Читать книгу Колдовской пояс Всеслава - Татьяна Луковская - Страница 3

Маршрут путешествия героев книги

Август 1215 года

Восемнадцатилетняя вдова сидела у гроба, не замечая входящих, глядя куда-то в пол. Проститься с покойным подходили все новые и новые соседи. Богатого и до мелочности скупого Молчана селяне недолюбливали, но обычай велел поклониться усопшему, вот и шли, на ходу стягивая шапки и торопливо крестясь. Назойливые старушки, завсегдатаи похорон и поминок, рассевшись паучихами по углам горницы, то плаксиво завывали, то едко сплетничали, даже не стараясь понизить голос до шепота.

– Гляди-ка, ни слезинки не проронила, муж в гробу, а ей хоть бы что.

– А чего ей печалиться? От старика избавилась, теперь погуляет. Вон мужички-охальники уже слюни глотают, утешить будет кому.

– Не по-людски! В семью ее сироту бесприданницу принял, говорят, еще и родне за невесту приплатил, три года кормил-поил, на готовом жила, детишек не нарожала, даром, что хлеб ела, а теперь и поплакать над гробом не хочет.

Евдокии было все равно, о чем там судачили злобные старухи, она думала лишь об одном – когда же это все закончится. Еще пару лет назад Молчан сам накупил у бортников18 воску на свечи, велев, ежели помрет, жечь у гроба не скупясь. Сын покойного Кривко, скрипя сердцем от жадности (экое добро-то без толку горит), последнюю волю отца все же исполнил. Да и как не выполнить, коли вся Корча про запас свечей слыхала, попробуй не сделай -сплетники глаза выклюют. Вот и пылали толстобокие свечи, заливая горницу трепещущим от сквозняка неровным светом. От их удушливого аромата у юной вдовы кружилась голова. Там за стенами избы светило летнее солнышко, бушевала жизнь. Встать бы, выбежать вон, полететь к речке, в лес, на косогор к бабкиной могиле; сесть у изголовья самого дорогого человека, выплакаться в волю, и чтобы ветер потом высушил слезы, остудил лицо, приласкал… Но нельзя, не положено, не велено, не принято. И Евдокия сидела.

При жизни муж, несмотря на преклонные года, был жилистым и еще очень сильным, большой кулак бил наотмашь так, что Дунечка летела через всю избу. Теперь же Молчан лежал щупленький, скукоженный, с каким-то растерянно-обиженным выражением лица. «Кротким прикидываешься, жалости ожидаешь? Не дождешься. Не жаль мне тебя, нисколечко не жаль, – Евдокия наделила покойника тяжелым ненавидящим взглядом, – и плакаться по тебе не стану, туда тебе и дорога за все, за молодость мою загубленную. Будь ты проклят».

– Что ты там шепчешь? – к Дуне подсела невестка. Жена Кривко Новица была тридцатилетней бабой, худощавой, с тонкими вечно недовольно поджатыми губами и заостренным подбородком. Дуняша знала, что хитрая невестка сжимала в ширинке19 кусочек луковицы и теперь при всеобщем одобрении лила потоки слез напоказ.

– Слыхала, Некрас уж к тебе посватался, с Кривко по рукам ударили?

– Как? – обомлела Евдокия, ей показалось, что мерзкий старикашка ухмыльнулся в гробу. – Тело мужа еще не остыло, а вы уж сговариваетесь, нешто не совестно?

– Больно ты горюешь-то по мужу.

– Уж как могу, а за этого упыря не пойду, лучше в омут.

– Так иди топись, плакаться по тебе некому. Ты что же, думала в одной избе с нами и дальше жить станешь, мужа моего под бок к себе, а меня со свету сжить? Как бы не так! – губы Новицы превратились совсем в тонкую щель.

– Больно нужен мне твой муж, – презрительно фыркнула Дуняша.

– Думаешь, я не знаю, что он по тебе слюни пускает? Костьми лягу, а тебя выживу.

– Да я сама с вами жить не собираюсь, но за Некраса не пойду.

