Читать книгу Иуда - Татьяна Окоменюк - Страница 6

Еще весной, до начала вступительных экзаменов, Кешка отправил на рассмотрение комиссии тридцать машинописных страниц со своими рассказами. Все они уже были опубликованы в газетах и журналах. Так что, сомнений в поступлении у него практически не было. Собеседование было чистой уже формальностью, и Юдин стал студентом вожделенного ЛИТа. Звучит-то как! Специальность: литературное творчество, специализация: проза. Не поэзия какая-нибудь, не художественный перевод, не литературная критика, а ПРОЗА. С ума сойти!

Иннокентия распирала гордость за сопричастность к особой атмосфере кузницы литературной элиты, ведь в этом здании родился Герцен. Бывали Гоголь, Белинский, Баратынский. В этих залах выступали Блок, Маяковский, Есенин… В общежитии жили Платонов, Мандельштам, Пастернак, Андреев. Здесь преподавали Паустовский, Светлов, Реформатский… В этих стенах учились Астафьев, Айтматов, Рождественский, Приставкин и… теперь он, Иннокентий Юдин. Пройдет пара десятилетий, и его портрет обязательно будет висеть в ряду классиков на стене длинного узкого коридора этого овеянного легендами старинного особняка…

Кешка попал на Вас-Васовский семинар. Разумеется, не случайно: их с Котькой Багровым Протасевич отобрал лично вместе с десятком других юных дарований. Остальных семинаристов, ему навязал ректорат – «чтобы жизнь не казалась медом».

Обучение писательскому мастерству началось для будущих классиков со… сбора моркови. К своему ужасу, Иннокентий попал в колхоз. Для кого-то сельхозработы – это романтика, дым костра, песни под гитару, совместное распитие самогона местного производства, потасовки с аборигенами и первые студенческие романы. Для Кешки же – бессмысленный рабский труд, антисанитария, жуткое питание, боли в спине, бессонные ночи под аккомпанемент разнокалиберного храпа, стычки с «немосквичами», привыкшими в своих тырловках к коммунальному пользованию чужой собственностью…

В этих, «нечеловеческих», условиях он сблизился с Котькой Багровым, хоть и, недолюбливал того за свободомыслие, ироничное отношение к авторитетам, несомненный писательский талант и наплевательское отношение к результатам собственного творчества. Косте было абсолютно все равно, опубликуют ли его свежий рассказ в журнале, похвалят ли его работу критики и даже закончит ли он институт. Флегматичный Багров был настоящим «пофигистом», из тех, кто «хвалу и клевету приемлет равнодушно и не оспаривает глупца». Полное отсутствие у парня честолюбия невероятно бесило рвавшегося в авангард Кешку. По его мнению, Котьке все доставалось на халяву, в то время, когда ему подобные результаты давались «потом и кровью». Через много лет Иннокентий Юрьевич прочтет у Игоря Губермана: «Талант сочиняет, потея, а гений ворует у Бога» и поймет разницу между упорством «ремесленника» и легкостью пера «стенографиста», поцелованного всевышним в темечко. Но это будет потом, а сейчас Кешка невероятно злился на «вселенскую несправедливость».

Но, как бы там ни было, а Котька Багров был «своим среди чужих» и как нельзя лучше подходил на роль союзника. Вдвоем противостоять «провинциалам» было куда проще.

Как ни странно, «провинциалы» с Котькой не конфронтировали. Они демонстрировали ему симпатию и уважение. Даже бригадиром выбрали, несмотря на отнекивания последнего. По вечерам они плотным кружком собирались вокруг Багрова, сидевшего с гитарой на деревянных ступеньках избы-общежития, и слушали в его исполнении «блатные» песни.

Котька знал всего несколько простейших аккордов, но голос у него был красивый, бархатный, с легкой хрипотцой. Его баритон приманивал измотанных работой девчонок, и те, раскрыв рот, внимали совершенно тупым песенным текстам.

Кешка недоумевал: как можно будущим поэтам и писателям, двигателям грядущего литературного процесса, всерьез проникаться примитивизмом типа:

Сам Иннокентий в к любителям блатняка себя не причислял. Он, как предписано распорядком, в двадцать три ноль-ноль уже лежал в постели, пытаясь уснуть еще до того, как раздастся храп провинциалов. Кешка хронически не высыпался. Да и как тут выспишься: в семь утра – подъем, в восемь уже нужно раком в поле стоять, вечером – гудеж, ночью – галдеж. Однокашники обычно колобродили до утра. Даже через ватные тампоны, вложенные Юдиным в уши, просачивался их хохот, визг и голос Багрова, выводящий:

«И как этим жеребцам спать не хочется? И почему надзирающие за ними аспиранты не загоняют в стойло это визжащее стадо? – злился Юдин. – Небось, сами уже никакие». Он видел, как в обеденный перерыв один из них соскакивал с кузова грузовика с полной сеткой «Фетяски». Какая уж тут дисциплина! Скорей бы свалить отсюда. Председатель колхоза обещал раньше срока отпустить домой ту бригаду, которая соберет две тонны моркови. Надо собрать…

Это была последняя мысль, посетившая голову засыпающего Кешки. Ему снились бескрайние поля, похожие на африканскую пустыню, а в них на каждом шагу – гигантская морковь размером со средний баобаб. Кешка первым сообразил, что, выкорчевав один такой корнеплод, они сразу же выполнят план заготовок. В этом баобабе аккурат как раз тонны две и будет. Он свистнул своей бригаде, и та, навалившись на морковь, стала раскачивать ее в разные стороны: раз-два, раз-два, э-э-эх ухнем! Так и выворачивали «свою норму» под звуки там-тама: бах-бах бах, бах-бах-бах…

На третьем бабахе Юдин проснулся. Барабанили не тамтамы, а его пьяные однокашники: Котька лупил по деке гитары, остальные – по деревянным ступенькам их избы. Мать честная, на часах уже полчетвертого! Интересно, где они в это время спиртное раздобыли? Неужели «надзиратели» «Фетяской» поделились?

То, что ребята уже назюзюкались, слышно было и по «вокалу», сопровождаемому «ударными», и по репертуару. Пели они частушки, но весьма специфические:

Кешка вздрогнул всем телом, а пьяный хор тем временем продолжал вопить:

Юдин вскочил на ноги, натянул спортивки, вышел на крыльцо:

– У вас с головой все в порядке? – постучал он пальцем по виску. – Четыре утра, а они на всю округу хрень всякую орут.

В ответ раздался нетрезвый хохот и новая порция частушек:

Кешка обреченно махнул рукой и вернулся в постель. Что можно втолковать пьяному? Прав был Ремарк: алкоголь сближает людей гораздо быстрее, чем интеллект. Вот и произошла смычка столицы с периферией.

А частушки таки забавные. Надо бы их зафиксировать. Может, пригодятся еще при написании какого- нибудь шедевра. Хотя… эти вряд ли…

Тем не менее, он достал из рюкзака свой гроссбух, надел очки, включил фонарик и быстро настрочил все услышанное. Память у него была не просто хорошей – блестящей.

Судя по смене репертуара, наиболее голосистая часть хора угомонилась. Оставшиеся же дошли до «фазы обезьяны». Начались двусмысленные речи, байки и анекдоты.

Кешка протянул руку к круглой жестянке с леденцами, положил в рот три штуки, прислушался:

– Фиделю Кастро устроили горячую встречу в Москве, – прохрипел Котька. – Оставшись с Хрущевым наедине, он срывает с себя парик, отклеивает бороду и, обессиленный, опускается на стул:

– Не могу больше, Никита Сергеич…

– Надо, Федя, надо!

За окном раздался раскат хохота.

– Что такое вобла? – прозвучал голос толстяка Толяна с драматургического семинара. – Это кит, доплывший до коммунизма.

Предрассветную тишь деревни разорвало новое «бу-га-га!». Заржал и Кешка, едва успевший спрятать под подушку фонарь с тетрадью, – соседи по бараку появились довольно неожиданно. Котька изрядно клонился на «левое крыло», но автопилот его не подводил.

– Хорош гусь, – умилился Юдин состоянием приятеля.

– Лучше уж от водки умереть, чем от скуки! – процитировал Константин пролетарского поэта, стягивая через голову ковбойку.

– Ну да, – раздраженно согласился Иннокентий, которому спать осталось часа три. – Водка, конечно, – враг, а врага надо уничтожать любыми способами.

– Умничка! – поцеловал его в лоб Багор. – Ты еще не потерян для общества.

Утром со вчерашних гуляк впору было писать картину: «А все ты, водка, виновата!». С коек поднялись с неимоверным трудом. Едва переставляя ноги, ребята с полузакрытыми глазами, ползли к умывальникам. Наблюдая за ними, аспиранты покатывались со смеху:

– Пьянству – бой! – заявили первокурсники. – Сегодня победило пьянство. Завтра соперники встречаются вновь.

– Да-а-а, хорошо погуляли, – согласился Котька. – Опохмелиться бы.

– Ага, – заржал ассистент кафедры физкультуры Ленчик Макогон. – Вместо чаю утром рано выпил водки два стакана. Вот какой рассеянный с улицы Бассейной.

