Читать книгу Дар дождя - Тан Тван Энг - Страница 5

Покупая Пенанг у султана Кедаха, капитан Фрэнсис Лайт мечтал превратить его в оживленный британский порт. Он назвал порт Джорджтаун в честь короля Англии. Ко времени моего рождения первоначальное поселение превратилось в лабиринт улиц, протянувшийся от пристани до края густых девственных джунглей.

Джорджтаун был поделен на секторы в соответствии с расой жителей. Естественно, британцы заняли лучший. Поэтому в районе порта главным было здание форта Корнуолис и армейские бараки. Здания Ост-Индской компании, фирм «Хаттон и сыновья» и «Эмпайр-трейдинг», Чартерного банка и Гонконгского и Шанхайского банков – все располагались в непосредственной близости от Бич-стрит.

Дальше город делился на китайские, индийские и малайские кварталы. У каждого имелись особенности, свои храмы, объединения семейно-родовых общин, гильдии и мечети. Узкие улицы, сплошь с английскими названиями, за редким исключением, по обеим сторонам окаймляли магазины. На первых этажах продавали товары из Китая, Индии, Англии и с островов Малаккского архипелага. Торговцы с семьями жили там всю жизнь; считалось в порядке вещей, когда в одном доме уживалось три поколения; и когда мы с Эндо-саном шли по Кэмпбелл-роуд, до нас доносились детский плач, перебранки стариков со слугами и даже эрху[24], из которой игрок извлекал скорбные звуки.

И еще там были запахи, бесконечные запахи, оставшиеся неизменными до наших дней: ароматы сохнущих на солнце пряностей, румянящихся на жаровнях сладостей, бурлящего в котлах карри, нанизанной на бечевку соленой вяленой рыбы, мускатного ореха, маринованных креветок – все эти запахи кружились в воздухе и смешивались с ароматом моря, сплавляясь в остропряную смесь, которая, проникнув в нас, прочно поселилась в памяти наших душ.

Я показал Эндо-сану Армянскую улицу, где жили и занимались ремеслами эмигранты из Армении.

– Вот в честь чего меня назвали. Арминий – мое второе имя, но я им никогда не пользовался. Его выбрала моя мать. В честь некоторых называют улицы, а со мной все наоборот.

Он рассмеялся.

Горожане провожали нас пристальными взглядами. Даже в западном костюме Эндо-сан выглядел чужаком из-за черт лица, чересчур тонких и аристократических для китайца. Он шел медленно, держа спину прямо, и внимательно осматривал киоски вокруг и лоточников с товаром.

Эндо-сан удивил меня: привел в маленькое японское поселение прямо на границе с китайским кварталом на Цзипун-кай, Японской улице. Это был оживленный район с магазинами фотоаппаратов, ресторанами, барами и разнообразными продуктовыми лавками. На мой взгляд, Цзипун-кай и китайский квартал мало чем отличались: даже вывески выглядели одинаково, хотя я в этом не разбирался, потому что не читал по-китайски. Но улицы здесь были очень чистыми. И прохожие Эндо-сану кланялись.

– Мы пришли, – Эндо-сан указал на вывеску. – Ресторан госпожи Судзуки.

Внутри мне понравилось: низкие деревянные столики, ширмы-сёдзи и пейзажи в рамках. Госпожа Судзуки, стройная женщина с узкими глазами и залакированной прической, поздоровалась с нами у входа. По пути к столику Эндо-сан кивнул нескольким завсегдатаям.

– Никогда не думал, что на Пенанге столько японцев, – заметил я, пока молодая японка накрывала наш стол.

Я внимательно наблюдал за быстрыми уверенными движениями девушки. Она была намного ниже меня ростом, с выбеленным лицом и губами, алевшими точно рассчитанным взрывом красного цвета.

– Они живут здесь уже много лет. Прельстились местными богатствами.

Эндо-сан сделал заказ за меня, и голос повторявшей его слова официантки прозвучал звонко, как музыка ветра[25]. Еду принесли быстро. Большинство блюд было холодным или сырым, что привело меня в замешательство. На вкус они оказались довольно пресными. Я привык к острой пенангской еде, которая выжимала из меня пот, как из мокрой губки. Я сказал об этом, и мой спутник улыбнулся.

– Там, где я вырос, карри и пряности не в ходу. Чай тебе нравится?

Я сделал глоток. Вкус был горький и меланхоличный, и это меня удивило: разве может напиток передать аромат чувств?

– Этого я тоже не понимаю, – ответил он, когда я поделился с ним своим наблюдением. – «Благоухание одинокого дерева». Его выращивают на холмах недалеко от моего дома.

– Что вы делаете в этой части света?

