Читать книгу Хоупфул - Тарас Шира - Страница 7

reprobation [reprəʊ'beɪʃn] сущ. – осуждение, порицание

trustfulness ['trʌstfəlnəs] сущ. – доверчивость, легковерие

concern [kən'sɜ {:} n] сущ. – забота, опасение

Хлопнула подъездная дверь. Вечерний Екатеринбург встретил Женю небольшим туманом и накрапывающим дождем, едва проступавшим мелкой рябью на лужах. Далеко на горизонте виднелись свинцовые грозовые тучи.

Застегнув молнию до самой шеи и подняв ворот пальто, Женя вышел из-под подъездного козырька.

Он жил в старой, но аккуратной пятиэтажке – пару лет назад местное ТСЖ постаралось и превратило этого архаичного кирпичного динозавра в этакий ретродом с закосом на добродушное гостеприимство. Жителей подъезда – а это в основном пенсионеры – у входа встречал ковер, а вернее, целых два: один, поменьше, прямо за подъездной дверью и второй, побольше, на ступеньках. Окна лестничной площадки были заставлены кадками с какими-то неприхотливыми домашними растениями.

Как-то там еще стояли и иконки, но их быстро кто-то прибрал к рукам. Набожная председательница ТС, вздыхая, от руки написала объявление с просьбой их вернуть – правда, никто не откликнулся. Стоить эти иконки ничего не стоили, так что разошлись, наверное, по дачам и торпедам автомобилей. Трудно сказать, оберегает ли от чего-то добытая таким способом икона, но Женю мало волновали вопросы религии и общедомовой собственности.

Председательница ТСЖ – а по совместительству она была еще и старшая по подъезду – каждое утро устраивала осмотр подведомственной ей территории: сложив руки за спиной, с видом тюремного надзирателя она обходила двор, беспощадно сдирала с подъездной двери объявления спа-салонов и подработок и критично осматривала подъездные подоконники на предмет окурков и пивных крышек. «Сначала дай одному нагадить – там и остальные придут», – говорила она. Вряд ли она была знакома с теорией разбитых окон, но ее основные принципы она уловила весьма верно.

Председательница пристально всматривалась во все новые лица, появляющиеся в их дворе – так смотрят, не отводя глаз, только старики и еще не начавшие стесняться долгого зрительного контакта маленькие дети. Больше всего ее тяжелый взгляд ощущала на себе изредка собирающаяся во дворе молодежь – случись что, она бы без запинки составила фоторобот любого, кто околачивался у ее дома неделю назад. Вплоть до родинки за ухом и щербинки на переднем зубе. На прошлой неделе она уехала в сад на пару дней, и одна из таких компании смеха ради надела пустые пивные бутылки на ветки деревьев. Бормоча ругательства и проклятья, она принесла стремянку и снимала с веток эту инсталляцию из артхауса и хамства. Она даже переборола первобытный пенсионерский страх упасть и сломать шейку бедра.

Чем-то она слегка напоминала Жене его соседа с родительского дома, где он жил раньше. У того мужика зона наведения и поддержания порядка тоже не ограничивалась пределами квартиры. Возвращаясь со школы, Женя частенько заставал его выравнивающим грядки, зашивающим сетку на дворовых футбольных воротах и красящим бордюры. Но к ТСЖ никакого отношения он не имел – просто местный доброхот, пытающийся спасти их маленький и уютный дворик от большого и дремучего декаданса.

Женя считал его слегка ненормальным – в России работающий без присмотра человек выглядит как минимум странно. Вымирающий вид – последний раз такие были замечены на мотивирующих советских плакатах, висевших на заводах. Завидев такого, начинаешь невольно озираться в поисках причины, которая заставила его пойти на такой странный шаг. Но не увидев участкового, следящего за ходом исполнения исправительных работ, начинаешь искренне удивляться.

Раз в пару дней этот мужичок спускался во двор со своим чемоданчиком с инструментами, внимательно обводил двор глазами и обязательно находил себе работу.

