Читать книгу Группа - Татьяна Калугина - Страница 3

Когда Моди Биг, он же Модест Китаев, узнал от своего оператора, что на завтрак их поведут с завязанными глазами, он только фыркнул. О да, это было очень в духе этого места! Этого места, этого проекта, этих людей, и – конкретно – доктора Ларри! Из всего делать шоу. Восхищать и потрясать до глубины основ. Удивительно, что док Ларри с его наклонностями выбрал скромную стезю мозгоправа, вместо того чтобы пойти в какие-нибудь человеки-праздники, устроители грандиозных зрелищ.

– А салюты и фейерверки будут? – с ухмылкой полюбопытствовал Моди.

– Насчет салютов мне ничего не ведомо, – ответил ему Ирвин, коренастый поджарый крепыш лет сорока, очень хорошо для этих лет выглядевший. Из чего следовало, что на самом деле ему как минимум шестьдесят, а то и все восемьдесят. Будь ему сорок – выглядел бы на двадцать пять. Здесь, в Центре доктора Голева, угадать реальный возраст сотрудников было практически невозможно.

– Жаль, что не будет салютов, – притворно скуксился Моди. – Я на них так рассчитывал…

Ирвин – без всякого, впрочем, раздражения – закатил глаза. Интересно, как долго его контур будет упорствовать в своей нелепой убежденности, что все происходящее с ним – иллюзия, гипнотический морок, навеянный доктором Голевым ради какого-то утонченного садистского эксперимента?

В очередной раз подойдя к зеркалу, Моди вгляделся в свое отражение, хмыкнул, покачал головой. Ткнул в него, в отражение, указательным пальцем. Ничего не изменилось. Зеркало не пошло кругами, как потревоженная водная гладь, чтобы, успокоившись, явить взгляду образ настоящего Моди – двухсоткилограммового толстяка с обвислыми жировыми складками на грудине, распавшимися по обе стороны над безобразно огромным овалом пуза. При взгляде на это пузо Моди всякий раз приходила мысль о взмахе китаны. О том, как это было бы просто – вспороть свой огромный живот и освободиться от внутренностей. Стать легче сразу на добрую сотню килограммов – за миг до смерти. Всякий раз, представляя себе все это как бы в замедленной съемке – взмах китаны, тонкий серповидный надрез, стремительно расширяющийся и выпускающий лавину глянцево-красной и сизовато-бордовой его начинки, – Моди был уверен, что в этот миг испытает счастье. И уже после – все остальное.

Жирный, жирный, невыносимо жирный, отвратительно жирный урод.

Таким он видел себя вчера. В этом вот самом зеркале.

Сегодня же вместо Жирного Самурая перед ним стоял стройный, подтянутый и очень даже симпатичный мужчина в черных «боксерах». Над резинкой «боксеров» наблюдался пупок и начало волосяной дорожки, ныряющей в глубь трусов. Чуть выше – кубики пресса. Родинка под левым соском, о существовании которой он давно уже забыл. (Вот умники! Даже об этом позаботились! Ха-ха, очень правдоподобно!)

Плечи у этого псевдо-Моди были широки и мускулисты, черты лица – четко обрисованы, подбородок – мужественно квадратен. Одним словом, это был не Моди. Это был идеал Моди. Моди, каким его задумал Бог… или Алекс Голев.

– Черти вы, – вздохнул Моди, устав сверлить взглядом свое отражение в поисках изобличающего подвоха. – Манипуляторы сознанием! Ну показали вы мне, каким я должен быть, ну и что? Все равно ведь таким не стану. Одно только лишнее расстройство… Тьфу!

– Значит, нравится! – удовлетворенно кивнул Ирвин. – Я рад.

– Что – нравится? Клон вот этот? Дылда с пупом и членом?! – На какой-то миг Моди поддался эмоциям, но тут же взял себя в руки, скривил лицо в привычную насмешливую гримаску. – Да, пожалуй, нравится. Беру. Заверните.

– Сам завернись. Твои новые вещи вон там, в шкафу.

– Да, мой господин! Слушаю и повинуюсь! – продолжал ерничать Моди. И вдруг глаза его вспыхнули, оживились. – А сколько у меня времени-то, в этом теле? Надеюсь, я успею предаться страсти с одной из ваших восхитительных секс-богинек, а, Ирв? Я бы очень хотел ту цыпочку… ну, как там ее, которая Сеньке досталась. Но вообще сойдет и кудрявая. В крайнем случае, я согласен на доктора Натали!