Мне было интересно. Эндо-сан никогда особо о себе не рассказывал. Заглянув в атлас в библиотеке, я пришел к выводу, что острова, составлявшие Японию, вместе походили на опрокинутого морского конька, плывущего против океанских течений.

Эндо-сан посмотрел вдаль и сжал лежавшие на столе руки в замок.

– Я вырос на берегу моря в красивом месте, откуда виден остров Миядзима. Видишь, на картине из моря выступает большая постройка? – Он указал на стену за моей спиной.

Я повернулся посмотреть и кивнул.

– Она называется тории, это ворота в синтоистский храм. В Японии они – знаменитая святыня. В нашей деревне есть похожие, но, должен признать, не такие впечатляющие. Каждое утро солнце присаживается на них, и тории вспыхивают красно-золотым светом, словно боги только что выковали их в своем горне и опустили в море, чтобы остудить.

Скупые линии и легкие изгибы массивных ворот напоминали мне японский иероглиф, словно слова благоговения обрели физическую форму и молитва стала осязаемой.

Эндо-сан рассказал, что родился в самурайской семье, ветви знатной династии, потерявшей былое могущество. Торговцы ослабили власть и влияние, когда-то принадлежавшие аристократии и военным, и когда в вотчинах последних случались неурожаи риса, их семьи часто занимали у купцов огромные суммы. Отец Эндо-сана не угодил императору и уехал из Токио, чтобы заняться коммерцией, продавать рис и лак американцам и китайцам.

– Ваш отец работал у императора Японии? – Я был впечатлен сказанным.

– Многие аристократы у него работают. Это не так важно, как тебе кажется. Мой отец был одним из чиновников, отвечавших за придворный протокол. Он объяснял западным дипломатам, как обращаться к императору, какой костюм надевать на аудиенцию, какие подарки уместно дарить.

– А чем он разозлил императора?

– Императора окружала клика высокопоставленных военных советников, которые хотели расширить нашу территорию, захватив Китай. Мой отец считал, что это было бы серьезной ошибкой. К сожалению, он не смог удержать свое мнение при себе.

Его отец позаботился о том, чтобы дети не забыли семейное наследие, и Эндо-сан провел детство, обучаясь навыкам самурая: рукопашному бою, стрельбе из лука, верховой езде, владению мечом, составлению букетов и каллиграфии. Кроме того, отец обучил его коммерции, объединив принципы военного искусства с принципами купли-продажи.

– Отец повторял нам, что торговля – это война. – Эндо-сан сделал глоток чая.

Он родился в тысяча восемьсот девяностом году, в один из самых бурных периодов в японской истории. Тогда Япония выходила из сакоку, добровольной изоляции под властью сёгуната Токугава, продлившейся двести лет.

– Политика сакоку, «страна на цепи», означала, что Япония закрыла двери для иностранцев. Жители не могли покидать страну. Некоторые пытались; пойманных приговаривали к смерти. Уехавшие больше никогда не могли вернуться. За выполнением этих законов, введенных сёгуном Токугавой Иэясу, строго следили.

Эндо-сан объяснил, что сёгун был верховным военным правителем, имевшим больше власти, чем император, которому отводилась роль статиста.

– Благодаря суровым законам сёгуна период самоизоляции стал золотым веком искусств: поэзии хайку, театров кабуки и но. Но к девятнадцатому веку силу Японии подорвали голод и нищета. Мы были ослаблены и отсталы, а весь мир ушел вперед. Когда к нашим берегам приплыли американцы, мы были вынуждены уступить их требованиям и открыть страну[26].

Я согласно кивнул. По всей Азии было то же самое. Я сам был плодом похожей истории.

– Политика самоизоляции ослабила нас. Пока западные страны завоевывали и колонизировали, Япония стояла в стороне: она желала участвовать в мировых событиях, но была искалечена прошлым затворничеством и недостатком опыта и технических знаний. Мы отправляли самые одаренные умы на обучение в Европу, и успех западных стран вдохновил наши собственные военные амбиции, – медленно покачал головой мой собеседник.

– Именно пришествие гайдзинов, «людей извне», сделало торговлю такой прибыльной. Ко времени моего детства мы потеряли голову от всего западного. Меня учили играть произведения великих европейских композиторов, я изучал европейскую и американскую историю и брал уроки английского чтения, письма и речи. Вот почему я могу сегодня говорить с тобой, в японском ресторане, в Малайе, за тысячи миль от наших с тобой отечеств, разве нет?

– Мой дом здесь, Англия никогда им не была. Она для меня такая же заграница, как… как Япония.

Между нами повисло уютное молчание: мы обдумывали слова друг друга. Неужели прошло только два месяца с тех пор, как незнакомец пришел одолжить у меня лодку? Сегодня я обедал с ним, слушал его рассказ. Мне казалось, что я сплю, плыву во сне в фантастическом бассейне с тягучей водой.

