Читать книгу Балашиха-блюз. Саркастический детектив - Татьяна Логушко - Страница 5

Ну, так вот. Идем дальше. В смежной комнате с моей живут двое чудиков. Федя и Люба Пуховы. Про Федю еще отдельный разговор будет. А про Любку, если честно, и говорить не хочется. Можно, конечно, ее стервой назвать, но язык не поворачивается: не доросла она до этого высокого звания, мозгом, как говорится, не вышла. Дура она, злая к тому же. А уж темная! Ну, ей-богу, как из джунглей выползла! Были мы с ней как-то в районе Красной площади, не помню, что там нам понадобилось, видимо, купить надо было что-то, потому как Любаню просто погулять не вытащишь. Понятия у нее такие. Раз замужняя баба, без мужа на прогулку нельзя выйти, пусть даже и днем, пусть и с соседкой, а то «люди оговорят перед мужиком, не отмоешься». Зато, если эта самая прогулка сопровождается походом по магазинам, все путем пройдет в смысле этих самых людей, – ничего плохого не скажут. Меня в таких случаях всегда мучил вопрос: а как они узнают, заходим мы в магазины или просто так ходим по улице? Агентура, наверное, у «людей» развита не хуже, чем в ФБР, ведь проследить наши зигзагообразные маршруты мне, например, кажется невозможным. С другой стороны, не видеть, как Любка пристает ко всяким разным мужикам, стоит нам только зайти в какую-нибудь кафешку, чтобы кофейку попить и просто отдохнуть, для любого, даже самого занюханного и вдрызг пьяного агента – позор и необходимость сменить профессию. С другой стороны, можно и не ломать себе голову над странностями приставленных неизвестно кем и неизвестно зачем сыщиков, потому что в итоге их просто в природе не окажется, что справедливо. Просто Любка, как я уже говорила, – тундра не огороженная, отсюда все недоразумения. Вообще, я с Любкой ходить не очень люблю, честно признаюсь. Нет, не потому, что она некрасивая или одета не так. А по той же причине – тундра. Беда еще и в том, что не умеет мадам Пухова, да и не желает, проводить хоть какую-то грань между поведением на кухне и на улице. Каюсь, сама грешна, люблю порой душу отвести крепким словцом, но дома, но не при детях, но не при посторонних, но не во весь голос, но… Да мало ли этих НО! Короче, у Любани все наоборот: с Васькой Шляпиным без мата не общается, в людных местах Пухова не может без пошлых матерных анекдотов и воспоминаний в подробностях их с Федором интимной жизни. Епстественно, все это выдается мне и окружающей публике так, что затрепанный рекламой «бум-бокс» просто тихая погремушка в руках сонного малыша. Названия некоторых частей тела, как мужских, так и женских, (как без них?) в Любкиной интерпретации (во, блин, словечко я нашла… А все Витек виноват вот в этой вот мешанине слов, которая в моей голове творится. С кем поведешься, от того и забеременеешь, тьфу, не дай Бог) звучат так, как и должны они звучать в народном исполнении, но только, повторюсь, не в присутствии детей.

