Читать книгу Говорит и показывает. Книга 2 - Татьяна Вячеславовна Иванько - Страница 3

Я выбросила этот диван. Вернее, мы его выбросили. Как почти всю «чудесную» мебель, что населяла Васину комнату. Ю-Ю давал мне денег столько, сколько я просила, я всегда говорила, на что, я хотела, чтобы он знал, и участвовал во всём, в самой моей жизни.

Мы переклеили обои и сменили линолеум на полу, полностью изменили Васину комнату, а потом и кухню до конца года, потратив изрядное количество Ю-Юшкиных денег, а потом он радовался, что потратили, а они не пропали, как у всех.

– Знаешь, даже какое-то мстительное удовольствие испытываю, когда понимаю, сколько денег сгорело «на книжках» у наших. Я свои, хотя бы, успел на хорошее дело потратить, жалею, что не все, – улыбался Ю-Ю.

Я поступила в институт. И Вася поступил на свою Информатику. И теперь, в 1996-м, я заканчиваю свой институт, а Вася уже год, как закончил. И работает в школе учителем… Это, чтобы не идти в армию, другого способа, кроме как учительствовать на селе нет – от армии бегают как во времена рекрутов не бегали: бардак, дедовщина, дезертирства, убийств, самоубийств. А с началом войны в Чечне… Словом, попасть сейчас в армию, едва ли не хуже, чем в тюрьму.

Наши одноклассники самыми разными способами «косят» от армии, кто придумал себе несуществующие болезни, кто поступил в институт с военными кафедрами, как наш мед.

Но кое-кто всё же загремел «под фанфары» и Славка, с которым мы учимся в одной группе, слышал, что отправили даже кого-то из параллельных классов в Чечню…

Самого Васю пришлось убеждать больше года, что храбриться и делать вид, что армия ему ни по чём, как он настойчиво делал с первого курса, глупо, говорили я, говорил Иван Генрихович. Но решающим стал разговор с Ю-Ю. Слушая мои жалобы на упрямца Васю, множество раз, Ю-Ю сказал как-то:

– Хочешь, я поговорю с ним? Ты его девушка, Иван Генрихович – старик, ваши голоса кажутся ему, взрослому, как он думает, мужчине, лишь досадным жужжанием, он уверен, что вы со страху.

– Так и есть, со страху, – подтвердила я.

Ю-Ю засмеялся, обняв меня за плечи:

– А он-то страха как-бы знать не должен. Особенно перед вашими светлыми очами. Он его и не знает, потому что очень молодой ещё. И детей нет, – он посмотрел на меня: – не планируете пока?

– Ю-Ю, закончу институт, там будет видно, – сказала я, немного досадуя на этот разговор, он смущает меня немного, потому что это Ю-Ю спрашивает и, главное, я и хочу ребёнка, и совсем не хочу. Я хочу, чтобы появился кто-то ещё такой же как Вася, с его глазами, губами, носом этим смешным, с такими же волосами, глядя на кого я буду умирать от счастья, но… На этом кончится моя жизнь. Вот такое убеждение. Инфантилизм? Современная глупость? Прагматизм тяжёлых времён, когда ни у кого из моих одноклассниц ещё нет детей, ни у тех, с кем я учусь в институте? Родили только те, кто успел в восемнадцать. Кто перевалил 1991-92-й, не успев этого сделать, пока затаились, решая свои насущные проблемы жития.

Я смотрю на Маюшку, и пытаюсь понять, она не хочет пока рожать, потому что… почему? И хочет ли этого Вася? Они живут вместе шесть лет. Буквально. То есть по сути они женаты, не расписаны, но фактически, Майя ушла из дома и живёт у него, из их старой запущенной «сталинки» сделав чудесную уютную и симпатичную квартиру, даже к соседу этому, пыльному книжному таракану, сумела проникнуть в душу и он позволил ей и в своей комнате навести красоту.

Я бываю у них в гостях часто, испытывая от этого своеобразное мазохистское удовольствие: всё здесь сделано и куплено на мои деньги ещё до полного падения национальной валюты и начала галопа инфляции. Только с Маюшкиным вкусом и умением создать уют даже в палатке или на отдельно взятой кровати, как у неё в общежитии, можно было всё так здорово устроить за совсем, между прочим, небольшие деньги.

