Читать книгу Красная Элла - Татьяна Лотос - Страница 13

Весенний воздух московских переулков кружит голову, он пахнет тонким ароматом молодой листвы и травы. Энрике крепко держит меня за руку, он идет вперед, увлекая меня за собой. Мы молчим, лишь изредка обмениваемся взглядами. Я ловлю себя на неожиданном чувстве: мне приятно повиноваться его воле. Я вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, которая потерялась и, испуганная, растерянная, наконец, нашлась. И обрела надежную защиту. Да-да, я, наверное, потерялась в этом огромном мире, о чём даже и не подозревала. А Энрике… Энрике приехал в Москву ради своей дипломной работы, но это, можно не сомневаться, лишь формальная причина. Во что бы то ни стало найти меня – вот истинная причина его приезда в Москву. Конечно, до встречи в кафе ни он, ни я об этом не знали.

Но неясные предчувствия… О-о, их у меня было предостаточно. Вот уже несколько месяцев мы с красавцем Кристофом Майором, несмотря на его признание в… В симпатии? Да, всего лишь в симпатии. Так будет правильнее. С ноября месяца и доныне наши отношения с Кристофом ограничены только взглядами, которыми мы обмениваемся при встречах. Хотя со стороны Кристофа, признаться, предпринимались активные действия. Но о них – попозже. Почему я так медлила отвечать на чувства красавца мадьяра? Потому что главная встреча ждала меня впереди?

Мы с Энрике встретились, и ничто, никто этому не мог помешать! Мы нашли друг друга в этом огромном-огромном мире! Разделенные тысячами километров, границами нескольких государств… Не чудо ли это? Внутри меня тихо зазвучала флейта: ее нежные звуки проникают в каждый уголок сознания и вскоре наполняют каждую клеточку моего тела волшебной музыкой и негой.

– Энрике… – произношу я едва слышно.

Энрике поворачивает ко мне лицо, освещенное слабой улыбкой. Его взгляд сосредоточен, он подернут глубоко спрятанной печалью, которая начинает таять как снег под весенним солнцем, уступая место океану нежности, накрывающему меня с головой. Я почти физически ощущаю, как меня подхватывают ласковые волны и начинают раскачивать, баюкать, тихо шепча: Элла… Элла… Элла…

Это Энрике, чуть наклонившись, произносит мое имя. Он повторяет его несколько раз. Мне нравится, как звучит мое имя, произнесенное им. У меня перехватывает дыхание, становится тяжело дышать. Сердце замирает и сладко ноет в груди. Я… Я, кажется, влюбилась! Но так не бы-ва-ет. Только два дня назад я не знала Энрике… И сегодня пришла на свидание, чтобы сказать… Сказать, что мы не можем… Не можем? Нам нельзя быть вместе! Нельзя, нельзя, нельзя. Слишком мы разные. Слишком много препятствий…

Я тяжело вздыхаю. Энрике, услышав вздох, крепче сжимает мою руку и, бережно обняв меня за плечи, осторожно привлекает к себе. Он заглядывает в мои глаза. Его взгляд, полный любви и счастья, проникает глубоко в мое сердце, заставляя его на мгновение сладко замереть, а затем забиться часто-часто… Я испытываю неземное блаженство, словно мы с Энрике, оторвавшись от земли, парим высоко в небе. Энрике испытывает, похоже, те же чувства, что и я. Он нежно целует меня в щеку. И его поцелуй, похожий на легкое прикосновение ангела, гонит прочь тревожные мысли.

Петровка, Столешников переулок, и вот мы на главной московской улице. Людская река подхватывает нас, и вскоре мы уже подходим к Красной площади. Я пристально вглядываюсь вдаль: может, повезет и не будет очереди? Куда, к кому? К Владимиру Ильичу. Ленину, имеется ввиду. Влияние вождя мирового пролетариата на мою жизнь, меня – советскую девушку, коммунистку, столь велико, что даже… Энрике… Любовь… Всё бессильно?