Парковались машины, бегали дети, хлопали подъездные двери – но этот самый сосед, присев на корточки, с невозмутимым видом прикручивал отваливающуюся от скамейки спинку крестообразной отверткой.

Курящие на балконах соседи – самые жесткие критики. Предвзятые и не очень. За те четыре минуты, пока сгорает крепкий Winston или тонкий Vogue, они успевают обсудить, кто как паркуется и кто во что вырядился. Так и здесь – их мнения разделились на «не, ну молодец мужик так-то, но ведь все равно засрут все» и «безработный, видать, вот и делать нечего». Выдвигались и версии о его импотенции – по мнению многих, именно при таком печальном исходе человеку могло прийти в голову начать облагораживать двор в пятницу вечером, вместо того чтобы коротать время с женой перед телевизором.

Про него даже можно было бы придумать какую-нибудь современную притчу – в духе того, что каплей в море человек все-таки смог накапать море. Может, и не такое большое, как у Хемингуэя, зато свое, маленькое и аккуратное. С красивыми скамейками, цветными бордюрами и зашитой на футбольных воротах сеткой.

Новую же квартиру Женя снимал за бесценок у бабушкиной старой знакомой – тети Тани. Есть такая категория бабушкиных и маминых подруг, с которыми ты знаком чуть ли не с пеленок, и даже повзрослев, обращаться к ним по имени-отчеству язык не поворачивается – слишком уж это официально, да и трудно обращаться так к человеку, который треть твоей жизни видел тебя бегающим в памперсе. Вот и тетя Таня осталась тетей, а не превратилась, повинуясь всем правилам этикета, в Татьяну Григорьевну.

В свою очередь, для тети Тани Женя тоже оставался тем самым Женей с детских фотографий. Она уже запечатлела в своей памяти так полюбившийся ей детский образ и принимать другой уже не могла.

Наверное, она была единственным человеком, который в свое время поверил в сбивчивое Женино «Теть Тань, да это не я курил, а ребята, я просто рядом стоял. Бабушке не говорите только». Поверила искренне – и ведь даже дыхнуть не попросила.

В детстве она всегда угощала Женю шоколадными конфетами и не досаждала рассказами про советскую власть – за это он был ей отдельно благодарен.

В отличие от всего остального престарелого населения двора, тетя Таня не сидела на лавке рядом с подъездом и не гадала, кто из забежавших с соседнего двора пацанов еврей или татарин. Почему-то под старость лет все бабульки становятся ярыми ксенофобами. Старушечьи методы определения национальной принадлежности, зачастую основывающиеся на чистоте футболок и зависящие от того, поздоровались ли с ними или просо пробежали мимо, тетю Таню мало интересовали. Она была выше этого.

А еще она классно готовила.

Взрослые искренне считают, что вкуснее у них дома, дети же уверены, что вкуснее всегда в гостях.

После похода в гости у родителей наготове был провокационный вопрос. У кого вкуснее – у нас или у тети Тани?

Тут следовало все взвесить. Это то же самое, если на невинный вопрос новой девушки о комплекции бывшей наивно признаться, что у прежней грудь была лучше. Женя врал, что вкуснее у бабушки – он с детства усвоил, что женщинам лучше говорить то, что они хотят услышать. Даже если речь идет пирогах.

Весь кулинарный талант тети Тани не ограничивался банальными пирожками. Тете Тане были под силу двухуровневые пироги и какие-то молодежные салаты с грецкими орехами, кинзой и сыром фета. Такими было бы не стыдно угостить даже Гордона Рамзи. Он бы попросил выключить камеру и спокойно наворачивал бы его столовой ложкой, восхищенно матерясь и бормоча что-то про мишленовскую звезду.

Пару раз тетя Таня даже готовила вместе с Жениной бабушкой. Две женщины на кухне – это война не на жизнь, а на смерть. В редких случаях – кооперация и слаженная работа по созданию кулинарных шедевров. Они успевали обсудить лекарства, новости и даже слегка поссориться, не придя к единому мнению в вопросе, сколько надо томить пирог в духовке, чтобы он поднялся. В соседней комнате Женя смотрел «Пауэр рэйнджеров» и представлял, как бабушки, затянув потуже фартуки, кладут свои ладони друг поверх друга и начинают творить гастрономическую историю.

