Читать книгу НЕ/ДРУГ - Татьяна Труфанова - Страница 5

Приемная размером с гараж была туго набита красотой, как подарочная корзина. Красотой в ассортименте – блондинки пепельные и шатенки томные, девы высокие, с пальмовым станом, и лестного для мужчин роста, изящные, ерзающие, рыжие, русоголовые, с алым ртом, в длинных серьгах, как бы без макияжа, с родинкой на щеке – полтора десятка девиц (миленьких, более чем и, наконец, ярких, как вспышка) ожидали прослушивания. Развешенные по стенам застекленные метровые киноафиши отражали и умножали их глаза, горевшие волчьим нетерпением.

«Если отбирают за внешность, то я на пятом месте… или даже восьмом, – подумала Аля. – А если по таланту – я всех порву, как Тузик грелку».

Она стояла у двери и покачивалась с пятки на носок, устав ждать. По спине порой пробегали мурашки – то ли от волнения, то ли от взглядов соперниц. Сверлите, сверлите, ну-ну. Сейчас моя очередь. Вот войду и… узнаете, что.

По приемной, как аромат беспокойства, пополз запах лака – одна из девушек красила ногти. Кто-то постукивал каблуком по плитке пола.

Наконец глянцевая дверь крякнула и выпустила предыдущую соискательницу. Аля шагнула внутрь.

В дымчато-серой комнате из мебели были пара софитов, три икейских стула и тощий стол. Плотно закрытые жалюзи пресекали попытки дневного света развеселить обстановку. При камере потягивался тучный кудлатый оператор. Рядом сидела кастинг-директор, чей телефон дала Жукова, – Татьяна Углова, дама лет сорока: худая, со взъерошенной стрижкой и закатанными, как для столярных работ, рукавами рубашки.

– Выучили текст? – взъерошенная кивнула на страницы в Алиной руке.

За два часа ожидания Аля могла бы не три страницы, а тридцать три выучить.

– Тогда начнем. Представьтесь.

Камера на черной треноге зажгла красный глаз.

– Альбина Свирская, восемнадцать лет, актриса.

Как обычно, показать фас, профиль, развернуться на камеру с улыбкой, махнув темно-шоколадной шевелюрой и просияв глазами. В своей улыбке она была уверена. В неудачные дни Аля находила в своей физии мильон недостатков (нос – слишком длинный, рот – как у мультяшной утки и так далее), но улыбкой была довольна. Мама говорила, что внешностью Аля пошла в отца. Эх, падре мио, где ты? Помнишь ли обо мне?..

Углова скучным тоном попросила рассказать о себе.

Пять лет в театральной студии, «Гроза», «Бесприданница», «Каменный гость», «Чайка» Баха, «Ромео и Джульетта», у меня были главные роли! (Пусть не всегда, но сейчас надо было распушить хвост.) Аля бодро докладывала на камеру и только хотела перейти к своему триумфу: четыре раза вызывали на бис, похвалы режиссера, репортаж про их «Ромео и Джульетту» на ярославском ТВ… как дама подняла руку:

– Достаточно. Давайте перейдем к сцене.

Радушия в этой тете было как в рубанке.

Аля отвернулась на секунду, замолчала, вызывая в памяти Машу – свою героиню, девушку вспыльчивую и в данный момент разобиженную (Маша встречалась со своей любовью и собиралась разнести его в пух и прах).

Взъерошенная произнесла первую реплику за героя, Аля подалась вперед…

– Бон джорно! Как у нас дела?

К ним ворвался румяный, упитанный молодой мужчина с розовым носиком, блестящими глазками – этакий довольный жизнью Наф-Наф, вернувшийся с лыжной прогулки.

– Глебчик, ты бы хоть стучался, – сказала Углова.

– Или ты мне не рада? – притворно ахнул Наф-Наф (Аля моментально его невзлюбила). – Ну, выкладывай: ты нашла нам новую звезду? Звездочку, звездюлечку? Татьян, тебе смешно, а мне Самсон скоро дырку в голове просверлит! – интимным баритоном сообщил он.

Татьяна, между тем, не смеялась и даже не улыбалась.

– Ищем. Вчера я тридцать девиц на Машу отсмотрела и сегодня смотрю. Пока что… – Углова неопределенно покачала головой.

– То есть все там в предбаннике – Маши? Неплохо. А это кто? – он кивнул на Альбину.

– Тоже Маша. Хочу попробовать.

Лицо румяного Глеба выразило изумление.

