Читать книгу Гадкий гусенок - Татьяна Александровна Яшина, Татьяна Яшина - Страница 5

В первый же день ее светлость усадила меня с собой обедать, тем самым определив в домашней иерархии на ступеньку с надписью «Из господ». Так что мои опасения, что прислуга будет меня третировать, к счастью, не оправдались. Но и разговаривать, кроме графини, мне было не с кем – слуги держались вежливо, но отчужденно.

Два сына мадам Шале вместе с женами и детьми обитали в родовой вотчине Перигор, так что в доме было пустынно. Графиня жила одна, не считая слуг – мажордома, экономки, горничных, лакеев, кучера, кухарки и судомоек. И меня.

Я скучала по мсье Паскалю, тете и даже Серпентине. Книг в доме было немного и все больше религиозные: постановления Тридентского собора, сборники Папских булл да невесть как попавшая сюда «Похвала глупости» Эразма Роттердамского. Почетное место занимал толстый том, переплетенный в позолоченную кордовскую кожу – мемуары маршала Блеза Монлюка, который приходился отцом хозяйке дома. Графиня очень гордилась этим фактом, хотя вряд ли прочла хоть строчку из его воспоминаний. Военное дело меня интересовало мало, но со скуки я прочла и мемуары.

Графиня, несмотря на траур, часто выезжала, так что не особо нагружала меня службой. Обычно я читала выбранные ею письма, писала под диктовку ответ. Вскоре светские формулировки вроде «остаюсь вашей преданнейшей и покорнейшей слугой» я вытвердила наизусть, и графиня поручила мне самой отвечать на большую часть своей корреспонденции.

После обеда я читала ей вслух, за месяц мы осилили половину «Амадиса Галльского».

Но не любовные приключения Амадиса занимали меня в последнее время – я размышляла о словах дяди Адриана.

Я так хотела вернуться на родину! Вновь увидеть океан, услышать крики чаек… Наверное, дядя Адриан приютил бы меня, не будь я католичкой. Но снова сменить веру – это ересь. Так и до костра недалеко.

Вот если бы Ла-Рошель стала суверенной протестантской республикой… Тогда законы Франции не имели бы надо мной власти. До недавнего времени надеяться на это было глупо. Но сейчас многое менялось.

Перемены связывали с именем герцога Рогана.

Королевский флот в битве на Блаве потерпел сокрушительное поражение: Роган захватил восьмидесятипушечный фрегат «Дева Мария» водоизмещением в пятьсот тонн, не считая еще шести судов поменьше. Что может быть более жалким, чем король, разбитый собственными подданными? Независимость Ла-Рошели из мечты становилась реальностью.

Роганы никогда не предавали свою веру – в отличие от Генриха Наваррского и множества вельмож, последовавших его примеру, когда он стал королем.

Герб Роганов – девять сквозных золотых веретен на червленом поле, символ бунта – теперь становился символом победы.

Этот герб, оттиснутый на восковой печати, я частенько видела среди корреспонденции графини Шале. Правда, эти письма мадам никогда не приказывала читать вслух, в отличие от обширной переписки с аббатисой Фонтевро или многочисленными родственниками. Что связывало вождя протестантов Рогана и немолодую графиню-католичку?

Вскоре я это узнала.

Воскресным утром, собираясь сопровождать графиню на мессу, я замедлила шаг, услышав из кабинета ее громкий голос:

– Анри, сын мой, вы играете с огнем! Вы не понимаете, во что впутались! Точнее – вас впутала эта ужасная…

Раздался всхлип. Шум отодвигаемого стула, скрип паркета. Затем приятный мужской голос произнес:

– Матушка, я уверяю вас, что никакой опасности нет.

Сердце забилось, как рыба, выброшенная на берег – я узнала голос своего избавителя.

Почему-то я помедлила перед тем, как открыть дверь и войти. Вдруг я ошибаюсь? И это не тот рыцарь без страха и упрека, спасший меня на рынке? За поворотом послышалось шарканье – мажордом мсье Констанс мог застать меня у двери и решить, что я подслушиваю! Торопливо потянув тяжелую дверь, я вошла в кабинет.

