделай я это сам.

– Я расскажу вам, как мы с ним познакомились, – произнесла она, помолчав, словно долго обдумывала это решение.

– Эндо-сан работал на своего отца, владельца успешной торговой фирмы. На самом деле именно он и вел дела, путешествуя по Китаю и Гонконгу. По вечерам он вел занятия в школе айки-дзюцу[5] у нас в деревне. Как дочери самурая, мне полагалось владеть мечом и рукопашной борьбой – будзицу, они ставились выше всех остальных искусств. В отличие от сестер я любила будзицу больше музыки с икебаной.

– В то время айки-дзюцу только начинала развиваться, она еще не превратилась в сегодняшнее айкидо. Мой отец был о ней невысокого мнения, но как только я побывала на тренировке и увидела эти движения, так сразу поняла, что нашла сокровище. Я уверена, что вы понимаете мое чувство: словно сердцу, так долго томившемуся в темноте, вдруг удалось поймать лучик теплого солнца.

Она тихонько засмеялась.

– Вскоре я начала дорожить временем, проведенным с Эндо-саном. Школьные подруги проходу мне не давали, дразнили за чувства к нему. Но я продолжала мечтать, кутаясь в облака фантазий.

– Старший сын в семье, он готовился перенять от отца управление компанией. Поэтому он так часто ездил за границу. Возвращаясь, дарил мне подарки: из Китая, Сиама, с Филиппинских островов, а один раз – платок, сотканный в горах на севере Индии.

Наши встречи стали регулярными. Мы гуляли по пляжу, пытаясь рассмотреть ворота-тории святилища Миядзимы[6], и часто пили чай в парковом павильоне у озера, где кормили уток с послушными вереницами утят. Это были самые счастливые дни на моей памяти.

Первоначальное страстное наваждение укрепилось, став глубже и серьезнее. Мой отец – он был главой муниципалитета – не одобрял нашей дружбы. Конечно, Эндо-сан был намного старше меня, а его семья, пусть и происходила из самураев, перешла в сословие торговцев, которые, как вы, наверное, знаете, занимают в нашем обществе очень низкое положение. Его отец решил превратить принадлежавшие им фермы и прочую собственность в торговые предприятия. Они были богаты, но не вхожи в аристократический круг.

Я подался вперед, стараясь не упустить ни слова. Эндо-сан лишь бегло описывал мне свое детство и никогда не раскрывал свое происхождение до конца. За годы, проведенные в Японии, я пытался провести собственное расследование, но без особого успеха, потому что все документальные свидетельства были уничтожены. И теперь рассказ Митико, рассказ очевидицы, разбудил былое любопытство.

Она заметила мой интерес и продолжила рассказ:

– То, что отец Эндо-сана был опальным судейским чиновником, служило в нашей деревне постоянным поводом для пересудов. Но мне это было совершенно безразлично. Напротив, это укрепило мои чувства, и я часто бывала очень груба с хулителями его семьи. Отец решил, что я провожу с Эндо-саном чересчур много времени, и запретил мне с ним видеться. – Она покачала головой. – Мы были такими послушными детьми. У меня и мысли не возникло ослушаться приказа. Я рыдала каждую ночь, ужасное было время. Это было ужасное время для всей Японии. Чтобы выжить, нам пришлось стать народом, где солдатом был каждый, – вы изучали Японию и знаете об этом. О, это бесконечное скандирование военных лозунгов, жестокие уличные стычки между милитаристами и пацифистами, устрашающие марши и демонстрации! Я все это ненавидела. Их звуки преследовали меня даже в глубоком сне. Отец Эндо-сана был против военщины и открыто высказывал свое мнение. Это сочли преступлением против императора, изменой. Его посадили в тюрьму, а всю семью подвергли остракизму. Эндо-сан разделял взгляды отца, но выражал их с осторожностью. На его жизнь несколько раз покушались, но мнения своего он не изменил. Думаю, в какой-то степени ему помог сэнсэй.