Без пяти минут десять птифон Ирвина коротко пикнул.

– На выход, – приглашающе кивнул Ирвин в сторону двери. Тут же в руках у него возникла небольшая темная пластина, по форме напоминающая полумаску. Ирвин поднес полумаску к лицу слегка отпрянувшего Модеста, и она зависла на уровне его глаз.

Моди усиленно заморгал, стараясь преодолеть сгустившийся перед взглядом серо-лиловый сумрак. Не помогло. Относительно прозрачной оставалась лишь узкая кромка внизу и по бокам головы. Опустив глаза, Модест увидел свои ноги, обутые в легкие спортивные тапочки.

– Идем, – повторил Ирвин, взяв Модеста под локоть и мягко подтолкнув к двери.

Они вышли в коридор и двинулись по направлению к лифту.

– Напридумывают же дряни! У меня от этой штуки мозги не закипят? – пытался брюзжать Модест, но с каждым шагом его сварливое настроение выветривалось, вытесняемое ни с чем не сравнимым восторгом слаженности, пружинной упругости движений. Тело ощущалось как совокупность мышц и сухожилий, тесно переплетенных друг с другом, и в то же время казалось каким-то полым, пустым. Но эта пустота была не совсем пустотой. Она была роением множества пузырьков, заполненных, словно газом, теплой сухой энергией. Пузырьки терлись друг о друга боками, раздувались, потрескивали от этой все возрастающей сдавленности и лопались, приятно пощипывая нутро, как газировка пощипывает язык. Модесту казалось, что он вот-вот взлетит. Стоит только чуть сильнее оттолкнуться от пола носком ноги, занесенной для следующего шага… «Господи, неужели это и есть – жизнь?» – подумал он, чувствуя, как при этой мысли губы его предательски задрожали.

«Нет-нет, нельзя в это верить! Не поддавайся! – поспешил напомнить себе Модест уже, наверное, раз в сотый за это утро. – Иллюзия. Подделка. Одна из его проклятых гипнотизерских штучек…»

Только не разрыдаться. Ни в коем случае. Только не перед ними.

Он терпеть не мог рыдающих толстяков. Их жалкие слезы во время всех этих душеспасительных клубных излияний, которых он немало повидал на своем веку (по настоянию матушки, разумеется, и исключительно ради ее душевного спокойствия), были ему противны. Ты жирный и никто тебя не любит? – Брось жрать! А если ты не в состоянии бросить жрать – тогда жри, но жри так, как будто это и есть твой выбор. Нет зрелища более жалкого, отвратительного и нелепого, чем человек, который жрет, не желая этого! Который выбрал не жрать, но – жрет!

От самой этой формулы – выбрать не жрать, но жрать – у Модеста мурашки бегали по спине, таким от нее веяло отчаяньем, такой жутью.

Выбрать не жрать, но жрать – это все равно что заглядывать в бездну. Нет, хуже: это и есть бездна. Выбрать не жрать – но жрать. Надо быть идиотом, чтобы добровольно согласиться примерить на себя эту формулу и признать, что все это – про тебя.

Моди Биг был достаточно умен для того, чтобы не вступать с бездной в столь безнадежные, невыгодные для него отношения. Вместо этого он предпочитал радоваться – тому, что есть. Он был неунывающим, веселым толстяком. Толстяком-гедонистом. Он умел получать наслаждение от свиной рульки или от куска заварного торта и, что важно, никогда не жалел о съеденном.

В каком-то смысле он даже не был несчастлив – как не бывают до конца несчастливы люди, обладающие редким талантом смеяться над собой. «Над собой» в его случае значило – над своей летящей в тартарары жизнью. И он – смеялся. Пусть немного сардонически, но смеялся. Из чувства самосохранения.

– Не хватало еще ослепнуть от всех этих ваших наворотов, – в полном раздрае чувств бормотал Модест, шагая рядом с Ирвином по коридору и затем поднимаясь в лифте на самый верхний, четвертый этаж здания. – И чокнуться заодно. Был просто жирным, а теперь буду жирным, слепым и чокнутым. Нет, вы просто обязаны мне все это как-то возместить! Думаю, блондиночка вполне подойдет. Она мне сразу понравилась, эта Нина. Кстати, сколько ей? Надеюсь, не больше полтинника, потому что на цыпочку возраста моей матушки у меня вряд ли встанет.

