Читать книгу Говорит и показывает. Книга 2 - Татьяна Вячеславовна Иванько - Страница 2

Я проснулся поздним утром, уже полдень, судя по свету, наполняющему комнату, я поднял голову, вгляделся в часы над дверью. Так и есть: четверть первого. Целые сутки спал… и… всё новое теперь в моей жизни. Я знаю, это не сон. Всё, что я видел во сне после… мои руки, вся кожа пахнет её ароматом… Майка… Я совсем другой теперь. Я будто родился опять за эти сутки…

Вот только, где ты?

И вдруг через приоткрытую дверь я услышал разговор с кухни, чуть-чуть заглушаемый шумом льющейся в раковину воды.

– Ты, девочка, не обольщайся, у него таких как ты, сотня сотен. Вон диван весь продавил.

Ну, Иван Генрихович, что ж ты городишь?! Мало того, что врёшь безбожно, так ещё и пытаешься Майку обидеть. Я поспешил встать. Но разговор продолжился тем временем.

– А я и не обольщаюсь, – ответила Майка, улыбка в голосе… – Я Васю люблю, и буду любить, чтобы вы тут ни говорили. Он чистый и честный, он лучше всех на свете. Вот и всё.

Вот Майка, принцесса, всегда была и осталась. Моя принцесса. Моя Майка. Сразу стало спокойно на сердце. Легко и солнечно. Как никогда в жизни ещё не было, я не один, оказывается…

– Лучше помогите мне убраться, и крупу найти, я кашу сварю, завтрак надо приготовить Васе, скоро встанет, а у нас тут только мусор да бутылки. Сами-то завтракали?

– Нет, – мрачно признался старый женоненавистник.

Я улыбнулся самому себе и своей жизни. Вкус счастья после стольких несчастий всегда так сладок?

Когда я, вымытый в душе и посвежевший, заново родившийся, Василий Метелица пришёл на кухню, то увидел трогательную картину: Иван Генрихович складывает пустые бутылки в погромыхивающую авоську, уже третью на полу, весь мусор убран, большая часть посуды вымыта, шумит чайник на плите, над небольшой жёлтой кастрюлькой поднимается аппетитный парок.

Майка обернулась ко мне от плиты, моя футболка на ней с чёрным черепом во всю грудь, я сам его рисовал на обычной белой «фуфайке», как она называлась в магазине, специальной краской, не смывается, между прочим, и ворот оторвал, чтобы настоящий гранж получился.

Я не видел в своей жизни ничего светлее и лучше, чем она сейчас. Она улыбнулась самой прекрасной улыбкой, какая может расцвести на человеческом лице.

– Василёк…

Вася не знал, но этому позднему утру предшествовало утро раннее, когда мы с Ю-Ю приехали к нашему дому на улице Труда.

– Они и не заметили, я смотрю, что ты мотоцикл угнала, – усмехнулся Ю-Ю, останавливая мотоцикл за воротами.

– Я старалась. Настоящей заделываюсь преступницей, – сказала я, слезая с «коня».

Найда радостно приветствовала нас обоих, выйдя из своей будки и крутя хвостом так отчаянно, что казалась похожей на вертолёт.

– Ревень не рвёт никто, – сказал Ю-Ю, проходя мимо грядок с зеленью.

– Пирогов сто лет не пекли.

– И скамейку не покрасили к лету. Придурки…

Он решительно подошёл к дому и я, видя его уверенность, перестала чувствовать страх.

Утром все встали рано, хотя с вечера долго не ложились. Переругались сто раз за вечер. Спорили звонить ли подругам Майи или нет. Мы с Лидой наседали на Татьяну Павловну, требуя, чтобы она позвонила, она отнекивалась, едва до слёз не довели её.

– Какие подруги! – восклицала она. – Очумели вы совсем?! Я весь май ей позволила в школу не ходить от тех подруг! Бойкот и травля в классе! «Подруги», вечно не знаете ничего…

– Но кто-то же знает, где Илья живёт?!

– Она звонила ему, там номер должен быть… На квитанции, не выбросили? – вспомнила Лида.

– И что нам номер? Позвоним, осведомимся, как они там? – опять ору я.

– Может, твой милицейский дружок адрес по номеру узнает? – сказала Лида.

Я пошёл искать записную книжку с номером Артурова Генки, моего земляка, с которым мы приехали из нашей Сосновки поступать в институт, оба поступили, только он бросил и подался в милицию.

Но лето, субботний день, я не застал его…

– С кем Илья дружил в институте, мама? – спросила Лида. – Ты же знаешь, может позвонить, он же к кому-то в Москву поехал не в пустоту.

– Ну… этот… немец… но откуда знать телефон?

– В записных книжках его посмотреть, – сказал я, направляясь наверх.

Но Лида прокричала снизу:

– Не ищи, нет у него никаких книжек, всегда всё так помнил, сроду не записывал. Он конспектов-то в институте почти не вёл, запоминал на слух.

