Читать книгу Любовь. роман - Татьяна Столбова - Страница 5

Позже Коля пытался вспомнить, что было потом, и не сумел. Память сохранила только короткие эпизоды и обрывки фраз, и это было обидно, потому что вечер, безусловно, мог считаться историческим в Колиной жизни. Лю, Люба, Любовь – его судьба. Сейчас ему казалось, что он знал это с самой первой их встречи, с самой первой секунды, когда на той попойке у Анжелины услышал ее тонкий насмешливый голос и повернулся, чтобы увидеть ее.

Ночью, расставаясь с ней, он сказал об этом. Лю тихо засмеялась и ничего не ответила, но Коля был уверен, что она все чувствует точно так, как он. Все, что впрямую или косвенно касалось их двоих. Было бы иначе – он проводил бы ее до дома и у подъезда попрощался. Но Лю пригласила его к себе, не выдумывая повода вроде чашечки чая на дорожку, а откровенно сказав, что Коля должен остаться у нее на всю ночь. Значит, почувствовала эту связь между ним и собой, поняла, что не стоит терять время на условности.

Он остался, но в половине четвертого, после второго стакана портвейна, его замутило, и он, не желая, чтобы Лю была свидетелем его слабости, ушел. Во дворе, за помойкой, его стошнило. Сразу стало легче, однако возвращаться к Лю он не решился. Все потом, подумал он, все еще будет потом.

Жаль, что он так много выпил в рюмочной и жаль, что он был там с Бобровой. Вот что он помнил совершенно отчетливо – это глаза Бобровой, причем не в те минуты, о которых теперь и думать было совестно, а в момент прощания у метро. Ирина так же хорошо, как Коля и Лю, понимала: не то что любовного треугольника, а и простой дружеской вечеринки втроем не будет. Мавр сделал свое дело – определил место встречи двух влюбленных – и теперь может уходить. И она смотрела на Колю, словно прощаясь, хотя могла увидеть его уже наутро в институте, и дальше – каждый день. И все же это было именно прощание, в том смысле, который ни для Коли, ни для Ирины не являлся тайной.

Коля тяготился печальным взором Бобровой и желал ей провалиться на месте, если уж она не понимает, что давно пора уйти. До закрытия метро оставалось минут сорок, Лю часто поглядывала на свои маленькие наручные часы, но ничего Ирине не говорила. Вероятно, из деликатности. Коля, во всяком случае, молчал по этой причине. И ночевать бы Бобровой на улице (или в постели с Колей и Лю, поскольку они вряд ли решились бы в столь поздний час оставить ее одну), если бы она не опомнилась вдруг и, кивнув обоим, не побежала к дверям метро.

А они медленно пошли назад, держа курс на Старый Арбат, адрес прописки Лю. Там она жила в небольшой коммунальной квартире, в одиннадцатиметровой комнатке, очень уютной и теплой. Позже, уже лежа в своей кровати, Коля под тихий храп Портнова мысленно бродил по этим одиннадцати метрам, и мысленно же присаживался на мягкий диван, на подлокотник глубокого кресла, трогал пальцем бархатистый толстый лист неведомого растения, живущего в горшке на широком подоконнике, протирал рукавом пыль с полированной крышки стола… Как он хотел бы жить там вместе с Лю – он и себе не признавался. Слишком быстро все случилось. Нежданно-негаданно, он не был готов к такому повороту событий…

* * *

– Ну и вид у тебя, брателла, – сказал Портнов, нависая над Колей.

Коля проснулся, но глаз не открывал, ждал, когда Портновская тень отодвинется в сторону. Он и сам знал, какой у него вид. Мало того, что синяки до сих пор переливались на лице, так еще и вчерашняя пьянка, и короткая ночь, и ужасный сон (кошмар в прямом смысле слова) наверняка добавили желто-зеленых красок. «Ни грамма, ни капли… – уже начиная мучиться похмельем, думал Коля. – Никогда в жизни… Ни за что…»

Портнов наконец отошел, и Коля сел в кровати, попробовал открыть глаза. Не так-то просто оказалось это сделать – веки накрепко склеились. Пришлось разлепить их пальцами. Портнов противно заржал.

– Да пошел ты… – буркнул Коля, вставая.

В такие минуты даже лучший в мире сосед казался очень неприятным типом. Переселить бы его в другую комнату, к Вяткину, например. Пусть бы там шутил сколько вздумается, а Коля жил бы один и наслаждался своим обществом…

Смех оборвался.

– Пива хочешь? – деловито спросил Портнов.

– Да, – сказал Коля.

Портнов накинул куртку и вышел.