– Что пили-то? – поинтересовался у Багрова Кешка, оказавшийся за скобками всеобщего веселья.

– Самый гонимый в стране напиток, – хмыкнул тот. – Самогон называется.

Работа в этот день шла из рук вон плохо. Часть моркови зарыли еще глубже, часть затоптали. Колхозный бригадир, как раненый медведь, ревел на Котьку, бригадира студенческого:

– Что за работа, я тебя спрашиваю? Это не работа, а саботаж. Пьют, понимаешь ли, как взрослые, а работают, как дети…

Сонный, как осенняя муха, Котька прогундосил:

– Простите, барин, не доглядел.

Все притихли. Несколько секунд Харитоныч растерянно хлопал ресницами, оглядываясь окрест – все не мог поверить, что, действительно, слышит ерничанье юного наглеца.

– Я доложу вашему руководству о полном моральном разложении комсомольцев, – заорал он. – Пьянство, б… ство, песни похабные на все село, понимаешь ли…

– А я доложу вашему, – зевнул Багров, – что Гавриловна, ваша драгоценная теща, гонит самогон и спаивает им молодое поколение. Причем, самогон у нее не качественный. Дерьмо, а не самогон. У половины, откушавших ее продукт, – рвота и расстройство желудка. В результате, масса народу выбыла из трудового процесса… А это – ничто иное, как экономическая диверсия, понимаешь ли…

Бригадир с минуту хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. Затем, махнув на Котьку грязной пятерней, заорал: «Чтоб завтра мне две нормы дали!» и удалился с глаз.

– Накрылось наше досрочное возвращение медным тазом, – расстроился Кешка. – Теперь и две тонны не помогут.

Он оказался прав. Вернулись без обещанных правлением премий и ценных подарков. Роль последних исполнила толстая книга «Древнерусское искусство». Одна на всех.

***

Учебный процесс захватил Иннокентия сразу. Во многих преподавателей он просто влюбился. Вас-Вас, конечно, был вне конкуренции: красавец, модник, интеллектуал, острослов, эрудит, он одним своим появлением будоражил воображение студенток. Его остроты давно вошли в вузовский фольклор, годами циркулируя по коридорам и аудиториям. «Не верьте в загробную жизнь и в заочное обучение», «Студент – это ангел незапятнанный знаниями», «Eсли вас приняли в институт без экзаменов, значит, это – институт Склифосовского». «Гни извилину, иначе будешь гнуть спину!» – лишь некоторые из великого множества Вас-Васовских афоризмов, добросовестно внесенных Иннокентием в его клеенчатый «кладезь мудрости».

Но были в вузе и такие «преподы», которых он невзлюбил с первого взгляда. Антипатии, как правило, бывают взаимными. Так получилось и с Заблоцким, их русистом, на каждом занятии провозглашавшим: «Господа будущие Лауреаты государственных премий, не надейтесь на корректоров. Творец должен в совершенстве владеть родным языком, и я заставлю вас, допрежь вы возьметесь за свое стило, освежить в памяти все правила русской грамматики».

Кешка, сидевший за первым столом скривился, как от зубной боли. Его невероятно раздражал этот суетливый гном с авторитетным животиком, постоянно поправлявший на переносице круглые пенснеобразные очочки.

Марк Абрамович засек эту гримасу и подкатился к Кешке:

– Фамилия?

– Юдин.

– Угу… Я так понимаю, молодой человек, вы у нас – грамотей, каких поискать, – сверкнул он золотыми коронками.

– Вообще-то я школу с медалью закончил… В Москве.

– Москвич, значит? – улыбнулся Гном ехидно. – Ну, пожалуйте, мил-человек, на «лобное место». Напишем с вами мини-диктантик. Если сделаете меньше трех ошибок, ближайший зачет получите автоматом.

Кешка, хмыкнув, направился к доске – ошибок в диктантах он никогда не делал.

– А вы, господа прозаики, вместо созерцания чужого фиаско, откройте тетради и вместе с Юдиным проверьте уровень своей грамотности.

Заблоцкий выкатился из-за кафедры, с трудом протиснулся за Кешкин стол, уселся на его место и, пригладив прилипшие к бледной лысине прядки, стал медленно диктовать: «На колоссальной дощатой террасе, близ асимметричных кустов малинника и конопляника,.. – тут Иннокентий в первый раз споткнулся, – … под какофонический аккомпанемент аккордеона, виолончели и беспричинный плач росомахи.., – здесь он задумался во второй раз, – …сидя на оттоманке, под искусственным абажуром, закамуфлированным под марокканский минарет, небезызвестная вдова протоиерея, веснушчатая…, – на этом месте он всерьез застопорился, – …Агриппина Саввична Филиппова, исподтишка потчевала можжевеловым вареньем, калифорнийским винегретом с моллюсками и прочими яствами коллежского асессора…, – тут Кешка почувствовал, что здорово вспотел, и его рубашка полностью прилипла к спине, – … и индифферентного ловеласа Фаддея Аполлинарьевича, сидевшего, расстегнув иссиня-черный сюртук и засунув руки подмышки».