И когда разговор пошёл об армии, как раз началась война в Чечне, я пообещал Маюшке поговорить с Васей и выполнил своё обещание.

Это было полтора года назад, в Новый год, 1995-й, по телевизору то и дело показывали новости из Грозного, комментируя их довольно своеобразно, но картинка с экрана наводила ужас: настоящая Гражданская бойня.

Мы с Васей вышли на лестницу покурить сразу после такого выпуска.

– Ты, Маюшка сказала, не хочешь попробовать избежать службы в армии, – сказал я, закурив и выпустив первое облако дыма.

Он посмотрел на меня сквозь своё облако:

– Что, нажаловалась? – усмехнулся он, сверкнув белыми зубами.

Красивый стал за эти годы, из «гадкого утёнка» такой получился стройный, высокий, ладный белокурый «лебедь», Маюшка всегда этого лебедя в нём видела, похоже.

– А ты как думал? Само собой. Так чего упорствуешь? Так, на нервах играешь? Хочешь, чтобы подёргалась лишний раз из-за тебя?

Он честно усмехнулся, кивая. Не притворяется, что это не так. Искренние люди. Не то, что я. При всей моей симпатии к нему, как на редкость хорошему человеку, я не могу не продолжать ненавидеть его и завидовать до ломоты в висках и перебоев в сердце.

– Не без этого. Знаешь… – он сделался серьёзным, – уезжает каждый раз в эту вашу Москву, а я думаю, что я, какой-то М-ский любовник, а там полная столица мужиков, Славка Максимов, тоже… Вот и… – он коротко взглянул на меня. – А так – нервничает из-за меня, думает обо мне, на них не смотрит… – и снова рассмеялся. Шутит всё, ничего такого он всерьёз не думает.

– Что не женитесь? – спросил я, продолжая «наслаждаться» своим мазохизмом, расковыриваю свои раны.

– Я едва на хлеб заработать могу… – хмурясь, проговорил он.

– Зарабатываешь же, несмотря ни на что. Ты студент, но зарабатываешь и кормишь её столько лет.

– Мало. Конечно, информатика сейчас на подъёме, я программы кое-кому делал, неплохо поднял, больше, чем грузчиком за месяц, – усмехнулся Вася.

– Значит, не в этом дело, что тогда?

– Она – принцесса, директорская дочка, а я голоштанный сирота…

– Она бездомная принцесса, Вася, если ты не забыл. И живёт с тобой в твоём «шалаше» столько уже времени.

– Всё равно, получается, я на самой богатой невесте в городе женюсь, Приборный завод как поднялся, они дом перестроили, говорят, Виктор Анатольевич в Москве хочет квартиру купить.

– Маюшке ничего не достанется, не боись, – усмехнулся я.

Вася выпустил последний дым, потушил сигарету в обрезанной наполовину, банке из-под пива, что служила пепельницей здесь, на лестнице.

– В-общем, не дури, Вась, я понимаю, школа – это выход, может, похуже армии, но хотя бы вот так под танки не бросят тебя.

– Илья, не хочется за подол цепляться, как-то это…

– Да, хреново, конечно, но такое время, что делать? – согласился я, потушив и свою сигарету.

– Не знаю, – он пожал плечами.

– Твоя жизнь, думай сам, ты взрослый давно. И, надо тебе прицепиться к подолу или нет, сам решишь.

Я смотрел на него и понимал дилемму честного парня. И думал, что я бы делал? И я тоже не знаю. Ведь и послушаться любимую, тоже вроде слабаком перед нею самой себя показать. Или как?.. У меня тоже не было ответа на этот вопрос. Просто я не хотел страданий Маюшке.

– Идём, холодно здесь. И мочой воняет, – сказал я.

– Ссут, вот и воняет, – усмехнулся Вася.

– Сейчас, похоже, везде ссут, – ответил я.

Странно, а раньше по подъездам только целовались…

Мы пошли вверх по широкой лестнице с каменными ступенями, стены обшарпаны, двери облезли, кое-где железные стоят, полы заплёваны и зассаны, зачем-то посыпаны хлоркой или, не знаю, чем, белым порошком как в вокзальных сортирах, кто это сыплет и зачем? Но ступени из гранита остаются самими собой даже в грязи.