Мы с Татьяной Павловной удивлённо посмотрели на неё, мы этого не знали, а она усмехнулась:

– Это Маюшка рассказала, я ей говорила про институт пару лет назад, мол, учись конспектировать, а она и ответила: «А Ю-Ю почти никаких конспектов не делал! Он так всё помнит».

Я ещё больше разозлился, всё, что мы знаем о них, это то, что они любовники, а кто они такие, об этом мы все трое вообще ничего не знаем. Как мы найдём людей, о которых нам почти ничего не известно?

С досады мы стали орать и ругаться, обвиняя друг друга в том, что дети были предоставлены сами себе.

До самой ночи ругались. У всех поднялось давление, разболелись головы, кончилось тем, что Лида всех, включая себя, напоила какими-то таблетками и каплями и мы заснули нездоровым сном, чтобы проснуться всё с той же головной болью, злостью и неизвестностью.

В надежде, что Маюшка вернулась за ночь, я поднялся наверх, но нет, холодно и пусто в обеих комнатах. Лида поднялась вслед за мной, с той же целью.

– Потеряли мы детей-то, а Вить? Разогнали…

– Не надо, Лида, мы всё для них делали, потакали, всё дали, а они оборзели от нашей любви и вечной вседозволенности.

Она вздохнула, видимо, не соглашаясь со мной.

– Ну что, не так? – начал заводиться я.

– Не так, они хорошие дети.

– Хорошие, только… – я не хочу даже вспоминать сцену, какая предстала мне январским тёмным утром…

И мы вместе пошли вниз по лестнице, как из опустевшего гнезда. Гнезда разврата.

Вот тут дверь входная и открылась, и вошли те самые дети… Впереди Илья, наглый, волосы длиннющие, встрёпанные от лица, будто на мотоцикле ехал, за ним Маюшка, и верно, шлем на локте держит. Так они… как же и когда мотоцикл вывели, ещё вчера был, я машину ставил, видел…

– Бон джорно, – сказал он, видимо не в силах желать нам ни доброго дня, ни здоровья по-русски.

Я ринулся к ним.

– Не смей подходить к ней! – выпалил Илья уверенно и громко, задвигая Майю себе за спину. – Теперь ты под статью у нас подпал, папаша!

Татьяна Павловна вышла к нам, ахнула:

– Илья?!

– Не надо возгласов тут, – спокойно проговорил Илья, даже не взглянув на неё. – Слушайте меня теперь: вы все преступники. Садисты и насильники. И я посажу вашу компанию…

– Что ещё?! – заорал я. – Кто это говорит?!

Убить наглеца сейчас же!

– Вопрос теперь в том, кто ты, Виктор Анатольевич! – Илья посмотрел на меня. – Что говорит весь город?! – он прищурился. – А если то же скажу я и Маюшка? Если увидят замки на двери и заколоченное окно?! Если осмотрят её и найдут все синяки и ссадины, что ты насажал ей, сволочь?! – на последних словах он почти взвизгнул, сорвавшись на фальцет.

– Илья! – возмутилась Лида, поражённая и словом этим и его уверенностью, как и я.

– И ты помолчи, Лида! Вы обе не могли не знать, что он делает с девочкой! Как бьёт и издевается! Спермы не найдут, так что ж, я ему сам презервативов подарил помнится, а, зятёк-ходок?! Вот кто сядет плотно, и вы две за соучастие! Тогда мамочка, не то, что директорского кресла или обкомовского зала заседаний тебе не видеть, но и вместе с зятем-маньяком отправишься, куда? Куда Макар гусей не гонял?!

– Как же тебе не стыдно, матери! – опять воскликнула Лида.

– И ты, милая добрая сестричка, ласковая мамочка, отправишься, и Игорь Владимирович отвернётся, такую мерзость не прощают даже самым красивым и молодым любовницам.

– Илья… – выдохнула Лида, опускаясь в кресло.

– Вот так-то… – будто закончил стрелять, выдохнул Илья. – Так что выполнять теперь станете наши условия, хватит тут фашизм строить в отдельно взятом доме.

– Ты говоришь, Лида, хорошие дети? – я сверкнул глазами на жену.

Но Илья, только «перезарядил винтовку».

– Пусть мы плохие дети, но мы тут плоть от плоти ваши, так что нечего ужасаться. И на зеркало пенять.

– Ты… чего хочешь-то? – как-то бессильно сказала Татьяна Павловна.

– Вернуть полную свободу Майе. Чтобы могла ходить, звонить, с людьми встречаться, хватит конвоев ваших… Говорить даже дико, будто я против режима апартеида пришёл бороться.

– Да щас! – нет, я точно сейчас убью его.

– Погоди, Виктор…

– Вот именно, погоди, Виктор. Мама, неси Маюшкины документы, все, что есть…

– Ты женится без нашего позволения всё равно не сможешь! – заорал я.

– Пошёл ты! В институт поедет девочка, – сказал Илья, глянув на меня как на убогого дурачка.

– Я не позволю ей к тебе… к тебе в подстилки…

– Хватит! – рявкнул Илья. – Не сметь оскорблять девушку, распустился совсем! Поедет учиться.

– Ишь ты! Не пущу с тобой!

