Читать книгу Колдовской пояс Всеслава - Татьяна Луковская - Страница 2

Август 1209 г.

– А зачем мы туда идем? – Дуняша с трудом поспевала за старшим братом: ноги путались в длиннополой рубахе. Девочке на ходу приходилось уворачиваться от норовивших хлестнуть по лицу еловых лап, противная паутина липла к волосам, мокрый мох облизывал лыченицы1. Лес неласково встречал утренних гостей. Под пяткой громко хрустнула сухая ветка.

– Тише ты! – не оборачиваясь, шикнул на сестру Кирьян и ускорил шаг. – Кузнецы всегда богато жили, не то, что мы – голытьба. После них, знаешь, сколько добра припрятано? Все моим теперь станет.

– Так и без тебя обшарили, да не один раз, – девочка уже не шла – она бежала за братом, – вон Чуричи даже наковальню вынесли. Пусто.

– Не там шарили. А я знаю, где искать, – парень весело махнул отцовской лопатой. – Копать будем!

– Копать? К-хе, – девчушка выплюнула залетевшего в рот комара. – А где копать?

Кирьян не ответил, лишь с силой толкнул от себя очередную колючую лапу. Дуняша едва успела пригнуться от гнева могучей ели.

– Где копать? – девочка беспокойно дернула брата за рукав. – Неужто ты могилу разроешь, мертвых потревожишь?

– А что? Боишься – восстанут, за шиворот схватят? – парень из-за плеча бросил на сестру насмешливый взгляд. – Не бойся: сожгли покойничков, прах один остался. Я копать буду, а ты у дороги постоишь в дозоре. Коли кого увидишь – знак подашь.

– Так ведь грех – мертвых обирать! Да может там и нет ничего, откуда у ковалей богатства несметные, чай, не князья? Кирьяша, пойдем домой, – Дуня не теряла надежды отговорить упрямца.

– Грех-то в чем? Им на том свете серебро без надобности. А оно есть, точно знаю! – Кирьян разгорячился. – К ним гости2 с самого Полоцка захаживали, заказы от бояр делали. Куда все делось? Ясное дело – в избе хранили. Лежит там схрон – меня дожидается.

Издавна кузнецам запрещалось селиться с вервью:3 больно ремесло у них огненное – как бы пожара не учинили. Да и слухи недобрые ходили: мол, колдуны они, с нечистой водятся. Такое-то чудо из невзрачного камня творить – без заговоров не обойтись. И хотя братья-ковали со всем семейством в храм Божий ходили и вклады дорогие делали, а все равно сельчане косились, за спиной шептались, все им чародейство чудилось.

Кузница и добротный двор стояли на полоцкой дороге. Из соседних деревень сюда тянулись люди. Ножи, косы, вилы, лопаты – как без них в хозяйстве? Наведывались и полоцкие, прознав, что местные корческие кузнецы берут дешевле городских, а мастерство свое знают не хуже. Железо кормило и пахаря, и воина, и оборотистого купчину.

Беда пришла по осени. В Корчу прибежала заплаканная, измученная девчушка, дочь одного из кузнецов. Она взывала о помощи. Кто-то из гостей занес к ним мор, вся семья лежала хворая, младшие братья уже умерли. Сельчане наставили на девочку вилы, выкованные ее же отцом, и велели убираться восвояси. На слабых ножках кроха побрела назад. Больше ее никто не видел. На месте, где она стояла, долго жгли костры, выжигая заразу.

Через две седмицы4 мужички, наконец, отправились посмотреть – что да как. Их встретила зловещая тишина, от большой избы шел смрадный запах смерти. Покойников сожгли вместе с домом и со всем добром, на пепелище спешно насыпали кривенький курган и поставили еловый крест. Войти в опустевшую кузницу не решились.

И только после суровой полоцкой зимы, когда сошел снег, самые отчаянные и жадные сельчане полезли растаскивать мастеровой скарб. Кирьяна отец сразу не пустил; когда парнишка все же попал на разоренный двор, к его досаде, брать там уже было нечего. Мужики успели по доскам разобрать крепкий забор, с кузницы содрали гонтовую крышу, унесли бревна перекрытий и притолоки. Остались голые стены, обмазанные глиной от жаркого пламени, да и те были исковыряны в разных местах: корческие все искали тайные схроны. Поживиться Кирьяну от чужой беды не удалось.