Верность идеям Ленина, преданность Коммунистической партии – принципы, закрепленные в Моральном кодексе молодого строителя коммунизма. И против них я пойти не мо-гу-у-у… Никто не может. Верность и преданность вождю и партии – истины бесспорные, и они непоколебимы. А любовь… к иностранцу… является… нарушением принципов Морального кодекса молодого строителя коммунизма! Я внутренне содрогнулась от этой мысли, которую, впрочем, нам, советским девчонкам, в нашей альма-матер внушили так крепко, что личные отношения с иностранцами считались у нас недопустимыми и чем-то даже постыдными и неприличными. Помните же: вместе пришли – вместе ушли…

Но почему… Почему я не могу полюбить Энрике? Почему все против этого?

Я отгоняю в сторону тревожные мысли и вопросы, на которые не могу найти ответа, и пристально вглядываюсь в сторону мавзолея. Нет, не повезло. Как всегда, центр коммунистов и туристов из разных стран мира недоступен даже для ближайшего рассмотрения. К мавзолею тянется длиннющая очередь желающих пройти вовнутрь и собственными глазами увидеть вождя, спящего вечным сном.

Близится время смены караула у мавзолея, и разноязыкая толпа туристов сгрудилась у ограждения, за которым застыли двое неподвижных часовых. Мы идем мимо туристов, их напряженно-сосредоточенные лица обращены в сторону, откуда с минуты на минуту должен показаться сменный караул.

– Энрике… – едва слышно шепчу я.

Энрике откликается на мой зов, он внимательно смотрит на меня, его взгляд полон любви и нежности.

– Элла… – эхом отзывается он.

– Прошлым летом я здесь была три раза, – говорю я и киваю головой в сторону мавзолея.

– Здесь? – удивленно-непонимающе переспрашивает Энрике.

Он напряженно вглядывается в толпу туристов, его взгляд скользит дальше, к монументальному мавзолею, вход которого находится под надёжной охраной часовых.

– Да, здесь, – киваю я головой и уточняю, – в мавзолее.

– О-о-о… – Энрике не может скрыть своих чувств. – Но это же… – Он мучительно подбирает слова и, наконец, их находит. – Это же не совсем хорошо. – Энрике старается быть деликатным. Он продолжает: – Я читал о Москве, ее достопримечательностях, когда готовился к поездке. Здесь ведь… М-м-м… Склеп… – Мой товарищ вновь пытается подобрать подходящие слова.

– Да, ты прав, – прихожу я ему на помощь. – Это мавзолей вождя мирового пролетариата. Ленина, – уточняю я после некоторой паузы.

– Но он же… – Энрике вновь в затруднении подбирает слова. Наконец решительно произносит: – Он мертв.

Его обескураженно-удивленный вид вызывает у меня улыбку, которую я тут же прячу. Эх, Энрике, Энрике… Вождь мирового пролетариата, лежащий в мавзолее в самом центре советской столицы, это первая ласточка непонимания, возникшая между нами из-за разности менталитета.

– Ленин живее всех живых! – горячо восклицаю я.

– А зачем, Элла, ты ходила туда? – после некоторого замешательства задает вопрос Энрике.

– Ничего личного! – заявляю я и, понизив голос до шепота, продолжаю. – Я вынуждена была посетить мавзолей три раза.

Мой голос полон драматизма, я усилием воли сохраняю серьезное выражение лица.

– Вынуждена?! – Энрике останавливается от удивления. Затем на его лице появляется тревожное выражение, и он оглядывается по сторонам.

Я, не выдержав, громко смеюсь. Энрике, наконец, поняв, что его разыгрывают, облегченно вздыхает и тоже начинает смеяться. Он поворачивается назад и смотрит на туристов, плотная толпа которых не оставляет ему шанса разглядеть последнее пристанище вождя мирового пролетариата.

– Прошлым летом наш курс работал на практике в подмосковном молодёжном лагере для комсомольского актива, – объясняю я Энрике. – За три смены пришлось трижды, с каждой из смен, посещать мавзолей. Роль Ленина велика в истории нашей страны. И чтить его память – наш долг, святая обязанность молодых коммунистов и комсомольцев.