Про мужиков в кафе я вообще молчу. Представьте себе, сидит какой-нибудь прилично одетый дяденька (других Любка, как объект охоты исключает), спокойно и интеллигентно трескает шашлычок, запивает пивом, короче, обедает и отдыхает от суеты своего офиса в ненапряжной обстановке. Ничего, промежду прочим, не подозревая. После, примерно, второго (уже доедающих обед, и, соответственно, спешащих, Пухова в расчет не берет) съеденного им куска Любка начинает представление театра одного актера, как Витек однажды выразился, когда это все увидел своими глазами. Ну вот. Встает, значит, Любка из-за стола и летящей, в соответствии с габаритами, походкой направляется к одиноко сидящему дядечке. Без разрешения гнездит свою недвижимость на соседний стул и сладеньким голоском просит прикурить. Дяденька, само собой, отказать не в силах, протягивает Любке зажигалку или сам любезно подпаливает ее сигарету, стараясь глядеть в свою тарелку, а не Любке в глаза. Если доводилось смотреть дешевую немецкую порнушку перестроечных времен и умудриться разглядеть выражение глаз актеров в момент произнесения знаменитой фразы: «я… я… дас ист фантастиш…», знайте, что Любка достигла неимоверных высот в подражании этому самому выражению. Это еще не все, это только начало. Так как глядеть Любке в этот момент в глаза – удовольствие сомнительное, мужик старается взгляд отвести на стол, где стоит его тарелка, но с ужасом выясняется, что тарелке на этом самом столе отведено уже совсем мало места, потому как основное пространство стола занимает Любкин бюст, в цветной трикотаж затянутый и, по Любкиному мнению, оттого еще более привлекательный. Как может отреагировать нормальный мужик? Вариантов много, но все они сводятся к единой формуле: с Любкой еще ни один не завел знакомства таким макаром. Все это было бы смешно, если бы не было так грустно. До слез мне жалко было Любку, когда я глядела на очередного улепетывающего из Любкиных коварных сетей дядечку. И на фига ей так себя вести, никак я в толк не возьму. По моим меркам, мужику рога не так идут, как на первый взгляд кажется. У Любки на этот счет другое мнение. Она постоянно находилась в творческом поиске, но не ради спортивного интереса или необузданной и страстной своей натуры, не потому, что Федор мало ей внимания уделял, как женщине. Любка хотела денег. И не просто денег, а больших денег. С детской наивностью эта, с позволения сказать, корова примеряла на себя черкесское седло, то есть считала, что она в состоянии стать украшением быта, дома и вообще всей жизни радостью для того, у кого эти деньги есть. Спорить с ней бесполезно, поэтому я большей частью помалкивала в тряпочку. Стыдно, конечно, иногда мне было за Любкино непотребное поведение в общественных местах, но отказываться ходить с ней куда-либо, как это в свое время сделала Оксанка, я не собиралась. Нельзя же так на раз из соседки прокаженную какую-то делать, ей-богу! Витька, кстати, был в этом вопросе целиком и полностью на стороне Оксанки. Мое же намерение почаще выводить Любку в свет и тактично корректировать ее жуткие манеры Витя объяснял «вечным стремлением лепить из говна конфету». Я, конечно, отбрехивалась от него, дескать, из него я так ничего и не вылепила, но это все только слова.

Ну, так вот. Отвлеклась я. Был один случай, когда я сумела воочию убедиться в том, что Витька не так уж и не прав. Понесло нас в белокаменную, и не куда-нибудь, а в самый, что ни на есть ее центр. Казалось бы, сердце нашей Родины, центр столицы и вся фигня. Но нет, для Любани это историческое место связано только с одним памятником архитектуры (Боже, вот это я загнула…) под названием ГУМ. Что ж, думаю, каждому свое, ГУМ так ГУМ, хорошо, хоть этот кусочек Москвы ей знаком. Чудеса начались потом.

– Ва-арьк, – говорит мне мадам Пухова. – А почему это на церкви часы? И креста нет…

– Где? – спрашиваю.

– Да вот же! – и показывает на Спасскую башню!

Ну, не смогла я Любке ответить, почему часы на церкви, хоть убейте. Я, конечно знала о том, что Любка, прожив восемь лет в Питере (за каким хреном ее туда занесло?) в Эрмитаж так и не удосужилась попасть, ладно, оставим Эрмитаж эстетам. Но как Любка не узнала куранты, имея пристрастие выслушивать новогоднюю речь президента от начала до конца, а потом пить под бой несчастных этих забытых Любкой часов шампанское! Но дальше становилось все чудесатее и чудесатее.

– Варюх, а вот это чего за домик с лошадками?

– Какой? – говорю и уже жду подвоха.

– Да вот этот, старинный, с колоннами. Сейчас таких не строят… Вот бы нам таких лошадок на крышу!

– Рот закрой, не ори. Это ж Большой театр!