– Вот и хорошо, – ворчала бабка, – нечего на горе руки греть.

Но паренек был бедовым и отступать не собирался. В его случае яблоко от яблони упало слишком далеко и откатывалось все дальше и дальше. Сын церковного дьяка, он тяготился однообразной сельской жизнью, мечтал о богатстве и славе, хотел податься воем в какую-нибудь боярскую дружину или даже к ушкуйникам5 на Волгу. Ни подзатыльники, ни наставления Кирьяна не трогали.

Дуняша на два года была младше четырнадцатилетнего брата, но считала своим долгом приглядывать за ним. Зачем приглядывать? Чтобы не озорничал: не тряс соседскую яблоньку, не гонял глупых коровок, волком завывая из-за куста, не прятал одежу решивших искупаться в жаркий день девчонок. Да мало ли чего он еще удумает! Сестра ходила за парнем хвостом и этим сильно выводила Кирьяна из себя.

– Что ты ко мне привязалась? С подругами сопливыми иди играй, – рявкал на нее брат. – Может, я с девками целоваться иду, а тут ты?

– Так и целуйся – я отвернусь, смотреть не стану, – беспечно улыбалась Дуня.

– Дура!

За одно только был Кирьян благодарен сестре: пытаясь остановить его, взывая к совести, она все же никогда не доносила отцу о проделках братца. Вот и сейчас парень знал, что все сойдет ему с рук.

– А говорят, там по ночам стоны слышатся, а Богша видел: тень вкруг кузни ходила, – как можно более зловещим голосом заговорила Евдокия.

– Богша твой врать горазд, – отмахнулся брат, – а коли боишься, так домой ступай.

– И тебя упырям на растерзание отдать? Ну уж нет, – Дуня стиснула зубы. – Может, ковалей не мор убил, а упырь к ним на кузню зашел да перекусал их? А если упырь кого укусит, так тот сам упырем обернется. А Богша еще на шее дочки коваля следы от зубов видел. А в избу к ним никто не входил, только дух мертвечины почуяли, а может, там никого и не было, может, они неприкаянными в тумане бродят, а тут мы…

Евдокия так старалась отворотить от кузницы брата, что и сама вдруг начала верить в то, что сочиняла на ходу. Выплывающие из молочного облака очертания елей теперь чудились зловещими призраками, протягивающими к девочке колючие пальцы. И только Кирьяна, казалось, ничем нельзя было пробрать.

– Я тем упырям как дам промеж глаз лопатой, так сразу отстанут, – хвастливо махнул он черенком, словно перед ним уже стояла нежить.

Брат с сестрой вышли из леса. На широком лугу туман был еще гуще, виднелся только кусок полоцкой дороги.

Дуняша предостерегающе опять схватила брата за рукав.

– Трусишь? Здесь стой, – и Кирьян шагнул в ту сторону, где должна была стоять кузница. Евдокия, не отставая, побежала следом.

Вот из пелены проступили глиняные стены, черный провал вместо двери, поодаль выплыл могильный курган с крестом. Дуня зябко повела плечами. «Неужто он и впрямь там рыться станет?» Она хотела в последний раз умолить брата уйти, уже привычно протянула к нему руку, и тут из заброшенной кузницы раздался низкий протяжный стон. В утренней давящей тишине он показался оглушительно громким, накрывая детей мощной волной. Кирьян швырнул лопату и первым рванул к лесу. Дуняша, подобрав рубаху, кинулась за ним. Они летели, не оборачиваясь, не разбирая дороги, задыхаясь от быстрого бега. Дуня видела впереди лишь тощую спину брата, ей чудилось, что их догоняют, что вот-вот холодные костлявые пальцы вцепятся в плечо. Девочка оступилась, перелетела через корягу и, раскинув руки, плюхнулась в мягкий мох. Она в ужасе замерла, крепко зажмурив глаза…

Но ничего не происходило, никто не подходил, не трогал ее. Слышно было только, как на все лады щебечут в кронах птицы, приветствуя новый день. Дуня открыла один глаз, по сухой ветке деловито полз муравей. Девочка приподнялась, огляделась. Никого. Кирьян убежал. «Должно быть, не заметил, что я упала. Что же это было? Неужто померещилось? В тумане и не такое почудится, а может то ветер в пустых стенах играл?» Евдокия встала и отряхнула подол. «Ну, может и ветер, только я туда ни ногой, такого-то страха натерпелась. Сам пусть копает, коли ему охота. Я ему не нянька, у меня и свои заботы есть». Девочка гордо вздернула нос. «Копает! – ойкнуло сердце. – А копать-то чем? Лопата у кузни осталась».