Новоявленный жених был не стар и несмотря на имя вполне пригож с лица, он недавно овдовел и подыскивал себе жену. Но все знали его тяжелый нрав и неуживчивый характер. Он был нелюдим, угрюм, жил замкнуто, в гости не звал и к другим не хаживал. Поговаривали, что прежнюю жену Некрас сжил со свету непосильной работой и побоями. Бедная баба каждый раз скидывала плод, так и не сумев выносить ребеночка. Неужели та же постылая судьба ждет и Дуню? Может зря она проклинает покойника, может рядом с Некрасом жизнь с прежним мужем покажется вполне благополучной? Ведь Молчан после побоев жены на утро становился тихим и даже дарил подарки. Вон на ножках сафьяновые сапоги из самого Полоцка привезены. Новица от зависти чуть не подавилась. А этот-то жених что камень? «Не зря он сегодня на меня пялился», – Дуне вспомнился жадный раздевающий взгляд с прищуром, стало мерзко до тошноты.

– Все уж решено, – вырвала Евдокию из горьких размышлений невестка, – он посул большой обещал и приданое ему не нужно, говорит – голую и босую тебя в дом готов ввести. Где такого жениха еще сыщем? И что они в тебе находят, что вместо приданого сами платить хотят? Приманиваешь, распутница бесстыжая. Сорок дней, конечно, подождем, чтобы люди не судачили, да и поминки, что я одна должна готовить? Опять же, в поле надо управиться, а там по осени и свадьба.

– За Некраса не пойду, – упрямо повторила Евдокия.

«Божье наказание мне, что смерти мужа радовалась, по делом мне. Господи, прости, только не за него, только не за него!» Слезы хлынули потоком, купая щеки.

– Расплакалась, не сдержала горюшка, – довольно замахали головами старухи, – бедная вдовица, как убивается-то голубушка. Всякому бы вдову такую.

На следующий день Новица выставила Дуню из избы, мол, негоже двум бабам при одном муже жить. Евдокия была только рада, она перетащила в клеть нехитрые пожитки и старый тулуп, застелить лавку. Невестка под равнодушным взглядом Дуни присвоила все наряды, что покойный дарил жене. Она бы и сафьяновые сапожки прихватила, да они были на ногах у юной свекрови. Каждая вещь тащила за собой хвост дурных воспоминаний, поэтому Дуня лишь с горькой усмешкой провожала бусы, обручи, повои20 в широкий короб Новицы. И только, когда невестка протянула руку к медному котлу бабки Лукерьи, Евдокия решительно встала и, сказав сухое: «Не дам», спрятала памятную вещицу за спину. Невестка начала было что-то высказывать про неблагодарность и даром съеденный хлеб, но осеклась под жестким взглядом.

Новица всегда считала себя выше Дуняши и делала все, чтобы это признали и остальные. По ее наветам молодухе не раз доставалось от мужа, невестка тайком пересаливала кашу, приготовленную Евдокией, путала ей рукоделье, всячески пытаясь выставить плохой хозяйкой, и все ради того, чтобы свекровь склонила голову, признала старшинство, поняла, наконец, дуреха, что в руках у Новицы, а не у кого другого, ее спокойная сытая жизнь. И все вроде бы шло ладно: Молчан невестку, а не сопливую женушку, звал большухой21, ее совета спрашивал, но… А но заключалось в том, что Евдокия Новицу не боялась и открыто презирала, на колени смиренно падать не хотела. И что самое неприятное – Новица ловила себя на мысли, что она сама боится молодой соперницы, очень боится: и пронзительного взгляда голубых глаз, и вызывающей усмешки, и какой-то внутренней силы, которой у нее – Новицы никогда не было. А особенно пугала дикая, не приглаженная нарядами красота, от которой местные мужички сходили с ума. «Несет себя аки боярышня, а с чего?» Обе тяготились друг другом и с облегчением разошлись по разным углам.

По традиции в день после похорон принято было раздавать соседям одежду покойного. Кривко, заранее припрятав лучшее, вынес на двор охапку рубах, порток, поясов. Дуня видела, как жадно тянутся чужие руки к ее приданому. Довольно улыбаясь, старики и совсем юные отроки разглядывали обновы. Всем нравилась работа рукодельной молодухи. Евдокия помнила, как она в отчем доме старательно выводила каждый узор, как рисовала себе образ любимого суженного, пыталась представить робкие объятья и нежные поцелуи. Боже, какой глупенькой она была, как жестоко втоптала ее судьба в житейскую грязь! «Надо смиряться, ни я одна, бывает и хуже», – убеждала она себя, а беленые рубахи белыми лебедями уплывали со двора.