Я кивнул. Эндо-сан учился у О-сэнсэя Уэсибы, знаменитого пацифиста, который, как ни парадоксально, был величайшим мастером боевых искусств всех времен и народов. Я помнил свою первую встречу с О-сэнсэем. Ему было тогда уже под семьдесят, он был тяжело болен, и всего несколько месяцев отделяли его от смерти, но, несмотря на все это, он продолжал швырять меня на татами, пока у меня не сперло дыхание, не закружилась голова и не заныли суставы, испытавшие на себе его захват.

Я поделился этим воспоминанием с Митико, и она рассмеялась.

– Меня он тоже швырял, как тряпичную куклу.

Она встала и вышла в ночь, а потом вернулась ко мне и сказала:

– Однажды, спустя много месяцев, после того как Эндо-сан несколько недель провел в отъезде, мы увиделись еще один раз. Я возвращалась домой с рынка, а он подошел сзади и сказал, чтобы я встретилась с ним на берегу, на нашем обычном месте. Я дошла до дома, соврала матери, будто забыла что-то на рынке, и помчалась на пляж.

Я увидела его первая. Он смотрел на море. Солнце было таким, словно из него вытекли все краски – в море, на его лицо, в его глаза. Когда я поравнялась с ним, он сказал, что уезжает из Японии на несколько лет.

«Куда вы поедете?» – спросила я. «Еще не знаю. Мне хочется увидеть мир, найти ответы». – «Ответы на что?» Он покачал головой. А потом сказал, что ему стали сниться странные сны о других жизнях, других странах. Больше он ничего не объяснил.

Я пообещала его ждать, но он сказал, что я должна жить той жизнью, которая мне предначертана. И что глупо с моей стороны этому сопротивляться. Нам с ним не суждено соединиться. Мое будущее было не с ним. На эти слова я зашлась от гнева. Обозвала его «бака» – идиотом. И знаете, он только улыбнулся и заявил, что он и есть идиот. Больше я его никогда не видела. Много позже до меня доходили слухи, что правительство отправило его куда-то в Азию, в страну, о которой я никогда раньше не слышала, – в Малайю. Я тогда спрашивала себя, как мог противник милитаристской политики японского правительства поступить на государственную службу. Но, как я уже сказала, больше мы с ним не виделись, даже когда он ненадолго приезжал домой. Как бы мне ни хотелось, возможность больше не представилась. Отец устроил мой брак, и меня обучали, как заботиться о будущем муже и вести его дом. Озава, как и Эндо-сан, работал в семейной компании, которая производила электронное оборудование для военных нужд.

Она замолчала; в ее лице, озаренном светом воспоминаний, я увидел лицо девушки, которой она была когда-то, и мне стало немного грустно за Эндо-сана, за то, от чего он отказался.

– Я никогда не переставала о нем думать.

Я откинулся на спинку стула, устав от разговора, растревоженный чувствами, которые появление гостьи во мне всколыхнуло.

– Можно мне переночевать здесь?

Мне не очень хотелось, чтобы посторонний человек нарушал мой режим, тщательно отлаженный за долгие годы. Я всегда предпочитал собственное общество, а те немногие, кто пытался сломать барьер вокруг меня, в процессе набивали шишки. Море. И как обычно, ни намека от Эндо-сана, как поступить, что никогда не мешало мне об этом спрашивать. Было уже поздно, а пенангское такси славилось ненавязчивым сервисом. В конце концов я кивнул.

Я отмахнулся от ее извинений и встал, поморщившись от того, что затекшие суставы предсказуемо захрустели – признак возраста и отсутствия тренировок. Старые травмы настойчиво напоминали о старости и боли, убеждая меня сдаться, но я никогда не был на это согласен.

Я принялся убирать со стола, складывая тарелки стопками.

– У вас нет его фотографии? – поинтересовалась она, помогая мне отнести их на кухню.

В глазах Митико мерцающей звездочкой сверкнула надежда, но я покачал головой.

– Нет. Никогда его не фотографировал.

Звездочка упала в океан.

– Я тоже. Когда он уехал из Японии, у нас в деревне не было ни одного фотоаппарата. Забавно: сейчас компания мужа выпускает один из самых популярных фотоаппаратов в мире.