Вдовец Яков, дьякон сельской церкви Вознесения Господня, со своим малым семейством жил скромно. Всякий, кто обращался к нему за подаянием, не уходил с пустыми руками. Бабка Лукерья шумела на сына, попрекала, что он за чужими бедами родных детей забывает. А их ведь еще на ноги ставить, Кирьяну в дом жену вести, Дуняше приданое справлять. Яков вздыхал, с матерью соглашался, но совал очередной сиротке краюху хлеба. Евдокия знала – новую лопату купить не за что, да и негде, кузнецы-то сгинули. Придется в ноги к соседям падать, одалживать. А те, покуда свою работу не сделают, не дадут. Сиди до ночи, жди. А уж осень не за горами, урожай убирать, да и подпол батюшка поглубже вырыть хотел. Эх!

«За лопатой сходить нужно», – от этой мысли по спине побежал холодок, а затем, наоборот, стало отчаянно душно. «А ежели то упырь стонал или дочери кузнеца Голубы душа неуспокоенная? Говорят, ее ведь не похоронили, она по дороге пропала. Ой, мамочки…» Девочка развернулась в сторону села, сделала несколько шагов, постояла, вздохнула и побежала… к кузнице. «Мы с Голубой подругами были, авось, не тронет».

У самой опушки Дуняша остановилась, не решаясь выйти. Туман быстро рассеивался, теперь кузница не казалась такой уж мрачной, просто развалина. Никаких стонов, скрипов, даже шелеста. Все тихо. Из травы подле дверного проема выглядывал черенок лопаты. Иди да бери. И Дуня пошла. На цыпочках, оглядываясь, прошмыгнула через дорогу, обогнула остатки забора, затаив дыхание, приблизилась к кузнице, протянула руку к лопате.

– Пи-и-ть, – позвал слабый мужской голос. Сердце прыгнуло как заяц из куста, а ноги мгновенно стали тяжелыми словно каменные. Бежать не было сил. Девочка схватилась за черенок, прижала деревяшку к груди. Сердечко продолжало скакать.

– Пи-и-ть, – опять раздалось откуда-то снизу.

«Нежить али живой? Плохо ему». Выставив вперед остриё лопаты, Дуня шагнула к проходу, осторожно заглянула внутрь. Первое, что бросилось в глаза, большие красивые сапоги – сафьяновые, хорошей выделки, с замысловатым узором по голенищу. Селяне подобных дорогих сапог и не видывали, даже гости заезжие в таких ладных не хаживали.

Хозяин богатой обувки лежал ногами ко входу. Это был длинный худой мужчина. Кузница стояла без крыши, света хватило рассмотреть и кожаные порты, и меч, пристегнутый к поясу. Дуня сделала еще шаг вперед. Какой раньше была рубаха незнакомца, догадаться было сложно, от одежды остались рваные окровавленные лоскуты, разметавшиеся по узкой смуглой груди. В левом плече виднелась бурая дыра с почерневшими краями, из нее тонкой алой струйкой вытекала кровь. Рядом валялась переломанная стрела с багровым наконечником. «Из себя дернул, вот и заорал».

Черные, спутанные, давно немытые волосы обрамляли загорелое и одновременно обескровленное лицо с темными синяками под глазами, полуприкрытыми длинными ресницами. Жесткая щетина редкой бороды торчала в разные стороны, узкие потрескавшиеся губы ловили сырой утренний воздух. Незнакомец тяжело и часто дышал.

Таких чернявых людей Дуняша видела только намалеванными6 на стене церкви, там, где изображали Лестницу Иоанна7. Загорелые мужички огромными баграми подцепляли за ноги праведников, карабкающихся по высокой лестнице в Рай. Святые упирались и упорно лезли на верх, восхищая Евдокию. А вот смоляная нечисть пугала девчонку, разглядывая их, она непременно крестилась и целовала нательный крестик. И вот теперь такой же, словно сошедший с фрески неизвестный муж8 лежал перед ней в бедовом месте. «Неужто черт?!»

– Пить, – совсем уж жалостливо простонал незнакомец.

– Я сейчас, дяденька, сейчас, – Дуняша стрелой вылетела на двор.