«Пусть себе живет здесь, – подумал Коля, одеваясь. – Такой хороший парень все же. Чуткий, внимательный…»

Чуткий внимательный Портнов вернулся с пивом через десять минут. Коля ножом открыл бутылку и присосался к холодному горлышку как пиявка. Он хотел выпить сначала половину, а остальное через некоторое время, но выпил все. Поставил пустую бутылку на пол, обернулся к Портнову.

– Лучше? – осведомился тот.

– Лучше, – ответил Коля. – А еще есть?

Портнов поколебался, потом достал из внутреннего кармана куртки вторую бутылку и отдал другу.

– Ладно, лечись.

Пока Коля, обливаясь, пил пиво, Портнов устроился на стуле возле стола и покачивал ногой, задевая ботинком Колину ногу. Это действовало на нервы, однако у Коли не было сил отодвинуться. И сказать Портнову, чтоб не пинался, тоже не было сил.

– Теперь чай, – сказал Портнов, забирая у Коли пустую бутылку. – Гусев ставил чайник, я видел. И заварка у него есть.

Сосед Эдик Гусев, прозаик с первого курса, готов был отдать Портнову не то что заварку, а и последнюю рубаху, если б тот попросил. Эдику было лет двадцать пять, он приехал из Брянска, где работал гардеробщиком в центральной библиотеке. Начитавшись фантастических романов, он написал рассказ «Чудовище», про подземных монстров, которые намереваются захватить весь мир. Рассказ напечатали в каком-то областном журнале, и воодушевленный Эдик тут же написал другой, под названием «Два чудовища». Он был как бы продолжением первого. С этими опусами Эдик поступил в Литературный институт, и теперь опять кропал что-то в том же духе. Говорили, что новая вещь его будет называться «Три чудовища», но это, наверное, было шуткой.

Эдик был страшно косноязычен: заикался, проглатывал слоги и слова, шепелявил и картавил. Читал он свои произведения примерно так: «Фода ибывала. Тюдиссе ёбло и зыркло…» (что означало «Вода прибывала. Чудище захлебывалось и фыркало»), и восполнял стилистические и прочие огрехи артистическим мастерством, то есть в процессе чтения строил страшные рожи, шептал, рычал, мычал и повизгивал.

С Портновым он занимался на одном семинаре, очень его уважал и даже хотел третий рассказ посвятить ему, как другу и учителю. Портнов, естественно, никаким другом и учителем Эдику не был. У него своих забот хватало, и друзей тоже. Но кое-какие мелочи Гусеву все-таки позволялись. Так, например, Портнов порой снисходил взять у него в долг рублей тридцать, или хлеба, или сигарет.

– У нас есть заварка, – сказал Коля. – В шкафу, на верхней полке.

– Ну надо же, – удивился Портнов. – А я думал, кончилась.

– Да ты уже месяц чая не пил.

– Разве месяц? Да, пожалуй… Ладно, пойду, заварю свежий. Что-то чайку захотелось.

Он пошел к двери, но на середине комнаты вдруг остановился, обернулся и сказал:

– Вчера Надя приходила…

Коля ничего не ответил.

* * *

К вечеру небо прояснилось, стало тепло. Прежде чем подойти к дому Лю, Коля погулял немного по арбатским переулкам, посмотрел представление, разыгранное двумя парнями в шутовских одеждах, послушал пару песен мальчика лет пятнадцати, с огромной гитарой наперевес. Пел мальчик громко, текст его песен был какой-то бессвязный, так что Коля, устав вслушиваться, незаметно для себя погрузился в собственные мысли. Вернее, в одну мысль: о Наде.

Да, с Надей получалось нехорошо. Получалось просто некрасиво. Коля никак не мог придумать теперь, что он скажет ей. Она верит ему, она любит его, она хочет быть с ним. Почему раньше ему казалось, что и он испытывает к ней те же самые чувства? Ведь это было не так, совсем не так. Рядом с ней ему было хорошо, тепло, но не более того. Как мог он принять за любовь душевный покой и симпатию? Как мог не разобраться в себе?

Он ясно представлял Надины глаза, когда (и даже мысленно Коля при этом отводил взгляд) он попросит ее простить его и забыть как можно скорее. Он видел удивление, растерянность, обиду, боль. Мало того, он уже начинал сам переживать все это за Надю и ее будущие страдания уже казались ему невыносимыми. А тут еще мальчик как-то очень удачно взял высокую ноту, и сердце, будто потянувшись за ней, заболело, заныло. Коля приложил руку к груди, ощущая ладонью неровный, глухой и тяжелый стук, и отошел, свернул в переулок. Так идти к дому Лю было дольше, но Коля заметил на Арбате, по пути, других артистов и певцов, и не решился опять бередить душу музыкой. Она всегда действовала на него слишком сильно, слишком, он порой даже думал, что следовало с таким восприятием музыки родиться композитором, а у него и слуха хорошего не было. Напевал что-то иногда, сам для себя, довольно верно, но не более того.