– Да ладно! Но послушай, она же… – он смерил Свирскую протестующим взглядом, – Татьян, а ты помнишь, что вещал мэтр? Первая любовь, нежное создание, такая тургеневская девушка…

– Это можно сыграть.

– Я Джульетту играла! – не смогла молчать Аля.

Наф-Наф развел руками, осклабясь.

– Джульетту – может быть. Но тургеневская девушка! Русая коса! Я дико извиняюсь, но вы скорее – где же ты, моя Сулико! Карменсита или Медисабель в крайнем случае… Я ничего не имею против, у меня самого друзья есть и грузины, и чеченцы, просто…

– Я не грузинка, я русская. У меня отец из Аргентины, – хмуро сказала Аля.

– Вот! Вот! – затыкал в воздух пальцем Глеб. – С Карменситой я не ошибся. Танюш, ты же лучше меня в сто раз понимаешь, что такое типаж! И как втемяшится режиссеру в голову совершенно определенный типаж и никуда, ни на сантиметр ты его…

– Стоп-стоп-стоп, – перебила его кастинг-директор, но сама остановилась, повернулась к Але. – Альбина! Вы подождите снаружи, хорошо?

Пару минут, вязких от дурных предчувствий, Аля прождала в коридоре, отгоняя от двери следующих претенденток на роль, среди которых, уж конечно, хватало и белокожих, и русоволосых.

Затем из тревожной двери выдавился веселый, румяный хряк.

– Без обид, – сказал он Але. – Удачи тебе!

Уже все понимая, Альбина вползла в комнату кастинга.

– Глеб – помощник режиссера, – сказала невозмутимая Углова. – У него, конечно, есть вес… Но я вас все равно запишу. Готовы?

И снова зажегся на камере красный глазок, Аля глубоко вдохнула – и нырнула в роль, как в глубокую воду. Она спорила, гневно спрашивала, вспыхивала, обижалась, просила – а напротив вставала туманная фигура кого-то, любимого незнакомца.

Для сотни актрис прослушивание – пшик и тьфу, а для сто первой – бархатная ступенька к роли.

Кажется, только что Аля закончила сцену, стояла, затаив дыхание, сцепив за спиной руки в замок, пока с нее, как слои краски, слезали чужие чувства – и вот уже дымчато-серая комнатка сменилась чернотой необъятного павильона, потолок взмыл вверх, вспыхнули тревожные луны софитов. Только что она была в четырех углах втроем с Угловой и оператором – на секунду смежила веки – и вокруг с полсотни человек, шорохи, стуки, треск и звяк, и гул разговоров, и перекрывающий этот гул голос второго режиссера: «Пе-ереставляем све-ет!» Стройная, правильная, греющая душу суета киносъемок. И в центре ее – Альбина Свирская с дурацкой улыбкой, обрадованная, притоптывает, смотрит, глазами лупает.

– Ты протирку для линз привезла? – рядом остановился Володька, щетинистый администратор. – Отлично. Будь другом, сбегай к реквизиторам за стреляными гильзами.

Аля кивнула и отправилась по адресу. Она же младший помощник за все, отчего ж не сбегать.

Дело в том, что Углова сказала: «Мы вам позвоним». Как говорили и все остальные в последние три месяца. Мы вам позвоним. Никто, ни один из них не позвонил. В этот раз был особый случай: не ролька на три слова в рекламе, не какая-нибудь эпизодическая продавщица или школьница, а большая, полноценная роль – судя по сцене, которую играла Аля, судя по вниманию к ней Наф-Нафа. Тут было что играть – и Альбина вывела на сцену весь свой оркестр реакций: нежно касалась струн, била в литавры, поднимала жалобную флейту, переходила в секунду от изумления к гневу, от стыда – к мольбе. Она знала, что взъерошенная была впечатлена, видела это по ее прищурившимся глазам. Аля ждала, что Углова скажет: «Вы, только вы!» А та опустила взгляд, покивала своим мыслям, пожевала губу и – ровным голосом – сказала: «Мы позвоним».

Что ни делай, хоть до луны допрыгни, Алины шансы не менялись.

Выйдя с кастинга, она обнаружила себя все там же, на Мосфильме. И вспомнила, что совсем рядом снимает кино продюсерша Жукова и прочие счастливцы, каждый при деле… Так неужели она сейчас поедет домой, в съемную комнату? И завтра – ее смена в кафе, тарелки, объедки, и послезавтра, и смена тянется, как резиновый клей, и так будет каждый день, каждый вечер, а телефон молчит в сумке, тяжелея с каждым днем, прирастая свинцовым молчанием. Уйти с Мосфильма – туда?