– Да ну! Правда?

– Правда, – отвечаю.

– А педики здесь собираются?

– Кто?!

– Ну, эти… Гомики.

– Не знаю! – рявкнула. – Тебе-то какая разница?

– В газете читала, – Любка гордо так заявляет. – Пошли, поглядим, а Варь?

– Сдурела?

– Ну, интересно же, – ноет. – Пойдем.

– Мне неинтересно.

– Я думала, ты культурная, интеллихэнтная женщина.

– Поэтому мне надо тащиться в садик к Большому театру и разглядывать прохожих?

– А чего их разглядывать! Чего я педиков не видела! Их же сразу отличишь!

– Если ты их видела, чего ж на них смотреть?

– Это были другие, про них в газетах не пишут.

– А в чем разница?

– Ну, Варь, мы, как культурные, можем хоть раз посмотреть своими глазами на то, о чем в газетах пишут?

– Можем. Тебе надо, ты и смотри, а я домой поеду.

– Мы ж в кафе собирались!

– Вот и выбирай: или педики или кафе.

Жрать хотелось, поэтому Любка выбрала кафе.

Вот она какая, наша Люба Пухова. А если коротко, то о Любке можно сказать следующее. Задача: быть американской миллионершей со всеми вытекающими последствиями (как то: рауты, яхты, приятное общество, светская болтовня у камина и пр. и пр.). Вопрос: какого ж хэ тебя понесло замуж за сантехника из славного ЖРЭУ-4?

Ответ: шкурный интерес, подмосковная прописка вместо саратовской, отдельное гнездо в перспективе, да и мужик Федор непьющий… почти, веселый, добрый, а главное – терпеливый. Любка его пилит-пилит, а он терпит и не распиливается. Другой бы в ухо дал, а этот терпит. И по бабам не ходит, что не удивительно в свете событий, произошедших в его судьбе до женитьбы на Любке. Я-то Федора знаю давным-давно. Сначала мы с ним жили в одном доме, когда я еще с мамкой жила, а потом в одной коммуналке оказались по воле случая. Хороший он мужик, но дар влипать в щекотливые истории у него превыше всех его других талантов. Вот пример одной из них.

Мой сосед Пухов – явление отнюдь не из ряда вон выходящее, скорей наоборот. Таких вот мужичков «приятной наружности, вот такой окружности», с прокуренными усишками и маслеными глазками в любом рядовом спальном районе – пруд пруди. Они неспешно потягивают пиво из майонезных банок около ржавых ларьков, выгуливают тощих собачонок, выбивают ковры по субботам, а накануне Международного Женского дня возвращаются домой на бровях, удерживая равновесие только благодаря желанию донести до дома поникшие тюльпаны и бутылку шампанского (но это в лучшем случае). Эти люди живут, мыслят и чувствуют такими категориями, которые совершенно не укладываются в моей голове, а потому представляют для меня интерес.

Наш дом был выстроен «из сэкономленных материалов» строителями (а кем же еще?) для самих себя. Не знаю, кто и для кого «экономил» эти самые материалы, но их явно не хватило на то, чтобы довести до ума это славное строение из серого силикатного кирпича. Моя мама долго пила валерьянку (от удивления, наверное), когда увидела страшенные темно-зеленые обои, поклеенные не просто криво, а по диагонали, и оконные стекла, искажающие мир за окнами так, как видели его напичканные ЛСД ее кумиры Битлы в лучшие времена. Но валерьянка быстро закончилась, и мама вновь обрела уверенность в себе, как и подобает новоиспеченной хозяйке первой в жизни «своей квартиры».