Молодой человек стоял спиной к окну, но я узнала его стройный силуэт, окаймленный сиянием солнечных лучей.

Графиня покачала головой, словно завершая разговор, и устало спросила:

– Неужели уже пора, Николь?

– Да, мадам, – присела я в реверансе.

– Вас зовут Николь? – спросил шевалье.

Прежде чем я успела ответить, он вышел из-за стола и поклонился.

– Анри Талейран-Перигор, граф Шале.

– Анри… – во взгляде графини, устремленном на сына, любовь мешалась с укоризной. – Николь – моя чтица. Глаза у меня не те, что прежде.

– Да, матушка. Я неустанно молю Господа о вашем здравии, – улыбнулся Анри и вдруг подмигнул мне, пока графиня на миг опустила голову, складывая какое-то письмо. Я поняла, что он меня узнал.

Потом я не раз замечала это его обыкновение – пока неповоротливый собеседник только-только поворачивал голову или поднимал глаза, Анри Шале уже подмигнул, улыбнулся, передал записку и вновь принял обычный заносчивый вид.

Даже надменность казалась в нем уместной – очевидное превосходство над окружающими метило его высшей пробой. Недаром золотом отливали его волосы, края ресниц и даже кожа – словно припорошенная золотой пылью вместо обычной.

Или это был загар? Солнце любило Анри – еще в начале марта он покрывался стойким золотистым загаром, который никогда не сгущался до оттенка кирпича или поджаристой хлебной корочки – так переплетчик наносит золотой порошок на узор, вытисненный в корешке великолепного фолианта, а потом мягкой кистью сметает лишнее. И несколько драгоценных крупинок всегда остается, прилипает к коже – и невозбранно сияет, пока жизнь не заставит их потускнеть и исчезнуть.

У графини Шале эта позолота почти стерлась – глаза набирали синевы и блеска, лишь когда она глядела на Анри или говорила о нем. Он был очень на нее похож – если представить его тучным, тяжелым на ногу и источенным хворями. Ее полуседые волосы, уложенные в скромную вдовью прическу, в солнечном луче иной раз вспыхивали так же, как непослушные кудри младшего сына.

Уголки его красиво очерченных губ поднимались кверху – он всегда держал улыбку натянутой, как лук Купидона – даже когда уместней было бы ее отсутствие.

Он смешил меня во время церковной службы – пока певчие ангельскими голосами тянули «Радуйся, Иерусалим», он шептал мне на ухо, что дьякон костляв, как будто постится уже лет сто, а толстый отец Сальватор словно на тот же срок застрял в Сырной неделе.

– Анри! – простонала графиня. – Будьте же серьезны!

– Извольте, матушка, я буду постным, как кающаяся Мария Магдалина! – кивнув на алтарную роспись, он втянул щеки и закатил глаза.

– Анри… – графиня не удержалась от улыбки.

– Это не Мария Магдалина, – неизвестно зачем произнесла я. – Это святая Цецилия.

– Откуда вы знаете? – нахмурилась графиня. – Мы посещаем эту церковь двадцать пять лет – с тех пор, как крестили Анри, и всегда думали, что это Мария Магдалина.

– У нее на шее – след от удара мечом. Палач не смог отрубить ей голову и только ранил. Она прожила еще три дня, неустанно проповедуя.

Солнечный луч, пройдя через витраж, залил святую Цецилию красным. Охнув, графиня поднесла руку к горлу и закрыла глаза. Холод от каменных плит прополз по ногам и поднялся к сердцу. Положение спас Анри:

– Я был бы не прочь оказаться столь же неубиваемым. Правда, не могу обещать, что посвятил бы молитвам последние три дня своей жизни. Я бы провел их не столь благочестиво.

Отец Пюи заставил меня выучить житие святой Цецилии, потому что приурочил крещение к двадцать второму ноября – дню ее почитания, но зачем я поправила Анри?

Чего вообще можно ждать от человека, который однажды показал язык королю?