Ноги сами привели Свирскую в третий павильон, где она недавно играла в массовке. Она нашла белесого продюсера и пристала к нему насчет работы. Ей повезло – им нужен был еще один помощник на площадке. Пусть конец съемок близко, работа всего на пять дней, зарплата как на булавки – Аля тут же позвонила в свою кафешку, уволилась и осталась на съемках.

С утра снимали сцену перестрелки в операционной. Звезду фильма Свирская узнала сразу: Уланов, ныне телеведущий, а в прошлом – чемпион боев без правил и чего-то еще подобного. Уланов выглядел как советский рабочий с плаката: честное простое лицо, косая челка, гранитные мышцы; только все пошире, будто плакат растянули.

В два часа дня звезда и другие актеры покинули фанерную декорацию, оставив после себя россыпь гильз, ошметки бинтов и пунктиром простреленную кровавую простыню, свисавшую с каталки. В черноте павильона уже витал запах харчо и жареных котлет – в углу расставили свои кастрюли кормильцы всей съемочной братии. Обед!

Скоренько проглотив первое и второе, Аля вышла подышать воздухом.

Октябрьский ветер свистел по дорожкам Мосфильма. Беспокойный ветер насвистывал в ухо: «Ш-што ты будешшь делать, когда кончатся съемки?»

Свирская достала мобильник. Всё ярославские номера. Теперь она по ним звонила редко, потому что ведь дорого.

– Але, Верка!

– Э-эй, привет! – зазвучал обрадованный голос. – Ты как там?

– Офигенски! Работаю в кино, уже пятый час пошел.

– Иди ты! Кого играешь?

– Никого. Я девочкой на побегушках пошла. Знаешь, мало ли… Буду крутиться в нужном месте, вдруг представится случай? Перезнакомилюсь тут со всеми, вдруг режиссер на меня внимание обратит или найду…

– Алька, я убегаю! – перебила подруга. – У меня сейчас пара начнется, – она, в отличие от Али, поступила в педагогический. – Потом репетиция, мы «Белую гвардию» ставим, ну, ты понимаешь, раньше ночи не освобожусь. Я тебе перезвоню завтра!

Бряк. Конец разговора по душам.

Киногород звал на прогулку. Указатель на перекрестке ощетинился ярко-синими флажками: налево пойдешь, оружейный цех найдешь, направо пойдешь, актерский отдел найдешь, прямо пойдешь… На линии Алиного взгляда вдалеке затормозил черный джип. Из просторной машины вылезла знакомая – та высокая продюсерша, Жукова, и поспешила в Алину сторону.

– Рома! – окликала она.

Мужчина в светлом плаще, только что миновавший указатель и Алю, приостановился, а затем пошел навстречу Жуковой. Он был в фетровой шляпе и высоко поднял воротник плаща, защищаясь от ветра, так что Аля не видела его лица. Но когда они встретились с продюсершей, прохожий – ну прямо джентльмен – приподнял шляпу… Руманов!

Тот самый Роман Руманов, чье фото она скачала себе в мобильный, чтобы поглядывать время от времени. Актер, звезда первой величины, красавец.

Рядом с Жуковой он оказался гораздо меньше ростом, чем представлялось Але по фильмам: даже в шляпе – по лоб продюсерше. Но разве могло это умалить его?

Весной была неделя – незадолго до премьеры «Ромео и Джульетты», после разрыва с бойфрендом – когда Аля смотрела фильмы Руманова по две штуки в день. Саша, первая любовь, приревновал ее к театру и к Ромео и бросил ее. А Руманов был рядом. Любовник и остроумец, интеллектуал и боец, танцор, аристократ, отверженный, сыщик – менявшийся от фильма к фильму Роман не мог наскучить. Стоило вставить диск в плеер, нажать на пульт, перемотать на нужное место – и Руманов обнимал (почти Альбину) и шептал нужные слова. Тыц! Вот он – любимый по требованию.

А сейчас Руманов во плоти стоял всего в тридцати шагах от Али, разговаривая с Жуковой. Словно нарочно раздвинулись облака и метнули язык золотистого света на великолепного Романа, а заодно уж и великаншу-продюсершу, а заодно уж и Свирскую. Профиль Руманова четко вырисовывался на фоне багряно-желтого клена. Он рассмеялся над чем-то, а затем вдруг затанцевал – пустились в пляс руки, плечи, бедра. Всего несколько па, ча-ча-ча или самба. Ветер донес до Али смех продюсерши. Она приобняла звезду за плечо, другой рукой месила воздух, нечто доказывая Роману. Он неопределенно покачал головой, затем медленно улыбнулся – и в его улыбке было обаяние полубога, благосклонно и устало принимающего всеобщую любовь.