Про таких, как тетя Таня, даже есть отдельная поговорка – что не плюй в глаза, все божья роса.

Но плевать в тетю Таню Женя не собирался – во-первых, относился он к ней хорошо, и когда та болела, исправно приносил ей лекарства и связку апельсинов, а во-вторых, здесь имел место и его шкурный интерес – все же освобождать старушкину квартиру в случае ее смерти ему не сильно хотелось.

Сама квартира, к слову, выглядела на удивление современно, и понять, что в ней живет пенсионерка, можно было лишь по расписанию приема таблеток, висевшему на самом видном в квартире месте – на зеркале в прихожей. Там же тетя Таня разместила записи об актуальных ценах на килограмм риса, сахара и муки. С карандашными пометками и стрелочками они напоминали выписку с фондового рынка, тщательно записанную биржевым брокером. Этакий ее личный индекс Доу – Джонса, только вместо поднятия курса доллара и удешевления барреля нефти тетя Таня пророчила повышение стоимости соли и обвал цен на гречку.

В самом низу даже были выведены пометки о ценах на бензин.

Машины у тети Тани никогда не было, зачем ей следить еще и за изменением цен 92 и 95 бензина. Наверное, до кучи – лишний повод пощекотать себе нервы.

В зале стояла большая стопка газет, перевязанных бечевкой. Судя по их количеству, собирала их тетя Таня уже как минимум пару лет – вполне возможно, это было что-то вроде ее личной «Википедии». А может, собиралась сдать на макулатуру, когда наберется приличный вес.

В остальном же квартира была очень аккуратной – никаких тебе, как это часто бывает у пожилых людей, сервантов с десятками рюмок и бокалов (и это-то у непьющих пенсионеров) и смотрящих на тебя через запыленное стекло многочисленных родственников со старых черно-белых фотографий.

Эти серванты Женя никогда не любил: выглядели они по-стариковски пессимистично и удручающе, а те самые фотографии с прадедушками и прабабушками, напоминающие Жене реквизит из фильмов ужасов, всегда хотелось упрятать подальше в какой-нибудь фотоальбом.

Почти на всех фотографиях были тети-Танины дети – сын и дочь, которые уже давно куда-то разъехались. Куда именно, Женя не помнил. Звонили редко – поздравить с праздниками и поинтересоваться здоровьем.

Старушка каждый раз искренне радовалась и даже записывала дату такого памятного звонка. Женя даже видел эти каракульки: «26.02 – звонил Вова», «27.02 – звонила Марина». Жили они в разных городах, так что, по-видимому, заранее кооперировались и договаривались, кто и когда звонит первым.

Женя же каждый раз верил – не менее искренне, чем радовалась тетя Таня, – что звонили они лишь с одной целью – узнать, не оправилась ли еще старушка.

Взаимоотношения поколений перешли на новый уровень, когда Женя рассказал тете Тане про вотс ап. С энтузиазмом пенсионера, осваивающего новые технологии, она вертела Женин телефон, пытаясь разглядеть фронтальную камеру.

Правда, экран казался старушке маленьким, а внуков, смотрящих на нее через шестидюймовую диагональ телефона, было много, поэтому раз в месяц она просила Женю принести ей ноутбук.

Тетя Таня готовилась к разговору по скайпу как к саммиту Большой восьмерки – причесывалась, надевала сережки и пудрила щеки.