Энрике изумленно смотрит на меня, в его глазах немой вопрос. Все ясно без слов: уважаемый вольный художник не понял ничегошеньки. Долг и святая обязанность молодых коммунистов и комсомольцев Страны Советов – материя для него непостижимая. М-да-а-а… Эгоцентризм – нам не товарищ. Чуждый элемент!

Он долго переваривает и обдумывает мои слова. Наконец, разобравшись в ситуации, облегченно вздыхает, и мы дружно смеемся.

– Ты – то за кого меня принял? – бросаю я лукавый взгляд на Энрике. Он, похоже, переживает потрясение: в его глазах – изумление, а лицо вытягивается от услышанного вопроса.

– Хуже! – восклицает он и продолжает: – Я подумал, что девчонки из вашей альма-матер – непорочные девы. Как монахини – невесты Христа. Только молодые коммунистки – невесты вождя. – Не камешек, булыжник в мой огород бросает Энрике.

Один – один! Вот такой он, Энрике. С ним мне интересно, легко и хорошо.

… Бьют часы на Спасской башне: восемь вечера. Толпа туристов у мавзолея приходит в движение. Все стараются протиснуться к ограждению поближе: показался сменный караул. В полной тишине слышно, как часовые идут, печатая шаг по брусчатке площади. Мы же идем дальше, по Васильевскому спуску. Навстречу нам надвигается громада гостиницы «Россия».

– Элла, я хочу быть коммунистом, – вдруг заявляет Энрике и испытующе смотрит на меня.

От неожиданности я останавливаюсь.

– Зачем? – задаю я вопрос, наверное, самый глупый в своей жизни.

– Я приеду тогда учиться в твой вуз, – отвечает Энрике, раскрывая сразу истинную причину своего желания стать красным.

– Энрике! – Не знаю, чего в моем голосе больше – удивления или возмущения.

Теперь понятно, почему вчера Энрике дотошно интересовался тем, как поступить на учебу в наш вуз. Но я совсем не хочу, чтобы из-за меня Энрике, этот подающий надежды, уверена, талантливый, без пяти минут художник с дипломом престижной академии резко поменял свою жизнь. И политические идеалы, если они у него, мальчика из буржуазной семьи, есть. Да и нереально это: в нашей альма-матер из Португалии – ни социалистов, ни демократов, ни коммунистов. Кстати, почему?

Было бы здорово, если бы Энрике приехал на год к нам в составе делегации демократической молодёжи своей страны. Иного пути снова встретиться с Энрике нет! За исключением, конечно, его частных приездов в качестве туриста. Что нереально. Денег, должно быть, нужна уйма для таких туристических поездок. А Энрике пока не Сальвадор Дали и не получает миллионные гонорары за свои картины. Просить денежки у папочки-фабриканта? Исключается!

А так… Год безоблачного счастья в нашем раю: «любовь, комсомол и весна». Не жизнь, а балдёж – иначе о пребывании большей части иностранцев-годичников в нашем вузе я не скажу. Что там иностранцы! Среди наших слушателей нашего факультета популярен слоган: «Спасибо партии родной за двухгодичный выходной». Что, конечно, утрировано.

Учились в альма-матер просто зверски. Ведь у большей части наших ребят привычка делать всё в жизни на отлично. Университетские красные дипломы – у большей части слушателей факультета партийного строительства, документальное подтверждение этого феномена. Коэффициент интеллекта в стенах нашей альма-матер просто зашкаливает! Плюс такие понятия как долг, партийная дисциплина, ответственность перед партией… для нас, советских слушателей, это превыше всего.

– Что же… Что же, Элла, нам делать? – вдруг с отчаяньем в голосе вскричал Энрике, и его глубоко спрятанная печаль прорвалась слезами, выступившими на глазах.

Мужские слезы из-за любви – кармические слезы… Карма – мировоззренческая ценность любого буддиста – мной, атеисткой и коммунисткой, принята безоговорочно. Истины, воспитанные мамой, не подвергаются сомнению. Поэтому сейчас, увидев слезы на глазах Энрике, я затрепетала.

– Энрике… Энрике, мы обязательно встретимся еще, – горячо заговорила я, вытирая ладошкой его слезы.