«А можно ли черта поранить? Да нет, человек это, помирает бедный. Воды, где взять воды?» У колодца не оказалось ни только ведра, но даже и веревки. Близок локоток, да не укусишь. Девочка вздохнула и вернулась к кузнице. Взгляд блуждал по заросшему бурьяном двору. «Как же набрать воды, и во что? Сапог у него двойным швом прошит, хоть в брод реку переходи, не промокнет. Вот тебе и ведро!»

Евдокия решительно подошла к раненому, схватилась за правый сапог и потянула.

– Эй, ты что делаешь?! Не венчались, а уж сапоги снимаешь9, – незнакомец, морщась от боли, привстал на правом локте, на девчушку глянули немного узкие карие глаза. «Да это степняк!» – испугалась Дуня, о южных кочевниках в этом лесном краю слышали только страшные байки.

– Я водицы, дяденька, тебе в него хотела набрать. Ведерка при колодце нет, – залепетала она.

– Сильней тяни, – прохрипел чернявый.

Девочка дернула, раненый вскрикнул от боли, но сапог поддался. В нос ударил тяжелый дух немытой ноги.

Как у всякой хозяйки, пусть и совсем малой, у Евдокии на поясе висело много рукодельного добра: мешочек с иглами, ножницы, шильце, гребенка, наперсток, небольшой нож. Вот этим ножичком Дуня безжалостно и прорезала дыру в голенище добротных сапог. Распоясалась, оставив свой скарб в траве. Конец кушака продела в отверстие и завязала. Кожаное ведро-сапог легло на водную гладь колодца, глотнуло влаги, потяжелело. Можно тащить. Первую воду Дуняша выплеснула, смывая нечистое, вторую понесла в кузницу.

Осторожно, чтобы не расплескать, она поднесла сапог к губам чернявого. Тот сделал несколько жадных глотков, опять тяжело задышал. «Умаялся бедный».

– Рану промой да перевяжи, – более твердым голосом приказал незнакомец.

«Перевяжи, чем перевязывать-то?»

– Десный10 рукав от рубахи моей оторви, – прочитал ее растерянный взгляд чернявый.

– Я за подорожником, а то присохнет, потом не оторвать, – Дуняша выбежала опять, надергала вдоль дороги широких гладких листочков, оторвала от подола своей рубахи по кругу тонкую ленту. Стали видны щиколотки. «Стыдно так-то коротко, да для хорошей перевязки одного рукава нешто хватит, а второй рукав у него уже изодран».

Промытые водой подорожники легли на рану, беленая полоса рубахи обвила смуглый торс.

– Вот, дяденька. Только сапог теперь мокрый, может не надевать пока, пусть сохнет?

– Вода там осталась? Дай еще глотнуть, – незнакомец сел, лоб прорезали морщины. Чернявый прикусил и так искусанную в кровь губу.

– Ты бы полежал, чего вскакиваешь, – попыталась уложить его девочка.

– Не надо, – отмахнулся незнакомец, – одевай сапог. Мне убираться отсюда нужно… в лес меня отведешь.

Дуняша с сомнением посмотрела на раненого:

– Не дойти тебе, дяденька.

– Я да не дойду? – усмехнулся чернявый, показывая крепкие белые зубы с оскалом слегка выпирающих клыков.

– Я только тебе сапожок вот тут прорезала, ты уж, дяденька, не серчай.

– Подарок княжий, – вздохнул незнакомец, – ладно, натягивай.

«Самого князя знает!» – ахнула про себя Дуня.

Мужчина встал, опираясь на плечо девочки, зашатался, ухватился за дверной косяк. Стоя, он казался длинной сухой жердью. Сильные пальцы больно впились в кожу девчушки. Незнакомца кренило вперед.

– Не удержу я тебя, – пискнула Дуняша.

– Я сам себя удержу, пошли. Что у тебя там, лопата? Дай!

Орудуя лопатой как посохом, шатающейся походкой, аки хмельной, незнакомец заковылял к лесу. «Только что головы поднять не мог, а теперь почти бежит. Точно нечисто», – Дуня перекрестилась и побежала за чернявым.

Как только еловые лапы сомкнулись за незнакомцем, он рухнул как подкошенный и потерял сознание.

– Дяденька, дяденька!!! Ты умер! – отчаянно затрясла его Евдокия. «Человек, это. Просто очень сильный. Прости меня, Господи, за темность мою».

– Дяденька, дяденька!