Он бубнил не умолкая, как заведенный, а из-под маски струились слезы.

Оказалось, что бездна полна слез. Теперь она опрокинулась – и это было совсем не плохо. Это было… хорошо. Хорошо.

Здание, в котором обосновался Центр доктора Голева, стояло особняком, в некотором отдалении от прочих корпусов клиники, и действительно напоминало особняк – роскошный и одновременно по-деловому строгий, лаконичный, с незатейливой, но приятной взгляду архитектурой: две полусферы, большая и малая, и вырастающий из середины конус башни. Малая полусфера, окрашенная в мягкий, сливочный оттенок белого, выступала вперед из полусферы большой, словно выдвинутая из комода полка. Это была рабочая часть здания. Полусфера крупнее радовала глаз приятным сочетанием мятно-зеленого и коричневого. Здесь жили и занимались спортом.

Сегодня всем обитателям корпуса предстоял особенный, важный день. Семеро из них («Шестеро, все еще только шестеро», – напомнил себе Алекс Голев, прохаживаясь по залитой солнцем веранде Башни и готовясь к встрече) только что вернулись домой, в свое обычное состояние сознания, с которым они растождествили себя год назад. «Растождествили»… Слово-то какое! Не выговоришь. Спасибо Ларику – это все его бредовые идеи. Сам доктор Голев предпочел бы милую сердцу «гипнотонию» – термин, изобретенный им когда-то очень давно, на заре карьеры. Однако Ларри, этот брызжущий идеями поэт от нейролингвистики, сумел убедить его, что для проекта нужно создать новый, особый сленг. Этакий язык посвященных. Язык, который делал бы каждого участника не просто подопытным кроликом, а – полноправным членом команды, почти героем. Аргонавтом, погруженным в пучины мифа.

Доктор Ларри с его неправильным крольчачьим прикусом, проступающим иногда, в минуты особого воодушевления, сквозь искусно преображенную дантистом улыбку, и сам был похож на героя – на Багза Банни из допотопного диснеевского мультфильма. Не хватало только морковки, которую он мог бы ловко и непринужденно потачивать во время беседы.

«Ну какие из них аргонавты? – пытался отмахиваться доктор Голев. – Скорее уж куклы на веревочках. Сомнамбулы, движимые чужой волей. Как личности они исчезнут – останутся только оболочки, внешние контуры этих личностей…»

«Контуры, говоришь?.. А что, как вариант неплохо! Контуры…»

На том и остановились.

Мозг, живущий в режиме гипнотонии, подобен космическому кораблю, управляемому автопилотом. Блокируются все центры, связанные с мышлением, исключается возможность спонтанной рефлексии и пассивного «наблюдающего» присутствия; остается чисто технический интеллект: дышать; поглощать и переваривать пищу; опорожнять мочевой пузырь и кишечник; избегать столкновения с предметами на своем пути; инициировать и координировать движения в соответствии с полученными от оператора командами. Проще говоря, делать все, что велит оператор. Словно игрушка на голосовом управлении.

Говорит оператор: «Беги!» – и знай себе перебирай ногами по беговой дорожке, до тех пор пока оператор, глянув на показатели напульсника, не скажет: «Стой!»

Говорит оператор: «Ешь!» – и поглощай себе всякие полезные и правильно приготовленные продукты: ровно столько, сколько нужно, чтобы бежать дальше. Или крутить педали. Или делать жим. Или, шагая рядом со своим оператором по аллеям парка, впитывать кожей благодатные и целительные солнечные лучи.

Время идет, ты становишься лучше, стройнее, сильнее, и тебе это абсолютно ничего не стоит! Никаких волевых усилий. Никаких нервных клеток, сгоревших вместе с калориями, а то и вместо них. Никаких срывов, отбрасывающих далеко назад и обнуляющих все с таким трудом давшиеся достижения…

Ничего этого нет. Ты просто засыпаешь – и просыпаешься через год. Обновленным, здоровым, бодрым и полным сил. С новыми пищевыми привычками. С новыми потребностями в физической активности, «привитыми» организму.

Ты просыпаешься – и начинаешь жить.

Как, например, вот он. Этот рослый красавец-атлет в серых спортивных брюках и облегающей торс футболке, вышагнувший из лифта рука об руку со своим оператором. Модест Китаев. Номер Один.