Под вечер, прихватив ведро, Дуняша пошла доить коз. Рогатые неслухи признавали только ее руки, упрямо не даваясь ни Новице, ни ее десятилетней дочери Купаве.

Молодая хозяйка привычным жестом подперла вилами дверь козлятника, поцокала, подзывая животных. Руки зарылись в мягкую шерстку, та приятно грела, успокаивая.

– Красавицы мои, заждались? Сейчас, сейчас, – заворковала Дуняша, осторожно обмывая вымя теплой водицей. В ведерко полилось молоко. Пять дойных коз, одна за другой были обласканы и подоены. Хозяйка заботливо прикрыла ведерко белой тряпицей. «Готово», – выпрямила она спину и натолкнулась на стоявшего за спиной Кривко.

– Умаялась, голубушка, – с притворной заботой промычал он, пытаясь приобнять мачеху.

– Дай пройти, – шарахнулась от него Евдокия.

– А ежели не дам? – Кривко нагло улыбнулся, расставляя толстые руки.

– Закричу.

– Кричи, кто услышит-то. Новица к куме ушла и детей прихватила, соседка Команиха глухая, хоть в ухо кричи. Ну, иди сюда, чай, истосковалась по молодому телу?

– По твоему жирному? Не больно, – Дуня прятала за усмешкой страх. «Как вырваться, он хоть и пухлый, что подушка, а все ж сильней?»

– Зря несешь себя, приласкала, так и не убавилось бы. Знаю – за Некраса не хочешь, а ведь от меня зависит, – он сделал шаг, Евдокия отступила в глубь козлятника. – Замесим сейчас дите, подумают – отца приплод, большухой в доме станешь, Новицу за пояс заткнешь. Все к ногам твоим кину. Иди ко мне, голубушка, совсем иссушила ты меня, окаянная, – голос пасынка перешел в хриплый шепот.

– Не больно-то усох. Биться стану, без боя не дамся, – предупредила Евдокия.

– Да даже лучше, горячее, – Кривко едко усмехнулся и рванул к девушке. Дуня размахнулась деревянным ведром полным молока и что есть мочи и злости стукнула пасынка по голове, но Кривко успел слегка отпрянуть и удар пришелся по касательной. Молоко расплескалось, залив нападающему лицо и рубаху.

– Ах, ты ж…, – грязно выругался пасынок, занося большущий кулак. Евдокия, привычная к побоям, резко присела, толстая ручища пролетела над головой. Девушка отскочила в самый дальний угол, отступать было некуда. Мокрый и злой Кривко надвигался на нее подобно разъяренному быку. «Все, забьет меня до смерти». Дуня съежилась, зажмурила глаза. «Попробую под ноги подкатиться, авось не устоит». И тут раздался глухой удар и что-то большое рухнуло к ее ногам, так падает мешок с мукой, срываясь с крюка22.

Девушка осторожно открыла глаза. Кривко лежал на земляном полу, уткнувшись носом в Дуняшины лыченицы, и не двигался. Дверной проем загораживала огромная тень.

– Здрава будь, Евдокия Яковлевна, – услышала она аксамитовый23 мужской голос. В темноте клети поблескивали колечки кольчуги и нагрудные пластины. Воин!

– Ты что же убил его?! – ахнула Дуня, спешно переворачивая Кривко.

– Кабы хотел убить, так убил бы, а это так, уму – разуму поучил.

В подтверждение чужих слов пасынок тихо застонал.

– У него детки малые, а ты его так-то, – с упреком бросила Евдокия незнакомцу.

– Сама, когда ведром его лупила, не больно-то о детках пеклась, – воин скрестил руки, опираясь о дверной косяк.

– Так ты видел все, а чего ж сразу не вступился? – Дуня почувствовала, как загораются щеки.

– Думал, и без меня справишься, больно соловьем заливался, вдруг сговорились бы, а тут я влезу, – незнакомец явно забавлялся.

– Зачем пожаловал? – гордо выпрямилась девушка. «Смешно ему, хлебнул бы с мое».

– За поясом я, голубоглазенькая, цел ли?

От неожиданности у Дуни перехватило дыхание. «Кто он? Откуда про пояс знает? Тать его тот навел или полоцкие на след вышли? Ежели от князя, так хуже некуда, несдобровать, в сравнении и Некрас за радость станется. Что ж делать-то?»