На ее отчаянный призыв раскосые глаза приоткрылись:

– Не тряси меня, и так все кружится.

– Дяденька, ты не умирай.

– Тебя как зовут, спасительница? – незнакомец сел, опираясь на ель.

– Евдокия, дщерь церковного дьяка Якова, – выдала все девочка. «Пусть не думает, что ему сам князь подарки дарит, а я смерда какого простого дочь».

– Дуняшка, – слабо улыбнулся чернявый, – а меня Юрко.

– Георгий, стало быть11.

– Да хоть Гюргя, – усмехнулся мужчина.

– А ты поганый12? – осторожно спросила Дуня.

– С чего ты взяла, креста что ли не видишь? – удивленно сдвинул брови Юрко.

– Не вижу, дяденька Георгий.

Юрко пошарил по груди.

– Обронил, – шмыгнул он носом. – Слушай, Дуняшка, мне бы поесть чего, не ел давно, и рубаху бы новую. Моя, сама видишь, уж ни на что не годна. Принесешь?

– Поесть принесу, а вот рубаху…, – девочка запнулась, – ладно, принесу и рубаху.

– Ты только про меня никому не сказывай, – быстро зашептал чернявый, – беду на своих накличешь. Гонятся за мной.

– А кто? – Дуня тревожно оглянулась, спиной ощутив опасность.

– То тебе знать не надобно. Беги, а я посплю пока, – Юрко опять закрыл глаза, опустившись на мох.

Девочка, подхватив злополучную лопату, не оглядываясь, побежала домой.

Бабка Лукерья, сильная пятидесятилетняя женщина, крепкими руками размашисто замешивала тесто на большом столе прямо посередине двора. Глинобитный очаг уже радостно потрескивал дровами. В летнюю пору в избу заходили только переночевать, да и то, если не донимала жара, а то могли обойтись и сеновалом.

Кирьян, о чудо, смиренно чистил в загоне у поросят. Увидев выбежавшую из леса растрепанную с оторванным подолом Дуняшу, он испуганно шмыгнул в клеть13.

– Дунюшка, что случилось?! – бабка, спешно обтерев руки полотенцем, кинулась к внучке.

– Ничего, – густо краснея, проблеяла овечкой Евдокия.

– А с подолом что? – бабка сверлила Дуню внимательным тревожным взглядом.

– Упала, за корягу зацепилась, клок оторвался.

– Так-то ровно. И где ты была? – простой вопрос, да как ответить. «Что я в лесу могла с лопатой делать?»

– Кипрея14 хотела накопать, а упала, вот рубаху порвала, пришлось домой идти. Ба, ты не сердишься? – щеки нестерпимо жгло.

– Велела же без меня по лесу не шастать, неслухи, – поругала Лукерья, но не злобно, так – для порядка. Беспокойство отступило, бабка облегченно выдохнула.

– Можно я пойду к ручью одежу стирать? – заискивающим тоном попросила Дуняша.

– Что-то вы сегодня больно покладисты? Натворили чего? – опять с подозрением сузила бабка глаза.

– Так ведь подол же разорвала. Ба, а можно я другую рубаху одену, я эту потом починю, вот те крест?

– Ладно, ступай уж – переодевайся. Есть-то хочешь? Ведь с утра не ела.

– Нет, я до полудня подожду, – Дуня махнула рукой и побежала в избу.

Вот он короб с приданым, любовно сколоченный отцом для любимой дочери, еще пахнущий свежесрубленным деревом, украшенный витиеватой резьбой. Евдокия, стыдливо оглядываясь, открыла тяжелую крышку. Беленые расшитые по вороту и подолу рубахи, рушники с пляшущими петушками, пестрые поневы – всё было сложено ровненькими стопочками, присыпано душистыми травами и девичьими грезами.

Дуняша пальчиками пробежалась по родным узорам. Двенадцатилетняя девчушка уже слыла в селе заправской мастерицей. Подруги завидовали ее ровному стежку, хитрому сплетению завитков. Под руками юной вышивальщицы прорастали диковинные деревья, скакали по веткам пестрые птахи. Для неведомого еще любимого выводила Дуня долгими зимними вечерами замысловатое узорочье, представляя, как русый красавец с кудрявым чубом наденет ее рубаху, залюбуется тонкой работой, как закружатся, отражаясь в небесно-голубых глазах жениха, нитяные цветы и птицы.