Все, господин хороший, садитесь. Единица! Восемь ошибок в одном предложении – явный перебор для медалиста. Если вам дали хорошее образование, это вовсе не значит, что вы его получили. Будем повторять правила. Итак, как пишется слово «дощатый»?

Настроение у Иннокентия упало в точку замерзания. Недавно его выбрали комсоргом курса, он стал вожаком, уважаемым человеком, и тут – такая оплеуха. И от кого? От пузатого Гнома! Слухи в студенческой среде распространяются быстрее инфекции. Теперь хоть на край света беги.

– Ты в «тошниловку» идешь? – поинтересовался у него Котька на перемене.

– Не успеваю. Надо в комитет комсомола заскочить. Возьми мне один пирожок с мясом, один с капустой и два с повидлом.

Со скоростью метеорита Багров понесся в харчевню занимать очередь. Кешка с завистью посмотрел ему вслед: не нервы у пацана, а стальные канаты. Сейчас, на семинаре, будут разбирать новое Котькино творение, а он озабочен лишь тем, как брюхо набить. Хорошо б и ему поучиться у однокашника подобной реакции на текущие события, но увы: разные темпераменты, разные психотипы. Что бы ни случилось, Константин спокоен, как индейский вождь, а его, Кешку, колотит при малейшем потрясении.

После ЦУ, полученных у комсорга вуза, Юдин плелся в шестую аудиторию, где Вас-Вас проводил семинары. У «стены объявлений» стоял гомон. Одни обсуждали вчерашний поход на поэтический вечер в Центральный дом литератора, другие делились впечатлениями от МХАТовской премьеры «Дон Кихота», третьи возмущались километровой очередью за гэдээровскими махровыми халатами в ГУМе.

«Мне бы ваши заботы, – подумал Кешка завистливо. – А тут на горбу висят: „Комсомольский прожектор“, выездная агитбригада, отряд охраны правопорядка, встреча с писателями-ветеранами, дежурство у синагоги, будь оно неладно вместе со всеми имеющимися у евреев праздниками»…

В аудитории уже собрался десяток семинаристов. Ребята переписывали друг у друга конспекты пропущенных лекций, хрустели яблоками, чавкали бутербродами, ссорились из-за пропавшего учебника, обсуждали последний концерт Аркадия Райкина.

Ляля Грош, чей рассказ предстояло разбирать вместе с Котькиной повестью, дрожала в углу, репетируя защитную речь. Багров восседал на подоконнике и лениво терзал гитару битловскими мелодиями.

Постепенно начали стекаться «чужаки». «Прозаики» уже привыкли, что по вторникам Вас-Васовские семинары посещают и будущие поэты, и драматурги, и критики, и переводчики, и черти кто с улицы: неудачники, провалившиеся на вступительных, заочники, любители литературы пенсионного возраста, гости с журфака и филфака. Пару раз Кешка видел на занятиях и маминых студентов из педа имени Ленина. При нехватке мест народ запросто усаживался на пол и внимал Протасевичу.

Прозвенел звонок. В помещение кубарем вкатилась недостающая часть коллектива (опозданий мастер не выносил). Следом за ними на пороге возник и сам Вас-Вас, как всегда, стильно одетый, с модной стрижкой, благоухающий импортным одеколоном. Сегодня он был в замшевом пиджаке бутылочного цвета, черном шерстяном пуловере под горло, черных твидовых брюках и мягких замшевых туфлях оттенка болотной тины. Из подмышки Протасевича торчала толстая кожаная папка с выдвижной ручкой и свернутая в трубочку «Комсомольская правда».

– А он женат? – раздался за спиной Кешки шепот Варьки Климовой.

– Более чем, – прошептала в ответ Карина Оганесян. – Жена – артистка филармонии, редкая красавица. Я их в «Современнике» видела, на премьере спектакля «На дне». С ними дочь их была, девка нашего возраста.

– А сколько ж ему лет? – не унималась Варька.

– Думаю, сорок – сорок пять.

Вас-Вас развернул газету и поднял ее вверх.

– Прежде всего, ребята, давайте поздравим Костю Багрова с большим успехом. Отрывок из его повести «Перекати-поле», которую мы сегодня намерились обсудить, опубликован в свежем номере «Комсомолки».