Еще несколько мгновений – и они разошлись. Аля, затаившаяся за синим указателем, не отрывала глаз от фигуры в плаще. Он удалялся, не оборачиваясь. Свирская, не думая, зачем, зашагала за ним.

Руманов скрылся за углом трехэтажного кирпичного здания. Аля побежала. Хлопнула входная дверь, за которой исчез край бежевого плаща. Аля влетела внутрь. В конце немочно-голубого коридора мелькнула спина звезды. Руманов скрылся за некоей дверью. «Павильон №…» – гласила табличка. Аля, подождав немного, чтоб успокоиться, приоткрыла дверь – ничего не увидела, кроме темноты – и тогда уже, как воришка в форточку, скользнула внутрь.

Из темного предбанника она попала в павильон, в центре которого помещалось пол-квартиры из советских 70-х. Точно такая же коричневая полированная стенка с книгами и сервизами стояла у нее дома, приобретенная дедушкой и бабушкой в те туманные времена, когда Али еще не было на свете, а ее мама носила косички и пионерский галстук. Двое реквизиторов кружили у накрытого скатертью стола, расставляя хрустальные салатники с майонезными горками и шампанское, осветитель со скрежетом двигал большую лампу на треноге, и прочие топтались вокруг декорации. А Руманов как в воду канул.

– Девушка, а вы кто? – раздался недружелюбный голос.

Рядом стояла молодая блондинка в черных очках и смотрела на Свирскую взглядом школьной завучихи (а подобные взгляды успели Але поднадоесть за десять лет).

Альбина состроила умильную улыбочку, лицо ее округлилось, и голосом дамы бальзаковского возраста она сказала:

– Я тетушка Чарли из Бразилии, где в лесах живет много-много диких обезьян!

– Отлично. А к кому вы пришли, по какому делу? – вопрошала твердокаменная блондинка.

Надо было немедленно что-то придумать, соврать, но в кои-то веки ничего в голову не приходило. Свирская растерянно изучала потолок.

– Ира, это моя знакомая из ВГИКа, – сказал кто-то.

Рядом с Алей оказался высоченный парень, чуть сутулившийся, с черной лохматой головой, которой не помешала бы стрижка, и с густыми, почти сраставшимися на переносице бровями. На груди у него висела камера.

– Так что ж вы молчите! – укорила Алю строгая девушка, хмыкнула и удалилась.

Свирская осталась стоять с тем парнем. С минуту они молча разглядывали друг друга. Парень был похож на шестимесячного щенка овчарки, у которого кости опережают в росте все остальное: неборцовские плечи распирали футболку, скулы торчали над впалыми щеками, а нос был великоват для худого лица. «Рекс! – решила Аля. – Вылитый Рекс. Нет, пока Рексик».

– Спасибочки, – прервала Аля молчание. – Ваш художественный свист пришелся очень кстати.

– Всегда пожалуйста! Тем более, что это не свист, а чистая правда: я вас знаю по ВГИКу.

– Я учусь во ВГИКе? Проклятая амнезия…

– Нет, я думаю, вы не поступили. Летом я видел вас на экзаменах, а теперь в институте не вижу, из чего следует… элементарно.

Аля несколько скривилась при этом напоминании о ее неудаче и молча уставилась на парня. Он уводил от нее взгляд, будто побаивался смотреть на нее прямо, но и совсем глаз отвести не мог.

– Из чего следует… – протянула она, – что вы меня помните уже три месяца, хотя поступала толпа народа.

– Может быть, у меня фотографическая память на лица.

– Может быть.

Через десять минут Аля уже знала, что зовут его Юра Чащин, он поступил на режиссерский, камера – потому что он всегда с камерой, как в детстве подарили первую, так и не расстается, а еще хочет снять своего отца за работой, он оператор, вон он стоит, ага, нет, поступил без блата, идиотский вопрос, ладно, извиняю, давай «на ты»?

Полутьма павильона особенно располагала к болтовне, отгораживая от прочих немножко, ровно насколько надо; полутьма заставляла вставать чуть ближе, и они говорили вполголоса, чтобы не быть помехой всем этим людям, занятым прекраснейшим из дел – созданием кино; говорили вполголоса и сближались еще.

Он мог бы Але рассказать тут про все, показать кое-какие закоулки, тайные места, типа того… Только Аля собралась сообщить ему, что она на Мосфильме – не туристка, а может, и поведать о своих злоключениях с кастингами, как заметила шевеление в толпе возле декорации.