В подъезде Коле встретилась кошка, которая наблюдала за ним, когда его тошнило ночью у помойки. И сейчас она, лишь только заметив его, остановилась, села и уставилась с любопытством, словно спрашивая, как дела, как здоровье, приятель, выглядишь ты неважно, да это и понятно… Коля обошел ее, зачем-то пробормотав «привет».

Поднявшись на третий этаж, он постоял немного у двери в квартиру Лю, еще раз проговорил про себя ее имя и слова, какими хотел бы начать этот вечер с ней, потом нажал кнопку звонка. Минут пять за дверью была абсолютная тишина. Коля позвонил снова, и услышал гулкие уверенные шаги из глубины коридора. «Сосед», – сразу определил Коля, хоть и не видел никогда ее соседа и вообще не знал, был ли он. И оказался прав.

Дверь открыл мужчина лет тридцати, в клетчатой рубашке и синих джинсах, заляпанных краской. Высокий, крепкий, темноволосый, с красивым, несколько актерским лицом. Коля поздоровался и спросил Лю. Сосед чуть улыбнулся и ответил, что ее нет, что она ушла часа два назад и когда вернется, он не знает. Коля поблагодарил и ушел.

Портнов, спасибо ему, дал денег на бутылку вина. Теперь это вино Коля намеревался выпить один, где-нибудь на скамейке. На душе почему-то было спокойно, никакого огорчения от того, что Лю не оказалось дома, Коля не испытывал. Может быть, и на самом деле он еще не был готов к новой встрече. Ведь он так устал за последние дни, так измотал себя депрессией, а роман с Лю только начался, и вполне вероятно, он испортил бы все неловкой фразой, или, того хуже, настроением не в тон ее настроению.

Перочинным ножом Коля срезал с бутылки крышку и расковырял пробку. Большая часть крошек пробки попала в вино, но уж это совсем мало волновало Колю. Он едва сделал первый глоток, как за спиной знакомый голос произнес его имя. Он оглянулся.

– Здравствуй, – с улыбкой сказал Ромашинский, садясь рядом. – Какими судьбами?

– Гуляю, – коротко ответил Коля.

Он был рад Ромашинскому, он даже, наверное, именно его и хотел бы видеть сейчас. Не для того, чтобы вновь вернуться к разговору о повести эмигранта и дурацком выступлении на семинаре Светки Галушкиной. Эту тему Коля уже закрыл. Ему просто приятно было встретить этого человека, ясного и простого, которого за два с лишним года привык считать не только своим преподавателем, но и товарищем.

Ромашинскому было лет пятьдесят пять, не меньше. Он и выглядел на этот возраст – морщинки лучиками у глаз, седина в усах и бородке; только светлые живые глаза его были молодые. Со студентами он общался на равных. В этом никогда не чувствовалось снисхождения, потому, видимо, что Ромашинский сам себя ощущал двадцатилетним. И его «ты» никого не обижало, даже самых надутых и взрослых.

– А я живу неподалеку. Вон там.

Ромашинский махнул рукой в сторону дома Лю, скрытого другими домами, и Коля подумал: вот бы он жил там, вот бы он был ее соседом, а не тот артистический красавец. Тогда можно было бы приходить к нему в гости, стать в квартире своим человеком и каждый день сталкиваться в коридоре с Лю… А впрочем, нет, Коля не имел никакого желания сталкиваться с Лю в коридоре. Если бы в другом месте… Например…

Тут Ромашинский назвал свой адрес – улицу, перпендикулярную почти Арбату, и Колина фантазия тотчас утихла.

– Как дела в институте?

– Ничего. Ничего, Юрий Борисович, – сказал Коля и задумался: а правда ли «ничего»? В последнее время учеба шла со скрипом, было скучно, а творческие семинары вообще надоели. – Скучно только.

– Бывает, – произнес Ромашинский с улыбкой. – Ну а что твой рассказ? Закончил?

– Нет. Новый начал, но пока не получается.

– Получится. Не спеши, старайся почувствовать себя, мысли свои анализируй, даже абсурдные. И не пытайся повторить «Греческого героя». Работай так, будто его не было. Помнишь, мы с тобой говорили о Толстом?

– Смутно. О Гончарове – помню, а о Толстом смутно.

Ромашинский рассмеялся и откинулся на спинку скамейки.