– Да, Вася, что сказать хотел, ты с программами этими, смотри, с бандитами не свяжись, не то влипнешь по самые… – сказал я.

Он обернулся:

– Не сразу, знаешь ли и поймёшь, кто пришёл-то, – он сам обеспокоен этим, пойти в армию ему не страшно, а вот с бандитами соединяться не хочет. Маюшка, такого хорошего мальчика выбрала, это же надо…

Все эти годы я остаюсь вблизи неё. Мы видимся не реже, чем раз в неделю, но вообще гораздо чаще. Она не поддерживает связи с родителями. Я с мамой вижусь и созваниваюсь регулярно. И знаю всё, что происходит там у них на Труда. Я знаю и рассказываю Маюшке. Но я рассказываю сам, она не спросила ни разу.

Давно утихли грязные разговоры, смытые такой громадной волной всеобщего разорения, грязи, крови, сифилиса и триппера, бандитских безобразий, смертей, что то, что тогда болтали о Маюшке в городе теперь представляется всего лишь «Санта-Барбарой», как сейчас стало модно говорить.

Вася, к его чести, не верил в эти слухи ни одной секунды. Может мне и жаль, что он так чист помыслами, ни разу даже не вздумал ревновать ко мне. Я к нему тоже не ревную, он стал для меня частью Маюшки, как если бы он был её ребёнок, например. Если бы я не заставлял себя каждый день, я давно сошёл бы с ума, или убил бы этого счастливца, потому что в моей жизни никто вместо неё появится не может.

Из квартиры Юргенса на Садовой я давно ушёл, снимал в разных концах города, теперь – комнату в старой коммуналке. Так что сейчас я жил в самом затрапезном, наверное, доме Замоскворечья. Я даже не знаю, сколько комнат в этой квартире-лабиринте, даже сколько всего у меня здесь соседей, потому что семьи, что здесь живут то пополняются, то их половины куда-то исчезают, в тюрьму садятся что ли? Старухи загадочного года рождения, я уверен, что некоторые не только застали царя, но и прошлый век, а тут, глядишь, благополучно вползут в своих шаркающих войлочных чёботах и в новый, и новое тысячелетие.

Но как раз эти «древние артефакты» из всех моих соседей были самыми симпатичными, я с ними приятельствую, знаю их по именам-отчествам, покупаю лекарства, нередко за свой счёт, а иногда и в магазине то, что беру себе, беру и для них: хлеб, молоко, сыр. Колбасу современную они не любят, как не очень-то любят и друг друга, немного ревнуя меня.

Евфимия Георгиевна – очень любит чай с конфетами «Москвичка», Эльвира Анатольевна булочки с маком, а Мария Сергеевна, между прочим, Макарова-Шульц, сохранившая следы былой красоты на маленьком, увядшем ещё при Хрущёве, лице, очень любит жаловаться на здоровье, может говорить о болезнях настоящих воображаемых часами, это хорошо, что не знает, что я врач, иначе, я пропал бы, и это при том, что она не дождалась с войны сына и мужа, то есть мне она годится в прабабки, как ни странно она о своём возрасте предпочитает не говорить, кокетка.

Я обретался здесь уже больше года. Сегодня Маюшка пришла сюда за мной, как договаривались. Когда она пришла сюда впервые, потом хихикала надо мной, над моей шестиметровой каморкой возле кухни с окном-щелью, смотрящим в стену соседнего дома. Но не понимает, глупенькая, как хорошо эта «чудесная» квартира действует на моих подружек, побывав здесь однажды, ни одна не повторила своего визита. Я давно превратился в потребителя одноразовых связей. А комфорта для себя на данном этапе я не искал.

Продавленный диван, который уже не был способен складываться, письменный стол и книжные полки, телевизор и видеомагнитофон, вместо проигрывателя и магнитофона я довольствовался теперь плейером, но зато отменным, а вещей я вынужден был привыкнуть иметь немного, чтобы легко за раз переезжать. Бытовая аскеза стала привычкой на эти годы.

Но я не теряю надежды купить квартиру. И скоро, возможно, я смогу осуществить своё желание иметь, наконец свой угол. Куда Маюшка придёт как в мой дом и не будет смеяться надо мной, М-ским «голодранцем», принцем-изгнанником.