Секунда, когда все головы поворачиваются в одну сторону, как стрелки компасов – к внесенному магниту. А затем на линии «севера» возникает Руманов: сперва как темный силуэт со знакомой осанкой, затем обрисованный на миг световым контуром профиль.

Руманов вошел в декорацию, следом за ним – блондинка в домашнем голубом халате, с прической под Барбару Брыльску, и толстяк-груша в отвислых трениках и майке-алкоголичке.

Руманов занял позицию у накрытого стола, взял бокал. Он не делал ничего особенного: расслабленно стоял на своей позиции, ожидая, пока все и вся займут должные места, перебрасывался с другими актерами негромкими, неразличимыми репликами, которые вызывали заливистый смех «Брыльской» и короткое похохатывание толстяка. И в то же время Роман казался ярче, выпуклей всех остальных – возможно, оттого, что на его фигуру наслаивались десятки сыгранных им разнородных ролей. Он выглядел более реальным – как таинственный незнакомец с девятью жизнями посреди заурядностей. Не мешало даже то, что его обрядили в пижона из 70-х: вельветовые клеши, рубаха в тропических попугаях, полурасстегнутая на волосатой груди, ботинки на каблуках; да еще подклеили дурацкие бачки.

– Эй, в чем дело? – Рекс пощелкал пальцами у нее перед носом. – Очнись, Альбина! Или ты фанатка Руманова? Держишь его фото над кроватью, да?

Аля пришла в себя.

– Авада кедавра! Чур тебя! Я похожа на чокнутую?

– Было дело, минуту назад.

– Мне Руманов даже не нравится! – возмутилась Аля.

– Не знаю…

– Нет, он мне нравится как актер! Потому что актер он великолепный. Будешь спорить?

Юра помялся, но с неохотой признал дарование Р.Р.

– Смотрю, потому что любопытно! Я же не хожу запросто к папе-оператору на работу. Но вот все остальное – ха, это просто смешно! – восклицала Аля (она и смутилась, и негодовала: как! ее поставили в один ряд с безмозглыми фанатками!).

И тут помреж заорал, и без мегафона покрывая весь павильон:

– Тишина-а на площадке!

А затем режиссер:

– Приготовились… Камера… Начали!

Юра, будто команда относилась к нему, вскинул цифровую камеру и начал снимать, нацеливаясь то на актеров, то на своего отца, приникшего к черному цветку видоискателя. Аля вытянулась на цыпочки, чтоб лучше видеть.

– Никогда не проводил время приятней! – развязно произнес Руманов с бокалом. – Папаша, позвольте мне поднять этот тост…

– Тамбовский волк тебе папаша! – надулся толстяк, бросил с дребезгом вилку с наколотым огурцом. – Доча, проводи до дверей этого ферта!

– Тогда я уйду с ним! – заявила блондинка.

Руманов шумно отодвинул стул и уселся, закинув ногу на ногу.

– Нет, я могу уйти, папаша, но зачем портить вечер? Нам вместе так хорошо…

– Станет еще лучше, когда ты отчалишь, – мрачно сказал толстяк.

Когда ты отчалишь: и мысль о собственных съемках влетела в Алину голову. Она взглянула на часы – мамочки!

– Опаздываю! – вскрикнула она.

Бросив последний взгляд на драгоценного Р.Р., Аля поспешила к выходу. Юра кинулся за ней.

– Я завтра на концерт иду. Питерская группа, рок играют. Офигенные! Мы с друзьями из ВГИКа собрались, пойдем с нами! – предлагал он на ходу.

Аля цокала каблуками по коридору, почти бежала. Не уволят же ее, если она задержалась на пять минут? То есть двадцать…

– ВГИК? Рок? Не знаю, некогда!

Они выскочили из здания на улицу. Забияка-ветер швырнул Але пыль в лицо. Рексик притормозил Свирскую за рукав.

– Телефон свой оставь!

– А ключи от квартиры?

– Пока не надо, телефона достаточно.

Аля замялась в нерешительности.

На солнечном свете глаза студента стали зелено-желтыми, они смотрели на Алю упрямо и неотвязно, как глаза зверя из лесной темноты. Ее что-то трогало в нем. Что? Может быть, его очевидное притяжение к ней. Или его неуклюжесть, длинные неприкаянные руки, схватившиеся за камеру. Что-то словно подтолкнуло ее: «да», и Аля быстро продиктовала номер и, бросив «пока», помчалась к третьему павильону.