Коля вдруг позавидовал ему, его четкому представлению о жизни, его доброму отношению ко всем и каждому в отдельности заранее, априори. Ромашинский готов был верить и доверять любому, и это при том, что и в юности, и в зрелости натерпелся от всякого рода чинуш и равнодушных. В застойные годы он много писал об одном прозаике, малоизвестном, но очень талантливом. У прозаика вышло всего две книги, членом Союза писателей он не был, жил в маленьком русском городке, провинциальном по самой сути своей, давно и тяжело болел, и единственно жена его всегда находилась рядом.

Ромашинский принимал в жизни прозаика непосредственное участие: привозил ему редкие лекарства, договаривался с московскими врачами об обследовании, помогал деньгами, и главное – сочинял о нем искренние и эмоциональные статьи, что было невыгодно и в материальном смысле, и в смысле карьеры, так как этого писателя официальный литбомонд не любил и потому не замечал.

Коля читал книги прозаика, обе о войне, которую тот прошел от начала до конца. И понимал, почему Ромашинский бьется за него. Так честно и мужественно писали многие прозаики-фронтовики, но у этого были еще тонкость и точность чувств, делавшие его произведения вневременными.

Когда прозаик умер, Ромашинскому было уже за сорок. Он многое мог еще сделать, но уже не на многое мог рассчитывать. Его долго и с удовольствием «ели» собратья по перу; он всех прощал; он говорил о людях только хорошее и всегда находил оправдание любому. Вот чего Коля не понимал и не желал понимать, хотя знал, что в этом была мудрость, свойственная лишь очень чистым и добрым людям. Себя Коля к таковым не относил, а по молодости лет вообще стыдился четких и ясных определений, предпочитая усложнять и чувство, и понятие, и мысль. Так казалось естественнее почему-то.

– Юрий Борисович, я слышал, в одном издательстве собираются выпускать… – и Коля назвал фамилию того прозаика.

– Да, – кивнул Ромашинский. – Я принес им три его повести, понравилось, в январе, думаю, уже книга выйдет.

Несмотря на свое отношение к Ромашинскому, Коля не мог решиться предложить ему вина, и одному пить было неудобно. А тут появился повод.

– Надо отметить такое событие.

Коля приподнял бутылку и вопросительно посмотрел на преподавателя.

– Вот в январе и отметим, – снова улыбнулся Ромашинский и встал. – Ладно, Коля, мне пора. У тебя мой телефон есть, звони, если что…

* * *

В последующие дни Коля дважды заходил к Лю, но так ее и не застал. Соседа он тоже не видел. Дверь просто никто не открывал.

Неделя прошла быстро. Коля наконец вошел в привычную колею, начал учиться, написал письмо родителям, навестил Алешу и съездил к Наде. Разговор дался ему трудно, да иного он и не ожидал. Надя стояла перед ним потерянная, молчала, а он мямлил объяснения и извинения и ненавидел себя как последнего подлеца. Когда он уже уходил, Надя тихо сказала: «Ну, так, значит… До свидания, Коля. Звони, если что…». Он качнул головой, сам не понимая, означало это согласие или, наоборот, отказ, и, не вызывая лифт, побежал по лестнице вниз.

Надины последние слова, в точности такие, как слова Ромашинского, сказанные ему на прощание, Коля воспринял как некий знак. Мол, есть люди в его жизни, с которыми он все равно когда-нибудь встретится, и неважно, когда. Важно, что они остаются с ним, в его душе и в его памяти. Конкретно к Ромашинскому это, конечно, не относилось – Коля и так видел его раз в неделю на занятиях по текущей литературе. И все же глубинное значение имело и в Колином восприятии этого человека тоже.

Затем произошло сразу два знаменательных события, которые отвлекли Колю от грустных и прочих мыслей. Во-первых, Портнов переехал жить к Анжелине. «Ненадолго, – сказал он, собирая вещи. – Отдохнуть от общаги надо, засиделся…» И Коля остался в комнате один.

Во-вторых, в общежитие наведался Чичерин и сообщил, что на старшего Леонтьева завели дело и скоро, надо полагать, будет суд. Коля в составе большой делегации (Бортников, Портнов, Ванюша Смирнов, Саня Вяткин, Гопкало, Ильенко, Чичерин и Боброва) несколько раз ходил к следователю, к адвокату и к Кутикову. Кутиков был главным свидетелем обвинения, и его, в общем, не составило труда уговорить переменить показания. Следователь со странной фамилией Гжель-Пушкин разговаривал неохотно, то насмешничал, то грубил, и Портнов чуть не дал ему за это в глаз. Хорошо, Коля был начеку и вовремя схватил его за руку.