Я проводил ее вверх по лестнице в гостевую комнату поприличнее. Когда-то была комната Изабель. После войны я заново отделал все спальни, пытаясь начать жизнь сначала, но иногда мне казалось, что только зря потратил время. Для меня эти комнаты выглядели как раньше, в них царили те же звуки и запахи, что и пятьдесят лет назад. Как-то меня спросили, водятся ли в Истане призраки, и я ответил: да, разумеется, естественно. Неудивительно, что гости у меня были редкостью.

На площадке между пролетами она остановилась, подняв глаза на зиявшую в стене дыру.

– Это Изабель, моя сестра. Стреляла здесь кое в кого. – Я так и не заделал эту дыру.

У двери в комнату я поклонился Митико, и она поклонилась в ответ – еще ниже. Оставив гостью, я медленно пошел по дому, одну за другой запирая двери, закрывая окна, выключая свет. Потом вышел на балкон в своей комнате. Это была та самая комната, в которой я жил с тех пор, как родился. Я ощутил, как время растягивается назад, изгибаясь в бесконечную кривую с невидимым концом, подобно береговой линии огромного залива. Сколько людей в мире могут похвастаться тем, что прожили в одной и той же комнате от рождения до – возможно, в моем случае – самой смерти?

Сильный ветер сдул облака с неба. Наступила свежая, чистая ночь, бесчисленные слои звезд над головой придавали темноте неизмеримую глубину. Я думал о письме, полученном Митико от Эндо-сана. Пятьдесят лет! Должно быть, он написал его через четыре года после того, как японцы захватили Малайю, ближе к концу войны. Хаос военного времени, паранойя, постоянные морские и воздушные патрули – у послания имелось достаточно причин затеряться. Пятьдесят невообразимых лет растянулись, словно гигантский отрез ветхого, выбеленного солнцем полотна, полощущегося на ветру. Неужели оно было таким длинным?

Иногда казалось, что еще длиннее.

Под древним светом тысяч звезд проступал остров Эндо-сана; он спал в колышущихся объятиях волн. Я отклонял все предложения продать этот клочок земли и поддерживал его в первозданной чистоте: и маленький деревянный дом, скрытый за деревьями, и поляну, на которой когда-то тренировался Эндо-сан, и пляж, к которому приставала моя лодка.

Воспоминания – это все, что есть у стариков. У молодых есть надежды и мечты, а старики держат в ладонях то, что от них осталось, недоумевая, что случилось с их жизнью. В ту ночь я с горечью оглянулся на прожитые года – от мгновений беспечной молодости через тягостные и ужасные годы войны до одиноких десятилетий после нее. Да, можно сказать, я испытал на своем веку если и не слишком многое, то уж точно почти через край. О чем еще просить? Редко кому выпадает столько и сразу. Я жил, путешествовал по миру, а теперь, словно часы, у которых кончается завод, моя жизнь замирает, стрелки замедляют ход, выбираясь из потока времени. Что остается тому, чье время вышло? Ну, конечно же, прошлое, что с годами стирается, как застрявшая на дне галька стирается потоком воды.

Ночь осветилась лучом маяка из Мунлайт-бей. Луч возвращался снова, снова и снова. В детстве отец – в редкий час, когда не был занят работой, – рассказал нам с Изабель историю маяка. Помню даже имя человека, который был тогда смотрителем, – господин Дипак: его жена узнала, что он ей изменял, бросилась с маяка и разбилась о скалы. Господин Дипак давным-давно умер, а маяк так и стоит, одинокий морской страж, оставшийся на древней вахте даже в наш современный век.

Я вернулся в комнату и попытался уснуть. Как всегда, в ту ночь я попросил, чтобы мне приснился Эндо-сан.

На следующее утро, в отличие от всех утр последних пяти лет, я решил возобновить тренировки. Отыскал в одном из шкафов свою ги, аккуратно выглаженную Марией. Это был мой любимый комплект, и, когда я его развернул, ноздри защекотало от легкого запаха пота, который никогда нельзя полностью отстирать.

Когда я занялся преподаванием, то превратил две комнаты на первом этаже Истаны в додзё[7], «место, где ищут Путь». Пол был застелен японской сосной, отполирован до блеска и покрыт татами. В токонаму, алтарь в маленькой нише с портретом О-сэнсэя Уэсибы, каждый день ставили вазу со свежими лилиями. Зеркальная стена отражала ряд высоких стеклянных дверей, открывавшихся на газон и на море за ним.