Или вот как она – появившаяся минутой позже юная красотка с озорным блеском в глазах. Глядя на нее, невозможно поверить, что еще год назад это грациозное создание страдало ожирением третьей степени и не могло перебраться без посторонней помощи через порог собственной квартиры. Номер Два, Альба Малюр.

Или как этот девятнадцатилетний мальчишка… Да, теперь уже видно, что именно мальчишка, а не бесполое слизнеподобное существо в мешковатом худи и бесформенных мятых джинсах. Номер Три. Митя Клоков. Тот самый парень, которого родная бабка продержала взаперти шестнадцать лет, спасая от надвигающегося конца света. Чем она там его кормила – календарь майя умалчивает, но когда подростка наконец нашли, извлечь его наружу из «бункера» оказалось не так-то просто…

А что вы скажете о Номере Четвертом, Одиссее Крашенникове? Перемены, произошедшие с ним, просто разительны! Подумать только: год назад это был совершенно раздавленный, потерянный для мира человек. Человек-развалина с погасшими глазами и ворохом старых фотографий в слимбуке. Мог ли кто-нибудь предположить, что этот самый человек, едва проснувшись, первым же делом заявит о своем желании немедленно отправиться в Акапулько – а может быть, в Касабланку, – побросает вещи в чемодан и будет таков?

Жаль, конечно, что Одиссей не посчитал нужным увидеться с группой перед своим отбытием в Аддис-Абебу, но – таков его выбор. Не будем судить его слишком строго. Обретенный вкус к жизни толкнул его на этот поступок…

Или, может, сказать им правду? Они ведь все равно рано или поздно ее узнают. А не узнают, так почувствуют. Почувствуют – и забеспокоятся: почему им солгали? что вытекает из этой лжи? насколько случившееся с Одиссеем опасно и не значит ли это, что нечто подобное могло произойти с каждым из них? А что, если вероятность проснуться в одно прекрасное утро таким все еще существует? А что, если… За полвека практики доктор Голев слишком хорошо успел изучить людей, чтобы понимать, что люди в первую очередь – животные. Чуткие, тревожные, нацеленные на выживание зверьки.

Люди – они ведь почти как кошки. Вы согласны со мной, о прекрасная Андреа? Выглядите просто потрясающе… Думаю, кошки будут единственными, кто узнает вас в новом обличье, моя дорогая. В новом теле, в новом возрасте, в новом платье… С этим новым повеселевшим взглядом и приподнятыми уголками губ. (Три часа позитивного гримасничанья в день, плюс немного пластической хирургии – и кислая физиономия с оплывшими щеками и дряблым зобом превращается в жизнерадостное, скорое на улыбку, моложавое личико.) Все ваши двадцать кошек будут в полном восторге!

Листиана, Фадей – вы просто великолепны! Можете не стесняясь держаться за руки, друзья мои.

Арсений – нет слов! Реинкарнация Брэда Питта!

Я сражен. Я сам не ожидал такого результата. Давайте-ка все обнимемся!

Участники в сопровождении своих операторов появлялись в полукруглом зале веранды и выстраивались вдоль стены поодаль друг от друга – там, где каждого из них просили остановиться. Вертели головами, стараясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь шоры «сумрака», висевшие у каждого на уровне глаз, и на всякий случай растягивали губы в приветливо-настороженных, выжидательных улыбках.

Наконец все собрались.

Доктор Голев спрыгнул с подоконника, на котором сидел до этого, побалтывая ногами и потягивая кофе из чашечки.

– Всем здравствуйте, – буднично сказал он. – Можете снять ваши маски и посмотреть друг на друга.

Этот день навсегда остался в памяти у Андреа как череда потрясений, накатывающих, словно волны, попеременно и внахлест, перекрывая и усиливая друг друга. Все было очень, очень ярко. Все: ее отражение в зеркале; тонкокостная молодая красота рук, вытянутых перед лицом и жадно, ненасытно рассматриваемых; длинные тонкие пальцы с ухоженными ногтями; ее тело, такое… подвижное, готовое вспорхнуть и вылететь из комнаты, покружившись под потолком, словно в сказочной истории про Питера Пэна и Венди; преображенные, счастливые лица других участников, их радостные возгласы взаимного узнавания, взрывы хохота, поцелуи, слезы и рыдания на груди у своих операторов и у доктора Голева, который каждому раскрывал объятия с видом комической и потому совершенно не обидной обреченности…

А этот божественный здоровый завтрак! Овсянка с ягодами, вареное яйцо, два хрустящих вафельных хлебца с джемом, чашка чая, стакан воды. Андреа не осилила и половины порции – и при этом наелась досыта!