Еще не убрали строительный мусор, а краска в подъезде едва высохла, бортовые ЗИЛы начали съезжаться к единственному подъезду и выбрасывать из своих брезентовых недр тючки, чемоданы, узелки и проч. Какие-то тетки с красными озабоченными лицами усердно тыкали в кнопку не работающего еще лифта, горестно вздыхали и топали, топали по своим этажам пешком. Объединенные общими проблемами, люди знакомились быстро. То здесь, то там возникали «междусобойчики» в преддверии глобальных празднований новоселья (с родственниками, друзьями и всеми вытекающими последствиями). Возникали «соседские общины», не такие прочные, как общажно-коммунальные, но достаточно сплоченные для совместных гулянок и взаимных обменов «драгоценными» электроинструментами и умными советами. Новоселов, приехавших с новой мебелью, было мало: народ переезжал в основном из рабочих общежитий и коммуналок. Повезло мне или нет, но я тогда еще не знала, что такое коммунальная квартира, хотя мы и жили до переезда вдевятером в «двушке». Бабушкины – дедушкины ветеранские льготы (открытки на мебель), папина должность в Госстрое и «касса взаимопомощи» на маминой работе помогли нам вселиться в новенькую вкусно пахнущую «треху» сразу со всем новым, исключая тяжеленное мамино пианино. Будучи ребенком общительным, через месяц-другой я уже знала всех жильцов нашего дома, знакомила мою бабулю с бабулями моих новых подружек и была счастлива мыслью о том, что я уже ужасно взрослая и пойду в первый класс. Несколько квартир в нашем доме интересовали меня в большей степени: я не знала их хозяев, туда никто не переезжал, хотя какие-то люди периодически появлялись. В конце концов, одну из них неизвестно у кого снял молодой одинокий военный (не без моей помощи к нему пристала кличка Эклерчик, после того, как он в подпитии раздавал детям пирожные на лавочке у дома), а еще в одну (не помню когда, но уже много позже) въехала чета Пуховых. Да-да, я не оговорилась, именно «чета», потому как Федор тогда был женат первый раз. Нормальные люди, жили как все, ничего такого за ними не замечалось.

Не знаю, почему, Пухов увидел во мне «своего человека» (по его же выражению). Если бы мне было пятнадцать, наверное, это мне польстило, а в реальные двадцать с хвостиком несколько напрягало. В тот период мне ни до чего было: с Витькой житуха наперекосяк шла, со свекровью поссорилась, пришлось нам к моей маме переехать на время. Не то чтобы я черствый и неотзывчивый человек, но едва ли не каждодневные предложения соседа выпить вместе или поговорить «за жизнь» (часто, и то, и другое вместе), мягко говоря, заколебали. Пухов не обижался, если я отказывала ему в посиделках, извинялся и уходил, но через час – полтора возвращался в состоянии еще более «элегантном» и тут-то уже нарывался на крепкое словцо (хоть и барышня я, хоть мне и конфузно) и уходил домой окончательно, до следующего раза. Разумеется, не всегда наше общение происходило таким образом. Периодически он приходил ко мне стричься или пить чай на балконе (летом, само собой). Его супруга избегала моего общества, хотя никаких авансов мы с Пуховым друг другу не делали, нам бы и в голову не пришло ничего такого. О жене Пухова я знала все или почти все, разумеется, со слов самого Пухова. Характерной особенностью его пространственных повествований о своей жене было то, что он ни разу не сказал про нее грубого слова или был недоволен ей. Пухов всегда хвалил свою Дарью и заочно признавался ей в любви. Говорил ли он ей такие нежные слова что называется «в глаза» – не знаю, врать не буду, но при мне бывал красноречив не в меру.

Пухов, кстати, вообще поговорить любит, а «женский вопрос» для него всегда был во главе угла. Ну, считает себя человек знатоком душ человеческих (в смысле – женских)!

Сидит как-то раз этот доморощенный философ у меня на кухне замотанный клеенкой и, вертя не достриженной еще головой, заявляет:

– Знаешь, я тут на досуге подумал и решил, что скучно мы с Дашкой живем.

– Оп-па! Че это ты так заговорил, Федь? Развей тему… Только не вертись, а то ухо отрежу.