И вот теперь это чудо расчудесное нужно отдать какому-то тощему, немытому, дурно пахнущему степняку, да еще и без нательного креста. Какую же меньше жалко? Вот самая первая рубаха: шов кривоват, стежок неровный, один рукав чуть длиннее другого (едва заметно, да все равно). «Вот эту и отдам. Хотя ему же сам князь сапоги дарил. Он княжью одежу вблизи видел, а может и с княжьего плеча донашивал, а я ему такое-то принесу. Скажет – вот так неумеха, этакое-то кособокое притащила. Осрамлю себя и батюшку». Дуня решительно взяла самую красивую рубаху и уложила на дно большой корзины, присыпав грязным бельем. «Ничего, успею еще лучше смастерить».

Со стола девочка прихватила оставленную ей бабкой на завтрак краюху хлеба и крынку парного козьего молока. Чтобы молоко не расплескалось, накрыла глиняное горло берестяной крышечкой и обернула льняной тряпицей, залезла в ларь, где хранились сухари: «Добавлю, а то маловато. Эх, ему бы еще сальца для силы. Да как в погреб пробраться?»

Дуня выглянула наружу, крадучись прошмыгнула за спиной у Лукерьи, тихо по стеночке спустилась в темноту. Погреб дохнул в лицо запахом сырой землицы и ароматом свежесорванных яблок. Их спелые бочка бабка с внучкой только вчера заботливо укутали соломкой. Пара яблок да ломоть сала в три пальца толщиной тоже легли на дно корзинки. Готово, теперь к лесу.

Выбравшись из погреба незамеченной, Дуня закинула за плечи заметно потяжелевшую корзину, у калитки как можно беспечней помахала бабке рукой, сделав вид, что идет к реке.

Уже на улице из-за угла соседского забора на нее вышел Кирьян.

– Ты что ж за лопатой возвращалась? – пряча глаза, спросил он.

– Так нельзя нам без лопаты, – развела руками Дуняша.

– И чего там было? – у брата нервно дернулась шея.

– Не знаю, я лопату схватила и бежать, – соврала сестра. «Пусть думает, что там нечисто, может впредь не полезет».

– А-а-а, – протянул Кирьян, и потеряв к девчушке интерес, скрылся из виду, перемахнув через забор.

«Вот и ладно», – выдохнула Евдокия. Раньше бы она призадумалась, что за частоколом соседей забыл братец, но сейчас было не до него.

У речной заводи девочка, выбрав заросли осоки погуще, свалила в них грязные вещи и с полегчавшей корзиной побежала к лесу.

Юрко лежал в той же позе, как его оставила Дуняша.

– Эй, дяденька Георгий, ты еще живой?! – обеспокоенно окликнула его девочка.

Тяжелые веки медленно открылись.

– Живой, – обрадовалась Дуня и суетливо стала раскладывать на рушнике еду, – здесь вот молочко парное, тут хлебушек. Бери.

Чернявый сел, опираясь на ствол, взял из рук девочки крынку, сделал несколько жадных глотков, потом отломил небольшой кусочек хлеба и медленно стал жевать.

– Да ты побольше бери, здесь еще много. И сальце есть, я сейчас тебе ножичком нарежу, – хлопотала девчушка.

– Нельзя мне много сразу, не ел давно, худо будет. Ты оставь, я потом доем. Тебе сколько лет, Дуняха?

– Двенадцать.

– Как-то маловата для двенадцати, – незнакомец наступил на больную Дуняшкину мозоль, ровесницы уже щеголяли в поневах, а она в рост пока не пошла и довольствовалась детской рубахой.

– Давай перевяжемся, – предложила девочка, уходя от неприятного разговора, – я чистую холстину прихватила, и вот подорожнички.

Она юркими пальчиками развязала обмотку, посмотрела на рану, та была мокрой, но уже не кровоточила. На плечо легли свежие листы, смуглую грудь опоясала белоснежная лента.

– Готово, – улыбнулась девчушка.

– Знатной хозяйкой станешь, – похвалил Юрко, – подрастешь, я на тебе женюсь.

– Что-ты, – удивленно открыла рот Дуня, – ты же старый, должно старше батюшки моего.

– Какой я тебе старый? – вдруг обиделся чернявый. – Мне и двадцати лет от роду нет.

– Это ты так шутишь, дяденька? – девочка с сомнением посмотрела на изможденное осунувшееся лицо.