Мы съели сырую рыбу с рисом, завернутую в сушеные водоросли. Когда шофер привез нас обратно в Истану, был уже поздний вечер. По пути к лестнице на берег Эндо-сан произнес:

– Мне бы хотелось получше узнать Пенанг. Покажешь мне его?

– Да.

Его просьба мне польстила.

Так я стал его гидом по острову. Сначала ему хотелось увидеть храмы, и я тут же понял, куда его отвести.

Эндо-сан проявил интерес к Храму лазурного облака, где обитали сотни гремучих змей; свернувшись вокруг подставок для благовоний и карнизов с балками под крышей, змеи вдыхали дым благовоний, воскуряемых прихожанами.

Он купил у монаха упаковку благовоний и, прошептав молитву, поставил палочки в большую бронзовую урну. На столах стояли блюда с яйцами – подношения змеям. Я несколько растерялся. Религия никогда не занимала в моей жизни большого места. Мать когда-то была буддисткой, но мы всей семьей посещали еженедельную службу в церкви Святого Георгия. Этот храм с его замысловатыми надписями и большими деревянными панно на стенах – лак на них потрескался и поблек – казался мне странным. Когда я проходил мимо, многочисленные боги и богини, сидевшие в алтарях, провожали меня пристальными взглядами из-под прикрытых век.

Прозвонил колокол, и сквозь дым донеслось монотонное пение монахов. Кобра раскрутила обвитые вокруг колонны кольца и заскользила по неровным плиткам пола, раскачиваясь в такт гулу. Ее высунутый язык пробовал воздух на вкус, чешуя сияла, как тысячи заблудших душ. Проходивший мимо монах поднял змею и повесил на спинку стула. Он попросил ее потрогать. Я погладил сухую прохладную кожу. Так же как и змей, меня постепенно одурманивал дым с монотонным напевом, вибрациями отдававшийся в теле, пока не вяз в крови или не натыкался на кость.

– Прорицательница, – Эндо-сан указал на толстую старуху, прохлаждавшуюся под взмахами ротангового веера. – Давай посмотрим, что она нам нагадает.

Я сел перед старухой, и она принялась изучать мою руку. На ощупь кожа у нее была такой же, как у кобры. Женщина разглядывала мое лицо с таким выражением, словно изо всех сил пыталась вспомнить, где видела раньше.

– Ты уже бывал здесь?

Я покачал головой.

Она погладила линии у меня на ладони и спросила число и точное время моего рождения. Говорила она на хок-кьеньском диалекте.

– Ты родился с даром дождя. Твоя жизнь будет полна благополучия и успеха. Но она приготовила тебе великие испытания. Помни: дождь приводит к паводку.

Ее бессмысленное заявление заставило меня отдернуть руки, но она не обиделась. Она посмотрела на Эндо-сана, и ее взгляд затянуло поволокой, словно она пыталась вспомнить какого-то давнего знакомого. Она вновь пристально посмотрела на меня и произнесла:

– У вас с твоим другом есть общее прошлое, в другую эпоху. И вам предстоит путешествие, еще более великое. После этой жизни.

Я озадаченно перевел ее слова Эндо-сану, который знал на местном диалекте всего несколько фраз. Он тут же погрустнел и тихо сказал:

– Значит, слова никогда не меняются, где бы то ни было.

Я ждал, что он объяснит, что имел в виду, но он задумчиво молчал.

– Что написано на ладони моего друга? – спросил я предсказательницу.

Она скрестила руки на груди и отказалась прикасаться к Эндо-сану.

– Он цзипунакуй – японское привидение. Им я предсказаний не делаю. Берегись его.

Меня смутило то, как она отвергла Эндо-сана, и я решил смягчить ее грубость прежде, чем передать ему ее слова.

– Она плохо себя чувствует, говорит, что сегодня гадать больше не будет.

Но он заметил в моем лице смятение и, покачав головой, тронул меня за руку, чтобы показать, что он все понял.

Я расплатился, мы оставили позади гулкий рокот храма и его сумеречное, вневременное пространство и вышли на солнце, под которым наши тела постепенно обрели упругость и вернули себе безмятежность. Казалось, что снаружи все движется быстрее, даже тени.

– Что вы имели в виду, когда сказали, что слова никогда не меняются? – спросил я, когда Эндо-сан покупал мне стакан холодного кокосового молока у лоточника на обочине.

– Я повидал много прорицательниц, всех, какие есть. Некоторые гадали мне по лицу, некоторые – по ладоням. Другие входили в транс и просили совета у духов. И всегда говорили одно и то же, – ответил он, направляясь обратно, туда, где нас ждал шофер.

– А что они говорили? – догнал я его.

Он остановился и посмотрел на меня. У меня не было выбора, кроме как посмотреть на него в упор.