Анри молчал, когда мы подходили к причастию, но когда по дороге из церкви он поведал об этой восхитительной истории, я даже не удивилась:

– За что, ваша светлость?

– Надоел. Заикается по полчаса, пока поймешь, что ему надо – то ли синие штаны, то ли зеленые… Бледный как лягушачье брюхо, руки ледяные… Как дотронется – брр-р… – его лицо перекосилось от отвращения. – Однажды я не выдержал: дождался, пока его величество отвернется – и осквернил достоинство королевской спины высунутым языком.

– О! И что потом?

Анри сморщился:

– Все проклятая шкатулка с зеркальной крышкой. В тот день он поднял крышку и увидел все, что за спиной, – как на ладони.

– Невероятно…

– Матушка молила о прощении, ей нелегко было получить для меня, простого пажа, придворный чин… – граф опустил голову, но тут же вновь упрямо вскинул подбородок. – Тоже мне чин – смотритель королевского гардероба! Осточертело все – и гардероб, и само драгоценное величество!

Восхищение смешивалось во мне с ужасом. Анри подбоченился:

– То ли дело принц Гастон! Служить в его полку – куда веселее, чем подносить королю штаны. Его высочество не начнет заикаться даже после бочонка анжуйского – настоящий мужчина, не то что этот слюнтяй, его братец.

Младший брат короля Гастон Анжуйский имел репутацию повесы. Пожалуй, граф действительно обрел счастье в лице нового патрона.

– Не могу, матушка! Служба зовет, – едва мы пошли к дверям особняка Шале, как он приложил руку к шляпе, взлетел в седло и был таков.

Стоит ли говорить, что за ужином единственной темой для разговоров был Анри?

– Как мать может быть уверена в благополучии своего сына, если он с завидным постоянством делает все, чтобы этого не случилось? – графиня покачала головой. – Я так волнуюсь за него! Его пылкий нрав… Старшие давно остепенились, им чужды соблазны придворной жизни… Они вполне довольствуются ролью сеньоров Перигора. И даже сыновей не спешат посылать в Париж, настолько они патриоты родной провинции. Анри наделен добрым сердцем, но до чего же он легкомысленный! Безумные авантюры, я боюсь, что он сломит себе голову…

Я как могла поддерживала разговор – графиня напрасно опасалась, что предмет его может мне наскучить. Я бы слушала об Анри часами: в какой день родился, когда пошел, каким было его первое слово.

После ужина графиня рано легла, сегодня мы не читали.

Я сидела у ее постели, держа наготове соли и стакан с водой, хотя мадам уверяла, что в этом нет нужды и ей лучше. Она просила погасить свечи, и в полумраке, разбавляемой светом полной луны, я видела блестящие дорожки на ее лице – она беззвучно плакала.

За окном бушевала весенняя ночь – все живое щебетало, свистело, скрипело и шелестело – на свой лад упиваясь жизнью. Сквозило свежестью, первым листом, высунувшим из почки острый зеленый нос. Голова моя кружилась. Душила комната, пропахшая лекарствами, душила одежда, душила собственная кожа. Кровь бродила по телу, приливала к голове. Губы горели. Горели пальцы – там, где их сегодня коснулась рука Анри.

Неужели вся моя жизнь пройдет вот так, у постели больной старухи?

Я едва не выскочила в сад через окно – но от судьбы не убежать и никакие вакханалии в чужом саду ее не изменят…

Духота в комнате сгустилась. Потянув воротник, я оторвала пуговицу, она звонко проскакала по паркету. Глотнула из стакана – вода показалась пресной, лишенной вкуса, гадкой, неспособной утолить жажду. Мою жажду.

Графиня всхлипнула во сне и перевернулась на бок.

Лунный свет густо ложился на окна, но вот пропал – легкий ветерок принес облачко. Зашлепал дождь. Стало полегче, дыхание мадам выровнялось.

Дождь полил с утроенной силой.

Вскоре послышался легкий храп и я сочла возможным покинуть пост у ее ложа. Не подумав взять свечу, я на ощупь прокралась до лестницы, за поворотом которой ждала моя комната.