– Какая-то она у меня… тихая, без огонька что ль. Не вякнет на меня просто так никогда, не кобенится. Вот какое кино не посмотришь, всегда там бабы такие… с заходами. Все у них как-то живенько получается, стремятся мужиков под себя подстроить, а хитрости в них сколько, о-ё-ёй! Скандалят даже по-другому, все с вывертом! А для чего?

– Ну и? – бубню, орудуя ножницами.

– Чтоб интересней жить было! Такую мужик никогда не бросит.

– Это почему?

– С такой бабой телевизора не надо, сама спектакли разыгрывает. Не то, что моя. Не орет, не просит ничего… Смеется и то как-то вполголоса. Скучно.

– Иди ты, Федь! Тебе ли жаловаться! Правильно бабка моя говорила: все мужики без пиздюлей, как без пряников.

– Мож она и права, – вздохнул Пухов.

– Не «мож», а права.

– А мне-то что делать? Хочется же чего-то такого, а Дашка не соглашается.

– На что не соглашается?

– Ни на что. Одним словом, безжизненная она какая-то. Не могу я ее растормошить.

– А ты и не тормоши, ей без твоих тормошений дел хватает. Она за день так набегается, что ей не до твоих умозаключений об «огоньке».

– Во! И тебя туда понесло. Подумаешь, набегается! Я тоже на работе устаю, – обиделся Пухов.

– Дурак ты, Федор! Живи спокойно.

– Спокойно – скучно. Обидно жить и думать, что у тебя жена – серая масса. Я ее растормошу.

– Как бы она тебя не растормошила.

– Она не сможет.

– Сможет… Готова твоя прическа.

– Не сможет, – упрямо повторил Пухов и, гордо шаркая шлепанцами, удалился домой.

Даже чай пить не стал, обиделся, наверное.

Я бы и не вспомнила об этом разговоре, не произойди в нашем доме история, надолго запомнившаяся местным кумушкам-бабушкам.

Смысл занятий домохозяйки днем – подготовка к вечеру, когда прибудет с трудовой оплачиваемой вахты остальная часть семьи. Вот я и вкалывала в семейном гнезде. На каком-то этапе моих «домомучений» в открытое окно моего обиталища ворвался почти нечеловеческий крик, исполненный неподдельного страдания, то есть матерный. Я выглянула в окно, и увиденное заставило меня сомневаться в моей психической полноценности. По двору усталой походкой ходила толстая голая баба лет сорока, орала и снимала с мокрых веток шиповника какие-то тряпки. На пьяную она никак не походила, уж больно ловко у нее все получалось, да и орала она хорошо поставленным голосом с хорошей дикцией. Я замерла, раскрыв рот от удивления, не зная, что предпринять. Да и что, собственно, предпринимают обычно в таких случаях? На вопрос самой себе, почему такое происходит перед моими окнами, просился только один возможный ответ: по кочану. Пока я терялась в догадках, женщина прервала свои стенания и начала облачаться в собранные на кустах тряпки, оказавшиеся, как ни странно, обычной одеждой. Она оделась и ушла. Вот так просто: оделась и ушла, плюнув в сторону нашего подъезда. Тупо глядя ей вслед, я пыталась захлопнуть варежку еще минут эдак пять-шесть. Ладно, дело не в этом.

Часа через полтора заваливает ко мне Федя. Смотреть на него было страшно. Как говорится, подраненный везде и духом бледный. На мой участливый вопрос, что же все-таки произошло, он дико замотал головой, затем развернулся на сто восемьдесят градусов и умчался. Вернулся с бутылкой. В порядке исключения разрешаю выпить у меня на кухне, поскольку видок у него – закачаешься. Постепенно Пухов пришел в себя; водка ведь не только вред людям приносит.

– Поняла? – спросил и стал крутить в руке соленый огурец.

– Чего поняла?

– Дурак я, Варь, вот чего.

– Ты заканчивай мастурбировать огурцом и расскажи по порядку.

– Ты не говори такие слова сегодня, – вздрогнул Федор. – Я после сегодняшнего не то, что ЭТО, я ссать как баба начну.

– Почему? – я тихо начинала офигевать от происходящего.