Я защитился ещё в 93-м, и вскоре ушёл с кафедры, в Перинатальный центр на Опарина. Был вариант на Севастопольский проспект, но Опарина территориально рядом с Волгина, где Маюшкина общага и сама наша Аlma mater, потому я и выбрал его, чтобы быть ближе к ней. Но в общежитии Маюшка бывала не каждый день, всё старалась уехать к своему ненаглядному Васе. Из-за этого мало дружила с одногруппниками, кроме Славы. Я пенял ей на это не раз, говорил, что будет жалеть, что её настигнет студенческий ветер свободы позднее и может натворить бед, надо сейчас участвовать в оргиях и попойках, пробовать нехорошие вещества, менять парней, куролесить, не спать, гуляя по ночной Москве. Что детскими болезнями надо переболеть в детстве. На что сегодня она, посмотрев на меня серьёзными синими глазами, сказала:

– Я не переболела тобой. Ты…

– Что ты сказала? – вскинулся я.

Мы собирались ехать в М-ск, я намеревался навестить маму, ну, и Лиду, конечно, пока Виктор был в командировке в Европах. И наш верный Харлей, по-прежнему, был нашим с Маюшкой главным транспортом. Хотя машин становится всё больше и скоро совсем житья от них не будет и ночью уже так не пролетишь по Московским улицам, как мы регулярно продолжали с ней делать…

Мы спускались по лестнице, когда Маюшка приостановилась на площадке, произнося свои слова.

Ей остаётся только один Госэкзамен и всё – получит диплом, сегодня приезжала на консультацию. За эти годы я ни разу не приставал к ней, ни разу ничем не показал своего прежнего интереса и отношения, никогда не говорил, что засыпая после других, я видел её во сне, я этого не делал не только для её спокойствия, сколько для себя, не оставлять себе лазейки, никакой надежды на возращение к прежнему, ничего. Я старался почти стерилизовать свои чувства к ней, я помнил, сколько горя и боли я принёс ей в прошлый раз, я не могу принести ещё больше. А будет больше, если она начнёт рвать сердце между нами двумя…

И я сохранял такой Status quo, чего бы это мне ни стоило. А стоило дорого. Очень дорого. И в эту минуту я понимаю это особенно. Вот от этих слов, так остро проходящих по мне. Я развернулся, остановившись, преградив ей дорогу вниз.

Маюшка стоит передо мной, натягивая на плечи куртку, чуть выгнулась, выступили соски под тонким платьем, ботинки грубые, она любит такое – гранж, как и Вася её. Как и я сам.

Но я хочу увидеть её лицо сейчас, когда она сказала, что не переболела мной. Просто так, вскользь сказала, не думая, или чувствует, что я так глубоко и тщательно прячу не только от неё, но от себя.

– Не смотри так, Ю-Юша… – сказала Машка, меняясь в лице и отступая.

Я не могу не только не смотреть, но не шагнуть к ней, она ещё отступила.

– Май…

– Илюша, я… – она поняла, почувствовала всё, как всегда могла только она.

Но именно потому, что я так долго и старательно прятал все эти чувства даже от себя, я и сжал её плечи, прижимая к стене. Вот так – одно слово и смыта многолетняя плотина, которую я строил и подлатывал всё время, каждый день. Так и бывает, когда за плотиной настоящая большая вода…

– Май, я…

– Не надо, ты… ты обещал… – выдохнула она, краснея, губы алее и…

Когда это я обещал? Что обещал?! Что я обещал, Май?..

Я наклонился к ней я не могу молчать больше:

– Я не могу больше молчать… я…

– Ю-Ю… это… Ну… ты что… нельзя… – чуть не плача, проговорила она.