– Ну, что молчишь? Цел пояс? – нетерпеливо напомнил мужчина.

– Какой пояс? – осторожно спросила Дуня.

– Как какой, что я тебе на сохранение оставил? Не могла ты забыть!

«Я на сохранение… думает, я за давностью не вспомню чернявого… Точно ловушка». Все внутри похолодело.

– Я тебя первый раз вижу.

– Так выйди на свет Божий, пока солнце не село, да получше погляди. Юрко – я, дяденька Георгий.

«Какой там дяденька, тот худючий что палка был, а этот подковы небось руками гнет, плечищи еле в дверь входят». Дуня перешагнула через Кривко, бочком обошла пропускающего ее незнакомца и вышла на двор. Солнышко уже коснулось еловых макушек, но и в закатных лучах можно было без труда разглядеть воя24: на вид лет двадцати пяти, высокий, стройный (не то, что боров Кривко), с развитым торсом и широкими плечами. Черные волосы от шеи к затылку были безжалостно сбриты, но зато спереди мягкими кудрями ниспадали на лоб. И чуть раскосые глаза, и стремящиеся к переносице брови, и прямой нос, и смуглое лицо со слегка выступающими скулами – вроде были похожи, но губы не напоминали тонкую щель, как у того незнакомца из детства, они были вполне обычными, даже для мужа25 полноватыми, и небольшая бородка в круг лица совсем не жиденькая как у чернявого. «Похожего подобрали, мол, очи тоже узкие, признает».

– Ну, налюбовалась? – подмигнул незнакомец. – Припомнила?

«Знают, что я чернявого дяденькой Георгием кликала. Значит поймали они бедного Юрко, да все выпытали. Стало быть, ведают, что я его в лесу привечала. Отпираться ни к чему, а вот про пояс стоять на своем надо, мол, не ведаю, не давал ничего». Дуняша разволновалась, пальцы предательски подрагивали.

– Был один бедовый, припоминаю, в лесу раненым нашла, по глупости али из милосердия помогала, мала была, не понимала, что творю, – стала подбирать она слова. – Только ты на того Юрко не похож, тот тощий был.

– Ну, бока – то дело наживное, в года вошел, так и плечи в ширь пошли.

– Коли ты – Юрко, так скажи, что обещал мне.

«Попался, этого то вы точно у него не выпытали», – Дуняша надменно глянула на незнакомца.

– Обещал за поясом явиться, как смогу, отблагодарить. Серебро принес, вон калита ломится, в накладе не останешься, – он тряхнул тугим кошельком.

– Мне твоего серебра не надобно, а обещал ты мне не это.

Незнакомец растерялся, самодовольство слетело с загорелого лица. «Ага, как выкручиваться станешь?» – торжествовала Дуня.

– А-а, ты же теперь вдова, замуж опять хочешь, нешто за меня? – вой широко улыбнулся, обнажая белозубую улыбку со слегка выступающими клыками. Это была улыбка Юрко, сомнений не осталось, перед ней стоял повзрослевший чернявый. «Сразу бы оскалился, так не пришлось бы и пытать».

– Не хочу я замуж, – надулась Дуняша. – Пошли, в коробе он на дне.

– Ну вот, другое дело, а то заладила – не знаю да не помню.

Юрий вилами припер дверь козлятника.

– Чтоб не лез покуда, – объяснил он Евдокии, – отопрешь потом.

Они вошли в темную клеть. Дуняша долго кресалом не могла разжечь трут, подпалить лучину, пальцы не слушались. Чернявый вырвал у нее кресало, и от двух точных ударов тряпица занялась. Комната наполнилась тусклым светом.

– Эко, тебя затерли куда. Мало я ему двинул, – Юрко по-хозяйски уселся на лавку.

– Как прознал, что я здесь?

«Неужто ходил да расспрашивал, что теперь обо мне болтать станут?!»

– Встретил мальчонку на дороге, спросил, где дьяк Яков живет. А он говорит – давно уж помер твой дьяк. Я говорю: «А дети?» «Сын сгинул невесть куда, а дочь – здесь. Ее родня за старика богатого выдала, только он, мол, тоже преставился, вчера схоронили. Вдовица». Довел да двор показал.