Ее дети, правда, готовились к беседе чуть менее официально, предпочитая деловому стилю стиль неофициальный – майки и треники. Когда дежурные вопросы про погоду и здоровье заканчивались и начинались затяжные паузы, они звали своих детей – двух тети-Таниных внуков и внучку. Вставая шеренгой, карапузы односложно отвечали на ее вопросы и не задавали своих, торопясь поскорее отделаться от этой формальности и бежать дальше по своим детским делам. Тетя Таня смотрела на них с вожделенной улыбкой и каким-то упоением – Женя замечал, что в эти моменты одной рукой она теребила сережку, а другой – щелкала мышкой, как будто пыталась зажать курсор и перетащить всех троих оболтусов поближе. Наверное, при виде внуков и внучки у нее срабатывал древний тактильный рефлекс, знакомый только бабушкам. Правда, дать ему развернуться она не могла – дети и внуки приезжали очень редко. На Жениной памяти последний раз они были здесь пару лет назад.

Женя прекрасно понимал тети-Таниных детей. Они не были какими-то неблагодарными негодяями, но как только у них появилась возможность, они тут же поспешили вырваться из-под крыла (вернее, сдавливающих объятий) маминой гиперопеки. С их отъездом в другой город для них закончилась эпоха вечно завязанных вокруг шеи тугих шарфов, указаний быть дома, пока не стемнело, и регулярных вопросов о том, поели ли они – и это даже тогда, когда они обзавелись уже детьми собственными. Такой вот заботливый тоталитарный режим с сердобольным диктатором во главе. Свергнуть нельзя, а вот найти политическое убежище где-нибудь подальше – можно.

Парадокс заключался в том, что чрезмерная любовь напрочь убивает любовь ответную – этого-то проницательная и всезнающая тетя Таня понять так и не смогла. Хотя, наверное, и не стоило – это бы полностью испортило образ старушки-одуванчика и матери Терезы в одном лице, которая и накормит, и напоит, и одеялом накроет. А на обратном пути еще и беспризорного котенка домой заберет – для повторного проведения описанной выше процедуры.

Что касается разговора по скайпу, то такой телемост между тетей Таней и ее детьми заканчивался почти всегда одинаково – тетя Таня всплакивала и сетовала, что совсем потеряла своих детей. Женя говорил ей что-то про взросление, птенцов, покидающих родительское гнездо, и цитировал не то японскую, не то индийскую поговорку в духе «ребенок – гость в твоем доме: накорми, выучи и отпусти». Поговорка казалась тете Тане слегка кощунственной, но к Жене она прислушивалась и кивала. Успокаивалась или нет – неизвестно.

А тех, к кому тетя Таня всерьез прислушивалась, было немного – Женя насчитал самого себя да Андрея Малахова, чей электронно-скрипящий из-за плохо настроенной антенны голос доносился из старого тети-Таниного телевизора.

Когда он изредка забегал к ней, то часто заставал ее за просмотром очередной остросюжетной программы – в последний раз, когда он пришел к ней с ноутбуком, уже из прихожей он услышал драматические интонации ведущего телеканала НТВ. Загробным голосом тот рассказывал что-то про школьников и наркотики.

Тетя Таня, забыв про прочитанную заметку в газете ЗОЖ о допустимом расстоянии сидения у экрана, прильнула к телевизору. Она свято верила, что нервные клетки не восстанавливаются, но в моменты вечернего выпуска новостей была готова пожертвовать последней из них. К месту и не очень ведущий сгущал краски, а слово «спайс» произносил с особой угрожающей интонацией, которую, наверное, несколько раз репетировал до эфира.

У руководства телеканала НТВ как будто был квартальный план по запугиванию и без того беспокойных старушек: утром они рассказывали им про убийства и грабежи, днем – про продажу наркотиков.

Вечером, правда, они рассказывали о паре морских львов, которых завезли в местный океанариум. Но старушкам до них уже не было никакого дела – какие уж тут морские львы, когда утром убивали и грабили, а днем – продавали наркотики.

Других программ тетя Таня не смотрела. Переключившись на какую-нибудь «Нашу Рашу» или «Камеди клаб», она кривилась, как доцент кафедры лингвистики от слова «звОнит». Женя несколько раз пытался донести до нее, что «Наша Раша» – это самая что ни на есть настоящая сатира на злободневную действительность. Высмеять что-то плохое и несовершенное – значит это самое плохое и несовершенное обезоружить.