Но даже это не могло остановить моих слов:

– Нельзя, но… Я столько лет… Я знаю, что это давно не нужно тебе, да и не было никогда нужно, ведь… Господи, это моё… моя мука… – я отпустил её плечи, оставив и отступил немного, перестал смотреть на неё, может, поможет…

Надо собраться… вдох-выдох, Илья Леонидыч, взрослый мужик, тридцать два года через месяц, возьми же себя в руки…

Но…

– Не было нужно?! – ахнула она. – Как же ты можешь так говорить?! После всего?.. Ты… Ты…. Вот бессовестный… – уже с настоящими слезами в голосе произнесла Маюшка…

Ну ты сама виновата…

– Май… – снова заговорил я, разворачиваясь и наступая на неё снова, уже уверенно: – я всё время могу думать только о тебе, хотеть только тебя, вспоминать все те дни, каждый день, час, всю нашу жизнь… Я… ты не представляешь, чего я только не пытался делать только, чтобы перестать… чтобы сбросить это… – я спешу, задыхаясь. – Если бы я не спал с тобой, я всё рано хотел бы этого, но я хотя бы не знал тогда, что… что это такое и что это для меня… – я вдохнул, пытаясь унять безудержный галоп, которым скачет сердце. – Ты не представляешь, даже не сможешь представить, сколько женщин у меня было! Ты не можешь этого вообразить, ни у одного мужчины в этом городе, во всех городах мира вместе взятых, не было столько женщин… Но я ничего не чувствую, будто у меня наркоз, анестезия там… И в сердце… Чёрт, я член себе стёр на хрен и так и не почувствовал ничего!.. У меня так крепко встал на тебя, что ничто другое уже не манит и не радует.

Она заплакала, расширенными глазами глядя на меня и прижав обе ладошки ко рту, затрясла головой:

– Что ж ты… говоришь-то, что ты… Илюшка… Илюшка… замолчи… Замолчи же…

Но всё, сорвало замки, засовы, плотина снесена, я оторвал её руки от её рта и прижался к нему губами. Наконец-то я живу, дышу, пью воду поле стольких лет жажды…

Ю-Ю, милый… я не забыла, как ты целуешь… как ты можешь заполнить собой сразу всё, весь мой мир…

– Вот эт нормально, Туманыч, даже до квартиры не довёл, как подросток зелёный! – сипит соседский сифилитический голос, это один из тех самых, постоянно меняющихся мужиков, которых я не могу запомнить.

Я оттолкнул Маюшку к стене и развернулся к нему, закрыв её собой. Я, наверное, ещё в двенадцать лет приобрёл этот рефлекс – прикрывать её.

– Познакомь с девушкой-то.

– В другой раз, – сказал я, надеясь, что Маюшка сообразила, и не показывается из-за моей спины.

– Ну-ну, не буду мешать, – сказал похабный сосед и, продолжая усмехаться, пошёл вверх по лестнице. – Смори, стену хреном не пробей.

Я выпустил Маюшку из угла и кивнул, чтобы спускалась.

Я приехал на Садовое, совсем позабыв, что Илья сегодня занят и не сможет провести со мной холостяцкий вечер. Я сегодня освободился раньше, мой бывший одноклассник собирался привезти жену рожать, но она «раздумала», решили подождать настоящих схваток, вот вечер и освободился, а тут Илья, оказывается, занят.

Я поднялся в квартиру, перспектива одинокого пятничного вечера не очень грела душу, я взялся за телефонную книжку. Куда бы завеяться и с кем? Процентов восемьдесят записей в моей книжке – девушки, большую часть из которых я не помню, какие-то одноразовые знакомства. Мама, найдя однажды эту книжку, пришла в ужас от количества имён. И не поверила ни на миг ерунде, что я пытался напеть ей о том, что это мои пациентки или сослуживицы.

– Валентин, тебе тридцать третий год, надо жениться, – сказала она, отдавая мне книжку, выпавшую из моего плаща, который она намеревалась отдать в химчистку и взялась сложить для этой цели.

Мама посмотрела на меня и усмехнулась, у неё красивая усмешка, мама очень красива и моложава по-прежнему, всегда одета элегантно и даже стильно, даже дома, даже во времена, когда как сейчас их институт в глубоком простое и почти половина научных сотрудников ушли, кто уехал за границу, из тех, кто не работал с секретами, кто занялся коммерцией, уйдя в частые лаборатории и клиники, растущие как плесень на помойке.