Да что это в самом деле!? Передо мной они оба зимним утром…

– Куда ты денешься? Мама, документы где?!

Татьяна Павловна принесла уже и держала в руках. Илья забрал их просмотрел внимательно, педант чёртов!

– И последнее: я сюда приеду и приду, когда мне вздумается. Это частный дом, и я наследник моего отца вместе с матерью и сестрой, никто меня наследства не лишал.

– Может, ещё кланяться при встрече за то, что ты растлил мою дочь?!

– Хватит, я сказал, – уже тихо произнёс Илья, будто опуская ружьё. – Я – мерзавец, но ты перещеголял всех мерзавцев, тем, что творил в последние месяцы, так что – хватит. Все права возмущаться и негодовать ты потерял. Сейчас мы уходим, а когда придёт Майя, чтобы ни замка, ни фанеры этой подлой не было, пока в Москву не уедет, она должна жить нормально. И я буду проверять. Если хоть один синяк найду ещё на ней, я сказал, что будет. Достаточно терпеть насилие ваше.

– Тоже суверенитет объявили? Щас модно, все подряд… – проговорила Лида, бледная и стиснула руки, сложив на груди.

– Считай, что так.

– А, так? Кто суверенный, тот сам себя кормит!

– Экономическую блокаду объявишь, как Литве? Ну-ну! Не пугай, я сам прокормлю её отлично.

Илья обнял Маюшку за плечи и поцеловал в макушку, наглец, у меня на глазах! И одета она в какую-то хламиду с чужого плеча… с мужского плеча! Чёртова потаскуха!

– Идём, Май. Или что-то скажешь им?

Но она только отрицательно мотнула головой, даже слова не произнесла.

Представляете?! Она не нашла для нас ни одного слова!

Вот такое было воскресное утро. Мы с Ю-Ю вышли во двор, Найда пригромыхала к нам со своей цепью, о ноги трётся, хвостом весёлым бьёт.

– Ты… к нему сейчас? – спросил Ю-Ю, дрогнув горлом.

Я кивнула, опуская голову. Потом посмотрела на него:

– Ты – мой спаситель, Ю-Ю.

– Сначала я твой погубитель, – сказал он и провёл мне по волосам, отводя от щеки за ухо.

– Нет… нет и нет, – я обняла его. – Никогда так не думай.

Я прижалась к нему. Теперь мы могли быть вместе, стоило по-настоящему разозлить его и он в пять минут отвоевал мою свободу. Милый мой Ю-Ю. только прости меня, только не бросай теперь…

– Возьми Харлея, – сказала я, оторвавшись от него, хочется плакать снова.

– Угонят ещё… – засомневался он, но я вижу, что он хочет его взять.

– Возьми, Ю-Юшек, приезжать будешь и катать меня как раньше.

– И поедешь?

Мне кажется, что в глазах у него стоят слёзы, такие они сейчас прозрачно-голубые. Такие бездонные и огромные.

– Конечно, я стану ждать. Вместе со шлемом, – я показала его.

Ю-Ю засмеялся:

– Ладно, принеси мне мой и садись, довезу до твоего Метелицы. Если каждую неделю буду приезжать, не посчитаешь, что часто?

– Только скажешь заранее.

– Чтобы уговорить кавалера не ревновать?

– Пирогов тебе с ревенем напеку, – улыбнулась я. Как же я люблю тебя. Никого нет на земле как ты!

Да уж… никого нет. Мне хотелось убить Витьку, убить Лиду – негодную мать, мою маму-лицемерку, Метелицу, что всё же победил меня непонятно как. Но особенно себя. Вот разогнаться со всей дури и – в лепёшку. Харлея только и жалко…

И вот мы завтракаем на кухне у Васи, впереди уборки и вообще – дел непочатый край, надо привести его квартиру в нормальный вид, создать им уют здесь. Я ещё потому хочу это сделать, что жить в родительском доме… жить в родительском доме для меня теперь как пытка: Ю-Ю нет, все меня ненавидят, а то, что этот дом был мне тюрьмой, ещё усиливает эти чувства.

Иван Генрихович быстро и с удовольствием съел гречневую кашу, единственное, что я могла приготовить из тех продуктов, что нашлись на их кухне.

– Оказывается, готовить умеешь, – сказал он.

Мне приятно, что он начинает оттаивать по отношению ко мне.

– Да нет, вообще-то, не особенно. Но я научусь, – сказала я.

Иван Генрихович улыбнулся, Вася вообще улыбается без перерыва. И солнце улыбается, заглядывая в окно. Я чувствую Васин неотступный взгляд. Васенька, милый, как я скучала по твоему взгляду… Едва Иван Генрихович, оглянувшись на Васю, закончил со своей тарелкой и, поблагодарив, вышел из кухни, Вася потянулся ко мне:

– Майка… это… сон?

Я улыбнулась:

– Нет.

Я не успела договорить, как он подхватил меня, и я не знаю как, но мы мгновенно оказались в комнате, на его диване. Я выброшу диван этот с его буграми и ямами под спиной…