Тетя Таня же считала по-другому. Больше, чем Галустян в розовом спортивном костюме, избивающий своих подопечных футболистов, ее ужасал Светлаков с Челябинского сталелитейного завода.

По ее мнению, смеясь над проблемой, ты ее принимаешь и таким образом с ней смиряешься. Протягиваешь руку и усаживаешь рядом с собой за стол. Отныне это уже и не проблема, а твой повод для гордости. Твоя исключительность. Изюминка. Твое «не так, как у других». Если проблему не замолчать, ее попытаются обелить – говорила она и тянулась за пультом. Она переключала канал и спасала футболистов от разъяренного Галустяна. Женя только улыбался – все эти переключения программ ему были знакомы с детства. Все-таки в чем-то все бабушки единоличны.

Зато новостям тетя Таня верила безоговорочно. Молодое поколение невосприимчиво ко всему тому, что доносится с голубого экрана. Отделять зерна от плевел может. Самым доверчивым написанное между строк вечернего выпуска новостей с удовольствием разъяснит «Медуза» и «Лента.ру».

Пенсионеры так не могут. Телевизор – их единственный друг. А друзьям принято верить. Как говорила тетя Таня, в ее возрасте все друзья и подруги либо уже поумирали, либо того хуже, впали в старческий маразм. Найти ровесницу, с которой можно поговорить по душам, не скатываясь в старческое брюзжание, весьма затруднительно.

– Вот и начинаешь, – говорила она, – изливать душу кому-нибудь в очереди в поликлинике или троллейбусе. Вроде и понимаешь, что твое старушечье бормотание слушают исключительно из вежливости, но поделать ничего не можешь. Хочется знать, что тебя еще кто-то может выслушать. Хотя бы до тех пор, пока троллейбус не распахнет двери и не закончится очередь.

Выполнив дневную норму социальных коммуникаций, тетя Таня покупала кошачий корм и шла домой.

Да, она собирала с улицы котов – а что ей оставалось делать? Правда, судьба поступила с тетей Таней по-скотски. В первую очередь как с женщиной. Сперва она забрала у нее мужа, а потом наградила аллергией на кошек.

Тете Тане пришлось их всех раздать – оставила она только одного. Назвала Борей в честь почившего мужа. Универсальное имя – коту оно тоже подходило.

Кот был выманен из бойлерного подвала китикэтом, безразлично шагнул в тети-Танины объятия, а затем – в кошачий рай. Религии утверждают, что в рай, да и в целом на небо, животные не попадают. Но Боре было грех жаловаться – он попал к тете Тане. А это как минимум не хуже.

Кот упивался своим везением со всей присущей котам наглостью. Как и многие другие представители семейства кошачьих, он так и не усвоил назначение и смысл лотка. Но при этом был чуть ли не единственным котом, которого не тыкали носом в свои постыдства.

Тетя Таня считала этот дрессировочно-наказательный акт примитивным и грубым, а по отношению к Боре – так и подавно.

Разумеется, такой символизм с именами не мог остаться простым символизмом – вскоре тетя Таня начала замечать у кота повадки мужа.

В сущности, кот был самый обыкновенный. Серый и лоснящийся британец, из тех, кто постоянно дремлет с полузакрытыми глазами и не подумает подвинуться ради тебя на кровати. И как любой кот, он спал до обеда и шарахался ночью. Но тете Тане это было неважно. Потому что точно так же делал ее Боря. Даже когда Боря нынешний съедал полмиски корма (съесть всю миску ему мешали слегка преувеличенные тетей Таней представления о том, сколько ест среднестатистический самец кота массой 5 кг), тетя Таня видела сакральное совпадение и в этом. Она вспоминала, как ее покойный Боря за утренним чаем съедал только половину шоколадной конфеты. Остальную половину он заворачивал и оставлял на вечер.

После смерти человека все его привычки становятся трогательными, а недостатки идеализируются. С особой теплотой почему-то вспоминается не абстрактное «был добрый и отзывчивый», а постоянные опаздывания, привычка курить на кухне и хождение по дому в обуви, чтобы проверить краны или утюг.