– Когда? – Энрике, улыбаясь через силу, смущенно сморгнул слезы, и они покатились по дорожкам, проложенным на его щеках . Перехватив мою руку, он поднес ее к своим губам и стал осторожно целовать каждый пальчик отдельно.

– Когда ты захочешь, – ответила я, понимая, что эти слова – та святая ложь, в которой сейчас нуждается Энрике.

– Я не хочу с тобой расставаться ни на день, ни на час, ни на минутку, ни на секунду, – судорожно вздохнув, сказал он прерывистым от волнения шепотом.

– Но ты же совсем не знаешь меня, – проговорила я осторожно.

– Не знаю тебя? – переспросил Энрике.

– Ну… Многое обо мне не знаешь, – ответила я уклончиво.

– Я знаю главное, – решительно сказал Энрике, не сумев скрыть тревожные ноты в голосе. Выдержав паузу, он испытующе посмотрел на меня: – Что же я должен узнать?

Я опустила глаза, боясь взглянуть на него.

– В нашем вузе учится один мальчик, и он ко мне неравнодушен, – выдавила я из себя информацию, которую давно хотела сообщить португальцу.

– А как ты к нему относишься? – прошелестел неживой голос Энрике.

– Не знаю. Он мне, кажется, нравится… – Я вскинула глаза на Энрике. Ни один мускул не дрогнул на его лице, он мужественно выслушал мое признание. Не зная, как закончить фразу, я вдруг сказала, показав на свои джинсы, – вот «Levi Strauss» ради него купила. Чтобы произвести впечатление, – пояснила я, не поднимая глаз.

– Но ты же точно не знаешь, нравится ли он тебе, – схватился за мои рассуждения Энрике.

– Ну да… – я не понимала, куда он клонит.

– Зачем тогда джинсы? Я тебе их сколько хочешь.... – напряженный голос Энрике выдал его волнение.

– Я сама могу их себе купить… – оборвала я его на полуслове.

– Что ты, Элла, говоришь?! – горестный вскрик, вырвавшийся у него, на секунду повисший в воздухе, затем эхом, отозвавшимся вдалеке, оборвал мою фразу на полуслове. Энрике порывисто обнял меня и, крепко прижав к себе, стал целовать страстно и жадно. Мы забылись в долгом поцелуе.

– Я тебя, девочка моя, никому не отдам. Я люблю тебя, – шептал он в волнении, гладя ладонью меня по щеке.

– Энрике… Энрике… – начала я говорить неуверенным тоном. И продолжила быстро и сбивчиво: – Все так сложно… Ты скоро уезжаешь…

– Я приеду. И очень скоро, – решительно сказал Энрике. – Я обязательно приеду, – повторил он снова. – А ты… – Энрике замолчал. Я поняла, что он имеет ввиду.

– Энрике, я… я… я… кажется… люблю… тебя… – голос мой предательски задрожал, я едва сдерживала нахлынувшие чувства.

Какая же я дура! Была так слепа, глуха… Сказать точнее – не хотела видеть, слышать, чувствовать. А если уж быть честной: не хотела пускать его в свою жизнь, потому что… смалодушничала. Великий цензор, товарищ майор, сидящий крепко в памяти, с первых секунд нашей встречи с Энрике опустил перед ним шлагбаум. Да, это так: мы с Энрике – люди непохожих миров. Между нами – границы нескольких государств, тысячи километров дорог, вековые наслоения разных культур, расовые, национальные, исторические, языковые различия… И, самое главное, нас разъединяет классовый антагонизм! Я – коммунистка, «красная». Он – человек с Запада, родины загнивающего мирового империализма, как говорится в наших учебниках по истории. Как преодолеть эти преграды?

Нереально! Шлагбаум опущен, а Великий цензор, товарищ майор стоит на посту: страх перед КГБ – в крови советских людей, он неистребим, передается из поколения в поколение на генном уровне. Коммунистическая идеология не приемлет любовь к иностранцу. Но… Энрике… Энрике… Он мой – любимый, дорогой человек, которого я так ждала… Я люблю… Люблю его!

– Моя девочка… – задохнувшись от нахлынувших чувств, Энрике не мог вымолвить более ни слова.