Закрыв дверь на засов, я бросилась на колени перед Святым Николаем. Я не хотела, чтобы кто-то посторонний слышал мои молитвы. Ибо молилась я об Анри.

Не за него, как каждый вечер делала его матушка, а о нем. Я просила Святого Николая, чтобы он смилостивился и одарил меня главным сокровищем – золотым графом Шале.

– Будь милостив, будь милостив, – слова мешались, я молилась и на латыни, и на родном языке – и у католического, и у протестантского бога я просила одно – быть с Анри. Чтобы он полюбил меня так же, как я его. Потому что не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: я влюбилась.

Впервые в жизни.

Я знала, конечно, что в восемнадцать лет иные уже рожают третьего ребенка, но сама до сего дня была далека от нежных чувств к какому-либо представителю мужского пола. Из тех, с кем была знакома, конечно. Соседи по Бон-Пуа – слабогрудый сын сапожника Гийом, рыжий пуговичник Мишель, щекастый тестомес Оноре – никогда не воспринимались мной как объект желания. Остальные были еще хуже.

Черная кайма под ногтями, по пучку волос в каждой ноздре, стойкий запах плохо выделанной кожи, – то, чем обзаводился каждый обитатель нашего квартала по достижении шестнадцати лет – не способствовало пробуждению амурного интереса.

Анри был светел и лёгок, словно сказочный принц.

С ним я могла представить себя героиней любовной истории «Декамерона» – с сегодняшнего дня эта книга из потайного шкафа мсье Паскаля перестала казаться сборником сказок. Возможно, она могла бы стать руководством к действию.

За окном уже светало и пели птицы, когда я закончила свою молитву.

От долгого стояния затекли колени.

Оттянув корсаж, я обозрела предсказуемое отсутствие груди. Пересчитала ребра. От ключиц до пупка ничего не изменилось. Оставалась последняя надежда: просунув руку под корсаж, я проверила живот – вдруг удастся нащупать складку – хотя бы одну? О двух или трех я даже не мечтала! Но тщетно – на животе не было ни унции жира. Тощая, как ручка от метлы.

Однажды я нашла в у мсье Паскаля в потайном отделении секретера редкий и запретный товар – гравюры Раймонди, весьма вольного содержания. Мифологические герои и героини совокуплялись в разных позах. Помню, как горело лицо, когда я рассматривала рисунки, прислушиваясь к шуму за дверью. Геркулес нес на руках Деяниру, Ахилл – Брисеиду, сцепившись срамными местами. Едва ли не большая, чем стыд, меня тогда охватила зависть к прекрасным дамам, там изображенным – грудастые, обильные телом – из каждой можно было выкроить, пожалуй, троих таких, как я. После этой нечаянной находки – на следующий же день гравюры исчезли из тайника, мсье Паскаль то ли нашел покупателя, то ли перепрятал – я несколько недель налегала на еду, особенно на капусту, в надежде обзавестись бюстом. Но ничего не добилась, кроме замечания от тети, что слишком много ем.

Укрывшись с головой, я уже засыпала, как вдруг услышала какой-то звук: словно шпага постукивала о ботфорты. А если это Анри? Решил прийти под мое окно? Мне казалось, мое волнение в церкви было так очевидно… Зачем же он так много говорил со мной, так ласково смотрел и рассказывал смешные истории? Ночь безумных мыслей – а вдруг он полюбил меня? И не может теперь спать, и пришел под мое окно, чтобы влезть по раскидистому тополю ко мне в спальню? Может быть, в этот самый миг он лезет на дерево – а ставни у меня закрыты!

Вскочив с кровати, я кинулась к окну.

Какая свежесть пахнула в лицо! Я дышала и не могла надышаться. На набережной Сены горланили жабы, где-то вдалеке трещала колотушка ночной стражи. Снова раздалось постукивание. Ветер оторвал щеколду от ставня, она висела на одном гвозде и слегка покачивалась от дуновения ветерка – и получался стук, словно от шпаги.

Никого не было под моим окном.