– То ты малая, не смыслишь ничего. Вон в поневу еще не прыгала15, а как повзрослеешь – поймешь, какой я красавец.

Девочка не удержалась и прыснула от смеха.

– Э-э-эх, смейся – смейся, не верит она. Я бровью веду, девки за мной табуном бегут.

– Эк-то у вас девки не разборчивые, – покачала головой Дуняша и прикрыла рот ладонью, чтобы скрыть напрашивающуюся улыбку.

– И ты, голубоглазенькая, за мной бегать станешь. Вот попомни мои слова, – Юрко положил в рот кусочек сала.

«Смешной какой, жалко если помрет», – вздохнула про себя Дуня.

– Вот рубаха, дяденька Георгий.

На колени чернявому легла красота, девочка с гордостью расправила беленые рукава.

– Хороша, – признал Юрко, – матушкина работа?

– Матушка померла, это я шила.

– Точно женюсь, – подмигнул парень.

Он с помощью девочки обрядился в обновку. Рубаха была чернявому широка и болталась как на палке, но все же придала лицу более свежий вид.

– Слушай, Дуняха, сделай для меня еще одно доброе дело, – Юрко тревожно оглянулся, вслушиваясь в лесные звуки, и шепотом продолжил. – Я тебе на сохранение вещицу одну оставлю. Догонят меня, должно, ослаб больно, далеко не уйти. Нельзя, чтобы ее при мне нашли. Спрячь у себя, да никому про то не сказывай. А я, ежели Бог сохранит, вернусь за ней… позже.

– А что за вещь? – Дуня, как и чернявый, начала озираться.

– Вот, – он протянул ей замызганный сверточек размером с мужской кулак.

– И что там? – девочка с любопытством разглядывала неприглядную обертку.

– Да тебе какая разница, бери.

– Ну, уж нет, – отпихнула Дуня сверток. – Сначала скажись, а так не возьму.

– Ишь какая, а я думал, ты простота деревенская. Ладно уж, смотри, – Юрко развязал грязную тряпицу. В ней оказался свернутый пояс – простой, без золотого и серебряного плетения, без жемчугов и яхонтовых каменьев. Правда тканый узор был необычным, мудрено закрученным – цветы и листья в нем переплетались в страстных объятьях, что-то дикое, необузданное, глубинное прорывалось через витые нити. Вроде и просто, а попробуй повтори, и не получится.

– Чудная вышивка, не видала такой, – девочка завороженно рассматривала узорочье.

– Колдовская, ведуньи ткали, – Юрко быстро завернул пояс в тряпицу. – Бери.

– Ведовской не возьму, грех это – от волхования вещи в избу вносить, – Дуня решительно отпихнула сверток.

– Слушай, недосуг мне с тобой препираться, – чернявый злился, – я же тебе не молиться на него вместо икон предлагаю. Спрячь поглубже, да пусть себе лежит.

– На тебе дяденька креста нет и смуглый ты как черт, и вещи у тебя ведовские. Пойду я, – Дуня встала, уходить.

– Бабка у меня половчанкой была, дед в степи мечом ее добыл. На бабку я похож, а крест я обронил, когда удирал, не помню и где, – Юрко перекрестился. – Я может помру скоро, а ты такую малую просьбу выполнить не можешь.

– Ты то жениться собираешься, то помирать, – шмыгнула носом девочка.

В отдалении откуда-то с дороги послышалось ржание лошади. Юрко вздрогнул и, стиснув зубы, быстро поднялся.

– Еду мне в узел собери, живей! – приказал он не терпящим возражения тоном.

Дуняшка спешно завернула съестное в рушник и протянула чернявому.

– На, – всунул он ей нежеланный сверток, – и беги отсюда, голубоглазая, что есть мочи.

Евдокия, подхватив корзину и сжимая обжигающий ладонь узелок, не оглядываясь, кинулась прочь.

Только у реки она остановилась перевести дух, дрожащими пальцами опять развернула тряпицу, глянула на колдовской пояс, спешно завернула обратно и сунула за пазуху. Перестирав грязное белье, девочка сложила его в корзину и на мягких ногах пошла домой.

А к вечеру в избу вбежал запыхавшийся отец.

– Слыхали! – зашумел он с порога. – Гоньба16 с Полоцка прискакала, татя17 ищут, говорят, самого князя обокрал, вещь какую-то ценную прямо из терема вынес. Мужиков у церкви собрали, выспрашивают. А у Молчана кобылу прямо со двора увели, не иначе тать на ней от погони удирал… Дуняша, тебе что – плохо? Дуня! Эй-эй-эй! Мать, лови ее, падает! Дуня!