– Я его больше в руки не возьму…

– Слушай, Федь, не тяни резину, в конце концов!

– Ну, бабу я привел, вот что! – Пухов обхватил голову руками.

– А вид почему такой? Не склалось, что ль? Дык это фигня, не ты первый, не ты последний, – попыталась я утешить соседа.

– Ага! Жди. Получилось! ЕЩЕ КАК!

– Я тебя тогда совсем не понимаю. Ну, привел, ну, получилось… И дальше чего?

– Ладно, – вздохнул Федор, – скажу тебе, как другу, только ты молчи, не говори никому.

– Ты меня уважаешь? – задала я нетленный русский вопросище.

Пухов хмуро кивнул и заговорил.

– Понимаешь, день рожденья отмечали на работе. Там, у бабы одной… Выпили, туда-сюда, слово за слово, радио включили, танцы… Ну, я бухгалтершу нашу пригласил на этот, как его, белый танец, что ли. Выпили потом еще. Много. Я взял и пригласил Ольку, бухгалтершу нашу, домой ко мне, в смысле чаю выпить. Дашка моя уже вторую неделю у матери в Курске, я один. Скучно в общем. Ну, слиняли мы с Олькой под шумок ко мне. Ночью не помню почти, что было. Утром глаза продираю: мать честная! Шмотки валяются, ковер на одном гвозде висит над кроватью… Пиздец… полный! Олька тоже проснулась и улыбается лежит. Я на нее поглядел-поглядел. А она красивая баба вообще… Ну, я и к ней опять. Все, вроде, нормально у нас. А в самый красивый момент Дашка заходит, прикинь! И ведь тихо так зашла, что я ее не сразу заметил! И знаешь, чего она сделала? Пошла на кухню, взяла щипцы бельевые и аккуратненько так все шмоточки Олькины собрала ими и в окно пошвыряла! Я спокойно свое дело делаю, Олька верещит, аж стены дрожат, и вдруг вижу, что кто-то по комнате ходит! Даже пальто с сапогами умудрилась вышвырнуть! А потом выволокла Ольку из-под меня и – за дверь… Я, конечно, к Дашке. Думаю, хрен с ней, с Олькой, когда жена родная так застукала. Ушла Дашка. Вещи собрала и ушла к подружке. Самое веселое, что мать моя в курсе событий. Дашка все тряпки с кровати собрала, матери моей отнесла, стирай, говорит, колода старая, сама за своим выблядком! Че делать-то теперь, Варь?

Я закрыла лицо руками и молчала. Меня душил хохот, а рассмеяться было – все равно, что плюнуть Пухову в его грешную душу. Я собрала остатки мужества в кулак и, сделав серьезное лицо, встала из-за стола и подошла к окну. Прижалась лбом к холодному стеклу и посмотрела на мокрый от мартовского снега двор. Я почти успокоилась и уже могла членораздельно произносить слова.

– Мудак ты, Пухов. Говорила я тебе, не тормоши жену, хуже будет.

– Да-а… Я знал, что ты это скажешь. Только я ж не нарочно, так получилось. Самое обидное, что никогда, веришь, до этого не изменял Дашке. Она не верит. Разводиться хочет. – Федору стало совсем грустно.

– Поговори с ней, может, простит.

– Да боюсь я с ней связываться теперь. Хрен ее знает, что она еще выкинет!

Само собой, я понимала, как несладко сейчас Пухову, но помочь ему ничем не могла. Вмазал человек водки и ушел домой.

Вот такая печальная история. Даша так от Федора и ушла насовсем. Откровенно говоря, я думала, что они все-таки помирятся. Федор тогда пил сильно, с работы вылетел. Он раньше грузчиком в магазине работал, это потом в сантехники пошел, чтоб квартиру получить. С первой женой он разменялся и оказался в нашей коммуналке. Я, честно говоря, офигела, когда его здесь первый раз увидела. Но мир, как известно, имеет форму чемодана. Вот и столкнула нас жизнь с Пуховым по новой.