Я набирал не больше десяти учеников и наблюдал, как они переходят из дана в дан и открывают собственные школы. Мы часто ездили на семинары и конгрессы по всему миру, проводили показательные выступления и мастер-классы и учились у других мастеров. Время от времени бывшие ученики звонили мне и уговаривали вернуться. Но я отказывался, отвечая, что покинул реку и озеро, перефразируя кантонское выражение «той чут кон ву», которым описывают воинов, по своей воле покинувших свой жестокий мир, чтобы обрести покой.

Сев в позу сейдза – пятки под ягодицами, – я приступил к медитации. Лицо грелось в тепле утреннего солнца, и ко мне медленно приходил покой. Через двадцать минут я взял боккен[8], вытянул его вровень с полом, держа в обеих руках, и поклонился О-сэнсэю. Потом поклонился самому деревянному мечу и принялся за удары. Боккен используется для тренировок, когда настоящий меч-катана непрактичен и опасен. Но это не значит, что деревянный меч бесполезен как оружие. Некоторые знакомые мне фехтовальщики предпочитают его металлическому клинку, и Миямото Мусаси[9], «Святой меч» Японии, был известен тем, что отправлялся на поединки, вооружившись двумя деревянными мечами, и противостоял катане.

Мой боккен длиной около трех с половиной футов изготовил мастер с Сикоку, славившийся умением обрабатывать кедр. Когда-то моя ежедневная тренировка состояла из пяти тысяч ударов: меч входил наискось в макушку противника, разрубая верхнюю половину туловища и разделяя его пополам – от левого плеча до правого бедра, руки двигались без помощи мысли, нанося удары так точно, что дерево вспарывало воздух без малейшего шороха. В это утро я сбился со счета на двух тысячах, но тело знало, что делать, и я доверился ему, не видя ничего, но осознавая все. Глаза наполнились светом, существо наполнилось легкостью, воплощая принцип, который я в себя впитал: «Неподвижность в движении, движение в неподвижности».

Закончив, я обнаружил перед собой Митико в тренировочной форме. Вытянув меч вперед и поклонившись ему, я вернул его на деревянную подставку. Мы вели бой молча, единственным оружием были наши руки. По старшинству дана я настоял на роли нагэ, того, кто защищается и совершает броски. Как атакующему, укэ, ей пришлось довериться мне в том, что я не нанесу ей травму и не переусердствую с силой. Эндо-сан всегда говорил, что доверие между ведущими бой партнерами – основа обучения айкидо, потому что оно позволяло укэ бесстрашно нападать с силой, необходимой для совершенствования техники.

Она вела бой очень умело, ее укэми[10], падения, были мягкими и грациозными; казалось, что ее руки не ударяют о татами, принимая на себя силу моих бросков, а нежно гладят его – так лист касается земли перед тем, как снова воспарить при малейшем дуновении ветра. Ей было далеко до моего уровня, но лишь очень немногие могут со мной равняться. Меня обучал мастер, и мне довелось применять знания на практике. В свою очередь, я стал сиханом – учителем учителей. Разве не так должно быть по законам мира?

Она ожидала, что мы поменяемся ролями и я разрешу ей быть нагэ, как полагалось по традиции, но я покачал головой, и она не стала возражать. К окончанию тренировки мы оба взмокли от пота и тяжело дышали, а наши сердца бешено колотились, ожидая, когда мы вернем их под свой контроль.

– Вы и правда так хороши, как о вас говорят, – заметила она, вытирая лицо полотенцем.

Я покачал головой:

– Когда-то был лучше.

Долгое бездействие притупило мою точность. Но зачем мне сейчас мое мастерство? Мне уже семьдесят два года – кому на меня нападать?

Она прочла мои мысли.

– Вы сильны духом. Для этого и нужны тренировки.

В утреннем свете ее худоба бросалась в глаза, но я не стал спрашивать о здоровье. Айкидо учит смотреть и видеть не только то, что лежит на поверхности, и через физический контакт во время боя я почувствовал, что с ним у нее не все в порядке.