Дуня с сожалением поджала губы. Уж Кривко с Новицей расстараются про распутницу и полюбовника небылицы сочинить. «И зачем я только за лопатой этой проклятой возвращалась? И без лопаты можно было прожить».

Она торопливо раскрыла короб, нырнула на самое дно и достала чистенькую белую ширинку, в которую старательно было что-то завернуто.

– Вот, – протянула она сверток, пальцы по прежнему дрожали.

Юрко тоже торопливо стал разматывать тряпицу, на широкой руке заиграл затейливый ведовской узор. Чернявый поднес пояс ближе к лучине и стал внимательно разглядывать. Дуня вся напряглась в ожидании, тряслись уже не только пальцы, но и колени.

– Он, – выдохнул наконец Юрий, не отрывая завороженного взгляда от диковины. – Сохранила, значит.

– Конечно он, какой же еще? – выдохнула и Дуняша.

– Ну спасибо, Евдокия Яковлевна, уважила. Вот тебе награда, – чернявый положил на стол тугой кошель.

– Мне ворованного не нужно, без награды обойдусь, – сухо сказала Дуня, отодвигая от себя калиту.

– С чего ж это ворованное?

На нее сверкнули карие очи.

– А с того, что ты тать, а значит и серебро у тебя ворованное.

– Ну, знаешь, я же и обидеться могу, – Юрко встал.

– Обижайся, коли охота, а только честные люди не воруют. Думаешь, я не знаю, что ты этот пояс у князя нашего украл? – Дуня много раз представляла, как гордо бросит ему в лицо вот эти слова, но получилось как-то робко и тихо.

– Не украл, а добыл, – с достоинством ответил чернявый. – И не так-то просто это было сделать, други26 мои полегли, один я в живых остался, а коли б не ты, так и меня бы Бог прибрал.

– Значит, если я у тебя с пояса кошель срежу, так не украду, а добуду? Много тут по лесу таких добытчиков с кистенями бродит.

– Ты по своей воле чужое добро возьмешь, а я волю князя своего исполнял.

– Князь сам у себя велел украсть? – фыркнула Дуняша.

– Простота ты деревенская, нешто не знаешь, что кроме полоцкого и другие князья на Руси есть? – Юрко презрительно сузил и без того не больно широкие глаза. – Светлого князя Константина Всеволодовича Ростовского я кметь27. Слыхала? – чернявый расправил плечи и одернул кольчугу.

– Про князя такого не слыхивала, а Ростов – то на восходе, – Дуняша совсем растерялась, пыл обличительницы начал спадать. – Неужто ты с самого Ростова сюда пешком пришел? – все же попыталась она в последний раз подловить Юрия.

– Почему ж с самого Ростова? Дружина у меня в граде стоит, коней стережет, дожидается. Лишних свидетелей к тебе наводить не хотел, вот один и явился.

«Все то у него складно, ведет, что вышивает».

– Лошадь ты тогда у мужа моего со двора увел. Да за это я тебя не виню, коли б за мной гнались, так может, и я бы так створила.

– Никаких я лошадей у вас не брал! – вдруг в конец рассердился Юрко. – Болотом я пешим ушел, и сейчас той же дорогой обратно пойду. Прощай.

Он развернулся к двери.

– Погоди! – встрепенулась Дуняша. – Прости меня, коли обидела, я не хотела, – как можно ласковей пропела она.

– Хотела, хотела, – усмехнулся чернявый. – Серебро-то возьмешь?

– Возьму, благодарствую, а в каком граде у тебя дружина стоит, в Полоцке?

– Вот ведь, настырная, все допытывается, тебя в княжью гоньбу надо, всех бы татей переловила, – Юрко скривил губы. – Не в Полоцке, конечно. Что ж я дурак в пасть лезть?

– Стало быть в Смоленске? – Дуня показывала, что она никакая не простота, а и другие города ведает.

– В граде, – неопределенно махнул рукой чернявый.

– Проводи меня до Смоленска, одной идти боязно, – выпалила Дуня, и сама подивилась своей смелости. Она заметила, как ехидно прищурил Юрко правый глаз, и, опережая готовую сорваться шутку, быстро затараторила. – Житья мне здесь нет, сам видел. Жениха нашли сущего ирода. Не хочу я больше замуж, в монастырь подамся. В Полоцке нельзя, найдут, назад воротят, серебро отнимут. А Смоленск далеко, туда им не дотянуться, да и не подумают там искать. А батюшка рассказывал – в Смоленской земле монастырей много. У меня вот теперь и вклад есть, и рукоделию обучена. Должны послушницей принять, а если ты еще от князя своего словечко за меня замолвишь, так любая игуменья возьмет. Там хорошо, тихо, в молитвах буду грехи замаливать, может даже дозволят святительские облачения вышивать.