– Они говорили, что мы с тобой встретились столетия назад. И что в будущем встретимся снова.

Его слова, как и странные заявления прорицательницы, были совершенно недоступны моему пониманию, о чем я ему и сообщил.

– Ты – последователь Христа. Вряд ли ты знаешь о Колесе бытия, в которое верят буддисты.

Я покачал головой. Видя мое невежество, он продолжил:

– Что происходит после смерти?

Ответить на это было проще простого.

– Ты отправляешься на небеса, если жил праведно.

– Но что было с тобой до твоей жизни? Где ты был?

Простой вопрос заставил меня замедлить шаг и остановиться. Это точно не мог быть рай. Если так, в чем смысл покидать его, чтобы потом вернуться обратно? В конце концов я сдался:

– Не знаю.

– У тебя была другая жизнь. После ее окончания ты был рожден в этой. И так будет продолжаться снова и снова, до тех пор пока ты не исправишь все свои недостатки, все ошибки.

– И что будет потом?

– Возможно, через тысячу жизней ты достигнешь нирваны.

– А где это?

– Не «где», а «что». Это состояние просветления. Свободное от боли, страданий и желаний, свободное от времени.

– Как рай.

Он повернулся, чтобы посмотреть мне в лицо, и вздернул бровь.

– Возможно.

– Получается, у христиан путь короче. Нам достаточно умереть один раз.

Он рассмеялся:

– Ну, это точно!

Я больше не думал о словах прорицательницы. Объяснения Эндо-сана никак мне не помогли, и я выбросил их из головы. Тренировки усложнились. Помимо рукопашного боя, Эндо-сан заставил меня упражняться с деревянным посохом. Это оружие было таким длинным, что, если поставить его на землю, доставало мне до плеч; сам он владел им мастерски. Казалось, в его руках твердое дерево обретает упругую гибкость.

– Как только ты освоишь основные движения посохом, будешь учиться владеть мечом. В некоторых случаях посох даже смертоноснее меча. Меч заточен только с одной стороны, а у посоха, дзё, есть два конца, чтобы наносить удары. И весь дзё – одно сплошное лезвие.

Он сделал замах, проворно перебирая руками по древку вверх и вниз.

– Здесь действует все тот же принцип айки-дзюцу: не давать силе отпор. Ты уклоняешься, отступаешь в сторону, чтобы избежать удара, перенаправляешь его силу и лишаешь противника равновесия. То же самое – с кэн, мечом.

Он продолжал серьезным голосом:

– Этот принцип применим и в повседневной жизни. Никогда не отвечай открыто на чей-нибудь гнев. Уклонись, отвлеки внимание, даже согласись. Выведи разум противника из равновесия, и ты сможешь отвести его, куда захочешь.

Дзё вылетел из-под руки Эндо-сана, и я ловко отступил в сторону. Удар атэми под ребра – и мне удалось покачнуть учителя. Объединив следующее движение с инерцией удара, я швырнул его на землю, тут же разоружив. Он с достоинством приземлился, выполнив укэми – кувырок вперед, – и вскочил на ноги. Обернувшись, он увидел, что я целюсь концом дзё в самое уязвимое место его шеи.

Мы стояли лицом друг к другу, едва ощущая дыхание. Слышны были только мягкий шепот волн и шуршание листьев.

* * *

С той секунды мы сражались в полную силу. Он все еще сдерживался, но совсем немного. Что до меня, то я выкладывался как мог, получая в ответ удары и пинки с синяками. На счастье, семьи не было дома, и они не видели, как я ковыляю с пляжа, растирая ушибы и смазывая синяки камфарным бальзамом. Эндо-сан предупреждал меня, что не бывает боя без пострадавших и что к этому надо быть готовым. Но речь шла о том, чтобы по возможности избегать подобных страданий.

Самостоятельно я тоже тренировался, стараясь выработать привычку просыпаться раньше обычного. Задолго до того, как бег исключительно ради оздоровления вошел в моду, я уже ей следовал, пробегал по берегу до десяти миль в день. С меня сошел весь жир, какой можно, сменившись странным сочетанием тренированности бегуна и мышечного каркаса айку-дзюцу-ка[27]. Кроме того, я отрабатывал технику владения мечом – выполнял по нескольку сотен ударов в день, увеличивая скорость до тех пор, пока летящий вниз клинок не становился невидимым. Все эти упражнения вызывали у меня зверский аппетит, но Ацзинь, наша кухарка, начала жаловаться, что на ее прекрасной стряпне я худею.

Это были основы режима, который я соблюдал до старости, – именно такой режим после войны сделал меня одним из самых уважаемых учителей в мире. Передышка выпадала мне только тогда, когда Эндо-сану приходилось заниматься служебными делами. Что это были за дела, я никогда не спрашивал. Это было бы невежливо.