Мы легко позавтракали овсянкой с димсамами[11] под навесом из вьющейся фасоли на террасе. Мария вышла к нам, держа поднос с чаем Бо.

– Мария, это госпожа Митико. Она поживет у нас какое-то время.

Митико подняла бровь.

– Вы же не останетесь в отеле, верно? – уточнил я; Мария все сетовала на беспорядок на кухне, пока я взмахом руки не велел ей уйти обратно в дом. – Оставайтесь здесь. Поезжайте в отель и заберите вещи. – Я наслаждался написанным у нее на лице удивлением, зная, что лишил ее равновесия, предугадав ее намерения.

Мне не терпелось снова услышать ее рассказы о детстве, о жизни с Эндо-саном. Она умела составить компанию. Уже давно я ни с кем не беседовал так откровенно.

– Я буду рад принять вас на несколько дней. Только скажите мне, пожалуйста, чего именно вы от меня хотите?

– Вы отвезете меня к его дому? На тот маленький остров, про который он мне писал?

Именно та просьба, которой я ждал и боялся. Я откинулся на спинку ротангового стула. В отличие от предыдущего дня над нами не было ни облачка.

– Нет, я не смогу этого сделать.

В часть жизни, которую я разделил с Эндо-саном, вход посторонним был воспрещен.

– Тогда мне хотелось бы узнать, что с ним случилось. – Она приняла мой отказ тактичнее, чем я его выразил, подчеркнув свое мастерство в укэми.

– Он мертв. Зачем вам ворошить все это? С чего вдруг?

– Он жив здесь. – Она легонько постучала себя по виску и, помолчав, добавила: – С письмом пришло еще кое-что.

Она зашла в дом и вернулась с узким ящиком. Этот ящик раздражал меня с момента, как я увидел его накануне вечером. Мне следовало сразу же распознать его форму и длину, но подвела упаковка. Теперь я понял, что в нем лежало, и с трудом сохранял спокойствие.

Она сорвала картон и поставила ящик на стол.

– Можете открыть.

– Я знаю, что это.

Мой взгляд потяжелел. Но я протянул руку, открыл ящик и поднял с тряпичного ложа меч Нагамицу[12] Эндо-сана. Я очень часто видел его у него в руках, но дотронулся до него сам впервые в жизни. Это было простое, но элегантное оружие, и ножны из черного лака, прохладные и гладкие на ощупь, тоже были простые, без намека на орнамент. Меч был почти полным подобием моего собственного, один из пары, выкованной знаменитым мастером Нагамицу в конце шестнадцатого века.

– Когда я наконец его получила, он был в ужасном состоянии, весь в ржавчине. Мне пришлось просить оружейника-пенсионера его отреставрировать. – Митико покачала головой. – Осталось не так много тех, кто умеет это делать. Меч очень редкой работы, возможно, лучший из созданных Нагамицу. Для оружейника было честью работать с ним. Он полировал, смазывал, чистил его целых семь месяцев. И наотрез отказался от вознаграждения.

Она взяла меч у меня из рук.

– Вы помните, когда в последний раз видели, как Эндо-сан им пользовался?

– Слишком хорошо, – прошептал я и отвел взгляд в сторону, пытаясь сдержать поток воспоминаний, нахлынувших разом, словно меч пробил брешь в построенной мною дамбе. – Слишком хорошо.

Она посмотрела на меня и прижала руку к губам.

– Я не хотела причинить вам боль. Мне правда очень жаль.

– Я опаздываю на встречу.

Я встал из-за стола, с изумлением отметив, что, несмотря на годы тренировок, совершенно растерян. Ее приезд, наша беседа, меч Эндо-сана – словно ударили все разом. Все усложнялось тем, что противники были неосязаемыми, я не мог отшвырнуть их в сторону. На секунду я замер, пытаясь восстановить утраченное равновесие.

Она заглянула мне в лицо.

– Я не причиню вам вреда. Мне действительно необходимо это узнать.

– Давайте отвезу вас в отель.

Я зашел в дом, оставив меч у нее в руках.