Дуня замечталась о спокойной монастырской жизни.

– Дуреха, – вернул ее на землю насмешливый голос Юрко, – замужем-то лучше.

– Чего ж там хорошего, бьют по чем зря да губами слюнявыми тянутся? Тьфу.

Юрко зашелся звонким смехом.

– Идти далеко, болотом все. Устанешь, домой запросишься. Что тогда с тобой делать?

– Не запрошусь и ныть не буду, дорогой готовить стану. Да мне ведь только до Смоленска, – Дуняша умоляюще посмотрела на чернявого.

Юрко задумался, сильней сдвинул брови, от чего те оборотились единой извивающейся полосой.

– Ладно, голубоглазая, собирайся. Не боишься со мной по лесу идти? – раскосые очи светились хитрым блеском.

– Нешто ты меня обидеть сможешь? Я ведь тебе жизнь спасла, – растерянно посмотрела на него Дуняша.

– Не обижу, не бойся. Смотри, – он достал из-за пазухи небольшой медный крестик, – крещенный я. Вот, целую, что никому тебя в обиду не дам. Собирайся быстрей, а то боров наш очухается, шуметь станет.

– Я сейчас, я быстро! – радостно заулыбалась Дуняша.

«Хороша», – тихо прошептал чернявый.

– Что? – не расслышала Евдокия.

– Темнеет уж, говорю.

– А-а.

Дуня заметалась по клети, в медный бабкин котел она кинула кусок сала, припрятанный под тулупом от вездесущей Новицы, горсть сухарей, мешочек с крупой, совсем крохотный узелочек соли и четыре луковицы. «Маловато еды на двоих до Смоленска дойти, так пора грибная, опять же ягоды. Протянем». В котел также легла сменная рубаха и рушник. На себя Дуняша поверх рубахи и поневы натянула шерстяной навершник28, осень на пороге, ночи холодные. «Кожух бы еще из избы прихватить да тяжело с ним по болотам будет идти. Серебра много, к зиме в Смоленске куплю». Евдокия обернула котелок большим платком, из концов которого сделала заплечные ремни. Забросив поклажу за спину, девушка подошла к спутнику:

– Я готова.

– Быстра, – похвалил Юрко.

Они вышли на двор. День стремительно угасал. Из козлятника доносились злобные вопли. Пасынок ругал мачеху распоследними словами, грозил, когда выберется, свернуть ей шею. Дверь тряслась под ударами большого тела.

– А говорила – убил, живехонький, – подмигнул Юрко притихшей Дуняше, – Эй, муж почтенный! Не заткнешься, я тебе самому шею сверну!

В козлятнике сразу благоразумно притихли.

Дойдя до калитки, Дуня вспомнила, что забыла сапожки:

– Я вернусь, обувку поменяю, – виновато попросила она. – В лыченицах по болоту топко.

– Куда! – поймал ее за руку Юрко. – Вот твои сапоги, обувай.

Он протянул ей сафьяновые сапожки. «Ловко как прихватил, а может он действительно тать, а про князя все враки, – мелькнула тревожная мысль, – а хоть и так. Мне ж с ним детей не крестить, а только до Смоленска дойти».

Чернявый поднял откуда-то из травы щит, кожаный мешок и тул29 с луком и стрелами. Все это он лихо закинул за спину и лукаво улыбнулся Дуняше:

– Не тать я, а без сапог в лесу тяжко.

«Мысли он что ли читать умеет?»

– Чего тут читать, простота деревенская, у тебя все на лице написано, – Юрко сверкнул хищным оскалом.

Дуня поджала губы:

– Мы не в деревне, а в селе живем, нешто церковь Божию не заметил?

– Очи твои голубые заметил, а до церкви вашей не добрел.

– Всю дорогу так-то поддевать станешь? – Дуня натянула повой пониже к глазам.

– Как кормить дорогой станешь, ежели вкусно, так язык прикушу.

Они побежали в объятья дремучего леса, быстро растворяясь в сумерках.