Еще вчера эта еда показалась бы ей пресной, скучной, и Андреа обязательно потребовала бы кофе, и тянула бы эту чашечку минут пятнадцать, но так и не получила бы от нее ожидаемого удовольствия: ну какое может быть удовольствие от кофе без сигареты?! И вышла бы из-за стола с привычным чувством раздражения и тоски. И на утреннем семинаре доктор Алекс снова сказал бы о ней: наша разочарованная Хандреа. Или того хуже – «Пс-пс!».

Именно так он и сказал однажды. На самом первом семинаре, когда Андреа отказалась говорить о себе, точнее – о роли кошек в ее жизни. То есть, иными словами, она отказалась обсуждать с ними своих кошек. Наотрез.

До какого-то момента она рассказывала о кошках очень даже охотно. Только о них и говорила, если уж на то пошло. О привычке Жужу выскакивать из засады и кусать за пятки. О магических, завораживающих глазах британки Кэт. О том, как спят в своем кресле, обнявшись и переплетясь хвостами, две сестрицы – Ло и Лу, пятнистые египетские мау.

Разумеется, она понимала, к чему это приведет. Но удержаться не могла. Слишком уж она скучала по своим четырем питомицам, которым предстояло больше года провести без нее, под присмотром экономки-домоправительницы.

– А есть ли кто-нибудь из человечьего рода-племени, кому будет не хватать тебя в этом году, Анди? – спросил у нее доктор Голев, как показалось тогда – насмешливо. И она поняла: зря!.. Напрасно разоткровенничалась с ним. Повелась на эти доверительные интонации, на заманчивое приглашение к открытости, к «выходу из зоны комфорта», как все они, эти психологи, эти гуру для лохов, любят говорить.

– Человеческое племя меньше всего меня интересует, – ответила она с вызовом и не преминула добавить: – Пожалуйста, называйте меня Андреа.

– Да хоть Андреа, хоть Патрисия Кис-Кис, это не имеет никакого значения. К чему тебе имя? Ведь кошки, твои единственные друзья, не способны его ни воспринять, ни воспроизвести. Им глубоко плевать, как тебя зовут и зовут ли как-нибудь вообще. Поэтому и тебя это не должно заботить. А уж тем более это не должно волновать нас, представителей человеческого племени, столь тебе безразличного и даже неприятного.

Доктор Голев помолчал секунду, ожидая, не найдется ли у Андреа чем возразить на сказанное. У Андреа ничего такого не нашлось, и он подытожил, по своему обыкновению внезапно перейдя на «вы»:

– В общем, я думаю, имя вам совершенно ни к чему. С другой стороны, надо же как-то вас называть. Давайте так: если я захочу к вам обратиться, привлечь ваше внимание, я буду говорить «Пс-пс!».

Тогда, три недели (и год) назад, ее ужасно обидели эти слова. До такой степени обидели, что Андреа едва подавила в себе желание встать и уйти.

Теперь же, глядя в лицо Алекса Голева, она не находила его ни отталкивающим, ни ехидным. Доктор Голев перестал быть чудовищем! А перестав быть чудовищем, он оказался вполне симпатичным молодым человеком (пусть даже обманчиво молодым), с обаятельной улыбкой и открытыми, прямо-таки распахнутыми для всех – и для нее в том числе – дружескими объятиями.

Он готов был ее обнять – вот что было самым удивительным! Обнять, а не оттолкнуть. Приласкать и почесать за ушком – а не пнуть ногой. Он вовсе не кривил душой, не делал над собой усилия, когда заключал ее в объятия раз за разом – столько раз, сколько она к нему подходила с разведенными в стороны руками и округленным ртом, превратившимся в то утро в сплошное «вау!». Она была в восторге. Она была без ума! В восхищении от него, от милого, милого, дорогого нашего, чудесного доктора Алекса!

Она была стройна и хороша собой, от нее приятно пахло, ее глаза заглядывали в другие глаза и находили в них подтверждение: да, да, ты хороша! Теперь ты в полном порядке, теперь тебя можно обнять, ты – обнимабельна! давай же, иди сюда – и мы крепко, крепко тебя обнимем!