Все поплыло перед глазами, девочка провалилась в темноту. «Тать, он тать… сапоги ему князь подарил, как же, умыкнул вместе с поясом, а я ему лучшую рубаху отдала, а он лихой человек оказался, вор…» Хищная улыбка чернявого оскалилась из мрака.

– Дуня, Дуня, – кто-то легонько хлопал ее по щекам, Евдокия открыла глаза. – Очнулась, слава Богу. Напугала нас. Ты чего это удумала?

Отец ласково гладил дочь по светло-русым льняным волосам.

– Это я так, мне уже лучше, правда лучше, – девочка привстала с лежанки.

– На двор ей нужно, ветерка вечернего глотнуть, ну-ка пойдем, – скомандовала бабка, – на меня обопрись.

– Я помогу, – попытался взять Дуню на руки отец.

– Сами мы справимся, – отстранила его Лукерья.

Свежий воздух быстро остудил щеки, приятно наполнил легкие, кружение в глазах прекратилось.

Бабка с внучкой сидели на пороге, над ними одна за другой в высоком небе загорались звезды.

– А теперь сказывай все. Для татя того сало утащила? – Лукерья говорила мягко, доверительно.

– Для него, – сразу призналась Дуняшка.

– Не совестно, а я Кирьяна за уши оттаскала?

– Совестно, – Евдокия вздохнула. – Только раненый он – тот, что в лесу, стрелу из себя вынул, ослаб совсем, есть просил, как не помочь? А он о себе не велел говорить, мол, беду на своих наведешь. Я и смолчала.

– Беду, это точно. Ворога княжьего прикармливала. Разве ж можно с незнакомыми в лесу заговаривать? А если бы он прибил тебя, чтоб не выдала? – бабка прижала к себе внучку. – Горе ты мое.

– Не прибил бы, он хороший, хоть и на поганого похож. Шутил так смешно.

– Хорошие по княжьим хоромам не шастают, чужое добро не воруют.

– Ба…

– Ну, чего?

Дуняша подтянулась к самому уху Лукерьи:

– Вещь та княжья у меня.

Бабка вздрогнула, испуганно закрутила головой.

– Ты что такое говоришь, Евдокия?

– Он мне на сохранение отдал, вот, – Дуня достала из-за пазухи сверток, дрожащими пальчиками развязала узел, – я же не знала, что это ворованное, думала за ним люди дурные гонятся, помочь хотела.

– Помочь, – передразнила бабка, – кто нам теперь поможет? Дай, гляну.

Лукерья напрягла глаза, разглядывая в полумраке диковинный узор:

– Нешто княжье? Простенький такой, правда вышито ладно.

– Он сказал, то пояс чародейский, волхованием заговоренный. Ба, а зачем князю христианскому кушак колдовской, то ж грех?

Лукерья спешно завернула пояс назад в тряпицу и протянула внучке.

– То не наша забота. На, среди приданого на дно схорони.

– А мы князю возвращать не будем?

– Ты княжьего ворога привечала, от гоньбы помогла схорониться, ворованное прятала, за это знаешь, что бывает? Если и помилуют, так потом этот твой веселый из леса с дружками явится. Как не крути – все беда.

Дуняша растерянно хлопала ресницами.

– Ба, а как же князь без пояса колдовского? Может ему больно нужен?

– Сама ведь сказала, зачем властителю христианскому поганое? Обойдется и без пояса, не убудет.

Бабка Лукерья никогда ни перед кем не робела, ей и князь – не указ. Вольный дух жил в этой крепкой работящей бабе.

– Эх, Дуня, бедовые вы у меня внуки. Кирьян для себя одного живет, ты, как отец, себя за другими не замечаешь. Отщипнуть бы по куску от каждого на обмен, вот уж славные бы внуки получились. Помру, что с вами станется?

– Пропадем, должно, – вздохнула Дуняша. – Ба, а я смогу такой же узор соткать, как на поясе ведовском?

– Сможешь, рукодельница моя, – бабка поцеловала внучку в белесую макушку.

Они еще долго сидели, обнявшись, глядя на звезды, слушая сверчков, вдыхая ночной воздух. Таким и запомнилось Евдокии ее счастливое детство.