Мама, заведующая лабораторией, еле-еле тянула с последним оставшимся из её мнс-ов начатую, ещё два года назад тему, о влиянии вирусов на эмбрион. К счастью, мы с ней принадлежим родственным профессиям, нам легко понять друг друга. Но в этом есть и сложность, мне почти невозможно обманывать её, прикрывая мои загулы. Впрочем, она никогда не ограничивала меня и не читала нотаций. Вот это первые.

– Может скажешь, на ком мне жениться? – почти дерзко ответил я.

Она посмотрела на меня, снимая красивые очки. Столкнувшись с ограничением в средствах, когда сильно упала её профессорская зарплата относительно цен, мама тем не менее не утратила приверженности к красивым и дорогим вещам, только она покупала их теперь реже. Но у неё был верный поклонник уже многие годы, который не скупился на подарки. Так что моя красавица-мама продолжала выглядеть и сегодня восхитительно.

– Скажу, конечно. Конечно, не на одной из «обитательниц» этой твоей грязной книжки, – сказала она. Вот не понимает, что ли, что такой, как она умной, тонкой и проницательной я не найду…

– Ма-ам… – протянул я, чувствуя себя девятиклассником.

– Возьми девушку из провинции, лучше всего, студентку последних курсов, например.

Я засмеялся:

– Чтобы она за прописку пошла?

– Будто за тебя кроме как за прописку не за что пойти, – покачала головой мама. – Но провинциалка будет в известной степени зависима от тебя, не убежит жаловаться мамочке, если что, а зависимость от мужчины, это хороший скрепляющий фактор в семье. К тому же они не такие инфантильные, живут самостоятельно в столице. И не в клубах, конечно, искать надо.

– Искать… Ты так говоришь, будто я по грибы пойти должен.

– Давно пора было грибы собирать, все уж разобрали, лучшие-то не ждут на полянках… – засмеялась мама, заканчивая сворачивать мой плащ. – Вон, приятель твой, этот… кто рожать-то собрался, уже ребёнок… самое время, куда время-то тянуть?

– Где ж я студентку теперь найду?

– Так вернись на кафедру хоть на полставки.

Я усмехнулся:

– Так не делают у нас. Кстати, о приятеле: их цех прикрыли, скоро завод продают.

– Как это? Автозавод?! И что будет там?

– Он думает, ничего не будет.

Мама захлопали глазами, становясь ещё моложе и симпатичнее:

– Как это не будет?

– Меня не спрашивай, я ничего не понимаю ни в машиностроении, ни в бизнесе. Никому нужен завод-гигант в наше время, целый город, который к тому же делает машины, что никому и даром не нужны. Лучше купить машину у тех, кто умеет их делать, у немцев или французов, или каких-нибудь шведов.

Мама завернула тюк, по старинке в серую бумагу, и где она берёт её?

– Странно, что же мы хуже немцев или шведов в машинах понимаем? КАМАЗы Париж-Дакар побеждают каждый год… – задумчиво проговорила она.

– Так то КАМАЗ. Так что приятель ребёнка-то рожает, а живут с тёщей и тестем в «двушке» на «Черёмушках». Правда там теперь «хрущёвки» расселяют, так что к окончанию школы ребёнка может чего-нибудь и дадут.

Мама вздохнула:

– Это конечно… Это как-то не очень, верно, – она села на стул возле стола, на котором лежит теперь тюк с запиской, который отнесёт в химчистку наша многолетняя домработница Агнесса Илларионовна. Да-да, представьте, вот такое имечко, мне иногда кажется, что это псевдоним у нашей простой чувашской домработницы. – И всё же, Валентин Валентинович, дети – это счастье. И не тяни. Пару лет тебе даю, если не женишься, дальше – уже не надо, перестарки среди мужчин, ещё хуже, чем среди женщин.

Так что мама у меня женщина достойная одних только восторгов. А меня взяла тоска, при этом воспоминании. Я завидую Илье, что имеет, пусть и дурацкую, с моей точки зрения, но всё же привязанность. А мне до безумия скучно. И звонить никому не хочется, я отбросил книжку и повалился на свою, потрёпанную постельными баталиями, кровать. Напиться в одиночестве? Ведь и приятелей неженатых почти не осталось…

…Я вышел из подъезда, Маюшка возле красавца-Харлея, уже надела шлем, застёгивает ремешок, обычно не застёгивает. Ясно, ни смотреть, ни говорить не станет сейчас.